Текст книги "Газета День Литературы # 112 (2005 12)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
«Великий и могучий русский язык!» Эти известные слова И.С. Тургенева, прожившего большую часть жизни во Франции, выстраданы, проверены опытом и написаны, можно сказать, кровью. В один из своих приездов оттуда Иван Сергеевич обедал с друзьями в дорогом ресторане, где официант сыпал названиями изысканных иностранных блюд и специй. Вдруг ни с того ни с сего он стал выкрикивать: «Кобыла! Каша! Телега! Каша!» Потом объяснил удивленным друзьям, что невыносимо слушать этот поток иностранщины, хочется хоть немного проредить его русскими словами. И это самая здоровая реакция русского человека и на иностранщину, и на долгое житье за границей. А ведь там писатель общался не с конюхами – да не обидятся на меня представители этой замечательной, но не гуманитарной профессии – да лавочниками: его друзьями были П.Мериме, Ж.Санд, Флобер, Золя, Доде, Мопассан. Кто-то из них писал, что Тургенев говорил по-французски безукоризненно, только иногда делая маленькие паузы, подбирая точное слово, и точность эта была поразительна и не каждому французу по плечу. Так что мы полностью можем доверять его словам о языке: «Нам нечего брать у тех, кто беднее нас». Это не просто патриотический пафос и вопль ностальгии. «Что ни говори, – писал он Боткину, – а мне все-таки моя Русь дороже всего на свете – особенно за границей я это чувствую!» Это научно. И так же научно надо объяснять тот факт, что Запад не понял ни одного нашего поэта, начиная с Пушкина. У итальянцев были попытки воссоздать гениальный роман в прозаическом пересказе, несмотря на уже существующий поэтический перевод Витторио Джудичи, которого, однако, никто не знает. Почему «Божественная комедия» в переводе М. Лозинского может состязаться с оригиналом, а поэты даже такого ранга, как Ф.Тютчев, А.Блок, просто неизвестны на Западе? Дело не только в загадке русской души, а еще и в неэквивалентности языков. В том, что часто встречаются фразы и слова, которые невозможно перевести, и переводчик либо пропускает их, либо заменяет по своему усмотрению. Конечно, никто не претендует, чтобы рифмы одного языка совпадали с рифмами другого. Но ведь русский язык позволил перевести всего «Дон Жуана» устами Г.Шенгели без потерь и с оборотами, иногда более блестящими, чем у самого автора, а почему же иностранные языки не позволяют сделать того же самого с «Я вас любил…»? Да все из-за этой неэквивалентности языков. И все преимущества на стороне русского языка. Именно это имел в виду И.С. Тургенев, когда говорил, что «нам нечего брать у тех, кто беднее нас». И тот факт, что сейчас попирается «великий, могучий» и богатый и вводятся заморские, да к тому же уродливые в нашем звуковом строе слова, есть духовное варварство и начало иностранной интервенции.
Наша знать позапрошлого века почитала французский за свой родной язык. К русскому относилась с пренебрежением, так как не знала его. Этим она отреклась от русского Слова. А в начале, как мы знаем, было Слово. Потом пришло остальное: терроризм, революция, террор и прочая. Все слова, заметьте, нерусского происхождения.
Но не будем впадать в уныние.
Не первый раз в силу исторических обстоятельств русский язык претерпевает иностранное влияние. Русский язык надо воспринимать как океан, в который впадает десятки лексических рек и речушек: немецкая, французская, тюркская, японская, латинская, санскритская… Все они растворяются в едином океане, перевариваются в нем и в то же время его подпитывают. Эта же участь ждет и английское влияние. В будущем, наверняка недалеком, мы будем вспоминать о нем как о факте из прошлого.
У англичан, кстати, не в почете знание других языков. Они считают, что все, от филиппинца-посудомойщика до ученого из России, должны говорить на их языке, и не только если они приехали на заработки в Лондон, но даже если англичанин оказался туристом в Москве или Маниле и спрашивает у местного, как пройти.
Во Франции был принят закон, запрещающий употребление английских слов в официальных документах. Такой закон для официальной речи уже поставлен на повестку дня и в России.
В английском Slav означает славяне, slave – раб, рабски работать. Два слова одного корня, одного происхождения, почти одинакового написания, с небольшой разницей в произношении. Славяне в англоязычном подсознании – это рабы. Для русскоязычного подсознания славяне связываются со славой, в том числе прославлением Бога (слава Отцу и Сыну и Святому Духу). Две точки зрения на одно и то же слово, совершенно противоположные и враждебные друг другу. По логике этих однокоренных слов не только славяне являются рабами и таковыми должны оставаться (язык ведь не меняется), но и слава наша предназначена им для рабского услужения, услаждения. Соответственно и согласно значению слов, враждебны и несовместимы позиции народов – носителей этих языков. В Англии запрещалось принимать русских на работу на русские фирмы, открытие которых помогало решить проблему английской безработицы.
Переходя с русского языка на иностранный, вы не переходите с цветного озвученного изображения на черно-белое и немое, а просто выкладываете из вашей палитры, вынимаете из вашего песенника ряд красок и нот и начинаете рисовать и петь, наступая на горло собственной песне. Но это опыт вашей души. В опыте же общественных отношений, общения с окружающим миром, попав за границу, вы начинаете говорить на языке приблизительных понятий, несуществующих слов, концепций, правил, внутреннего неписаного устава иерархии и традиций. Это очень опасно. Вас не так поймут. И вы за это дорого заплатите.
Бог говорит по-русски.
По-иностранному черт.
Козни, подвохи его и ловушки
Только он сам разберет.
Цели своей никогда не покажет,
Средства по когтю в сердце вопьет,
Пошелестит перед носом бумажкой,
Шкуру глумливо сдерет.
Владимир Бондаренко ЖИЛ ПЕВЧИЙ ДРОЗД… (К 50-летию со дня рождения Петра Паламарчука)
ВСПОМИНАЯ ДРУГА СВОЕГО – Петра Паламарчука, вспоминаю и замечательный фильм Георгия Данелия «Жил певчий дрозд». Жил легко и беззаботно, вроде бы и незачем, бродяжничал по белу свету, бражничал с кем попало, подружек заводил немерено, естественно, пел, как дрозду и полагается, но кто на него всерьез обращал внимание? Так, прислушаются с восторгом на минуту, подивятся совершенству природы, и дальше, по своим делам. А дрозд жил, жил, и умер. И зачем он жил? И нужен ли он был? Так и с Петром Паламарчуком, с его жизнью непутёвой, с его трелями во все стороны света, с его и ожидаемой и неожиданной кончиной.
Не случайно Патриарх Московский и всея Руси Алексий II прислал свое поминальное послание по Петру Паламарчуку. «Дорогие братья и сестры! Ушёл из нашей жизни к Жизни Вечной человек, которого знала и любила православная Москва – Петр Паламарчук. Писатель, историк, юрист и, самое главное, православный христианин с глубокой, обретенной в юности и пронесенной через всю жизни верой в Господа и Святую Его Церковь. За свою жизнь Петру Георгиевичу удалось сделать многое, что останется в благодарной памяти потомков, без преувеличения, на века. Это его книги, и в первую очередь фундаментальный труд „Сорок сороков“. В том, что в Москве в последние десятилетия восстановлены сотни разрушенных в годы лихолетья храмов, есть труд и автора этой книги...»
Гигантский, величественный труд, коим мог бы заниматься богословский институт на протяжении десяти лет. А создан с ювелирной законченностью всё тем же певчим дроздом. Ходил себе с фотоаппаратом, щелкал всё, что считал нужным, прикрывался книжечкой своей Института государства и права, копался в архивах своего МГИМО, коему досталась библиотека Катковского лицея.
Мне, как и всем нашим общим друзьям, остаётся только согласиться со всеми словами Патриарха. И уже в нескольких журналах и газетах православной направленности вышли статьи, посвященные грядущему пятидесятилетию Паламарчука, и в «Русском доме», у моего друга Александра Крутова, и в «Русском вестнике»… И вроде бы уже и воссияло солнце подвижника русского Православия Петра Паламарчука, но смотрю я на этот новый его лик, и не верю. Бог с ним, забудем про его гулянки и бражниченства, про его скабрезности и широкую запорожскую сечевую натуру. Но ведь остается вне этой новой иконы и его лик творца, лик истинного русского писателя. С редким даром живописания словом, с его глубинными проникновениями в душу человека, с его состраданием по человеку, каким бы он ни был. Остаются за кадром его любимые писательские лабиринты, перекрестки судеб, извилистые линии героев разных эпох, ведущие, в конце концов, к единой цели. Остается его шедевр «Краденый Бог», лучшее, что я (сам родом северянин, и по матери – помор) читал о послевоенном русском Севере. Не скрываю, для меня «Краденый Бог» – уже русская классика ХХ века. Остаются его веселые похождения по четвертому Риму, его «Козацкие могилы», его историческая проза, его «Един Державин», и его высшее достижение – роман со странным названием «Нет-Да», вышедший сначала с большим трудом в журнале «Москва», а затем перепечатанный в его последней предсмертной книге «Наследник российского престола…»
И всё-таки, оспорю всех своих коллег, да, он был сечевик с православной душой, он оставил поистине бессмертный труд «Сорок сороков», но главным для себя всегда Петр Паламарчук считал свое литературное творчество. Он был певчий дрозд с редчайшим голосом. И умер раньше своего срока. Уверен, он не написал своего главного. «Великий неудачник». Кстати, такими же «великими неудачниками» были и многие его сотоварищи по поколению. Тот же Леонид Губанов, тот же Саша Соколов, Николай Дмитриев… Поколение великих неудачников.
Прошло уже почти восемь лет со дня кончины Петра Паламарчука. Вот и встречаем мы его пятидесятилетие. Родился Петр Георгиевич 20 декабря 1955 года. Как уже отмечали, очевидно, в сотнях статей, и без этого не обойтись, родился Петр в элитарной советской семье. И его жизнь могла длиться мягко и плавно со всеми номенклатурными удобствами. Отец – Герой Советского Союза, капитан первого ранга, дед – дважды Герой, прославленный маршал Пётр Кошевой. Дед по матери – малороссийский писатель, писавший под псевдонимом М.Чечель. Правда, позже сам Петр нашел себе еще одного деда, тоже Кошевого, но уже в эмиграции. Монашествующего епископа Кошевого из русской Зарубежной Церкви, жившего довольно далеко от России и похороненного на святом кладбище Джорданвильского монастыря, что расположен в штате Нью-Джерси. Петр Паламарчук откровенно гордился и советским дедом – маршалом (реально командующим западной группой войск на оккупированных восточных территориях), и антисоветским дедом – епископом (весьма условном и выловленном из богатой родословной Кошевых). В этом его раздвоении дедов Кошевых, очевидно, так судьбою было определено, таилась и раздвоенность его личной судьбы.
С одной стороны, несомненный державник, православный русский националист, вполне пригретый державными властями, печатающий в советских издательствах свои книги почти каждый год, начиная с 1982-го, когда вышла его первая книга «Един Державин», отмеченная сразу же советской литературной премией. Впрочем, премию было за что давать. Блестящая стилизация под восемнадцатый век, любовная тщательность всех документальных данных, и при этом вольный авторский художественный замысел. Такова и вся историческая проза Петра Паламарчука. Стилизация, даже излишняя узорчатость, кружевная отделка, и мощные точные исторические образы. Не хуже Мережковского. К тому же, несомненно, проза державная, и вся ирония скорее в адрес обидчиков России, в адрес исторических неумех и растяп, которых Паламарчук никогда не жалел. Ни в «Современных московских сказаниях», ни в «Хронике смутного времени», ни в «Ивановской горке»…
С другой стороны – не хуже Андрея Синявского тайный антисоветчик, печатающийся в западных диссидентских изданиях под псевдонимами Носов, Денисов, Звонарёв и так далее, и первая его публикация в страшеннейшем эмигрантском журнале «НТС» состоялась за год до советской книги, в 1981 году. Потом публикации за рубежом шли почти непрерывно и в журналах, и в газетах; в «Гранях» и «Вестнике РСХД», в «Нашей стране» и «Посеве», в «Континенте» и «Русской жизни», вплоть до австралийского «Единения». Выходили и книги. «Ключ к Гоголю» в Англии в 1985 году, «Сорок сороков» в Париже в 1988-90-е годы. Догадывались ли об этом наши органы – не знаю. Уверен, что Пётр Паламарчук не имел никакой связи с этой организацией. Но, может быть, имя деда прикрывало иные «баловства» внука, и гэбэшники тихо наблюдали за «чудачествами» Петра Паламарчука, тем более никаких политических, разнузданно антисоветских книг он за рубежом не выпускал: то мистическое исследование о Гоголе («Ключ к Гоголю») задолго до книги Игоря Золотусского, то свои церковные раскопки, то всё те же «Сорок сороков».
В органы Паламарчука практически не таскали, лишь однажды по делу Леонида Бородина. И то, как уверяет нынче Леонид Бородин, в отличие от куда более опытных, но сломавшихся диссидентов, Паламарчук стойко отвечал «нет», на все вопросы следователя. И возможная дополнительная статья Леониду Бородину, благодаря тихой стойкости Паламарчука, не состоялась. Он смотрел на очной ставке своими открытыми хохляцкими глазами на соучастника, уверявшего, что тот лично передал от Бородина книги Паламарчуку (что влекло статью по распространению антисоветской пропаганды), и раз за разом говорил: первый раз в жизни вижу этого человека. Пытать и мучить внука советского маршала, конечно, не стали и, видя его упрямство сечевого атамана, потомка Тараса Бульбы, отстали от него.
Таким он был во всём: безудержный гуляка, бабник, весельчак, балагур, только что закончивший писать «Письмо турецкому султану», но в деле, в дружбе, в творчестве своём – стойкий и мужественный борец. Зачем ему, монархисту и энтээсовцу, лезть в красно-коричневые затеи 1993 года? Но он видел, что эпоха КПСС закончилась, бояться советской власти уже не нужно, грозит новая опасность. Приход чубайсовских либералов – это неизбежная затяжная агония и смерть исторической России. Он был талантливым историком, умел связать причину и следствия. Умел предвидеть. И люто ненавидел русофобию во всех видах. Вот потому и выступал последовательно на вечерах красно-коричневой газеты «День», и последний свой рассказ принес мне в «День литературы». Мы были для него гораздо ближе, чем те другие – либеральные.
ВЕНИЦЕЙСКИЕ СТРОФЫ
Эзра ПАУНД
***
Айдахо из Итальи не видать.
Глазная резь грозит обманом зренья.
Австралию увидишь вдалеке
С любовью к спорту и душевной ленью.
В своей неосмотрительной игре
Мечтал я получить богатый выигрыш.
Я пленником был книжных представлений,
Где ненависть меня учила
Ей обезьянски в жестах подражать,
Ломая дух... в агоньи мира.
Спокойствием душевным наслаждаясь,
Я по Венеции теперь брожу.
Один. В дорожных пыльных сапогах
Неторопливой старческой походкой.
И старые крестьянки, уважая
Моё смирение, «маэстро»
Меня на улице, встречая, называют.
На разных поэтических концертах,
Казалось, неплохие сочиненья
Элите и богеме я читал.
Но оборвал я их аплодисменты,
Сказав, что, строго говоря,
В моих поэзах точной правды нет.
И запер дверь моей духовной клети,
Приговорив свой дар к безмолвью.
И ещё скажу:
Когда-то я мечтал, что можно
Всё обновить, и мир омолодить,
И сделать честными
Поэтов, критиков, весь сброд политиканов.
Что за безумное желанье побуждает
Бросать всю жизнь
На смелую борьбу
С бессмертным, неизменным мраком глупости?
Венеция, 1960
(Перевод С.Красовицкого)
Томас ВЕНЦЛОВА
San Michele
Щель, как двуликий Янус, оперлась
О лодку, что прибой однажды вынес
На пристань. Так и возникает связь
Меж куполом, зрачком, белесой высью.
Стучит мотор среди белесых вод,
И глину борт изъеденный бодает.
Среди слепящих стен в июне – под
Прозрачным солнцем – Орк нас поджидает.
Трава и камни. Тот же остров. Вот
Спешит расслышать странник, каменея,
Как над кустами тишина плывёт,
Как сфере глухо вторят сферы неба.
Как режет воду клин известняка,
Покуда мозг, оцепененьем полный,
Уже не боль пробудит, но пока —
Не пароход, не дерево, не волны.
1998
(Перевод В.Куллэ)
Владимир ВЕЙДЛЕ
Riva degli Schiavoni
(Берег славян)
Золотисто здесь стало и розово:
Ветерок. Он под осень бывает.
Ветерок, ветерок, от которого
Сердце ослабевает.
Да и биться зачем ему? Незачем.
Заслужило оно благодать
Под крыльцом у цирюльника Чезаре
Розовым камнем спать.
1965
Иосиф БРОДСКИЙ
В Италии
Роберто и Флер Калассо
И я когда-то жил в городе, где на домах росли
Статуи, где по улицам с криком «растли! растли!»
Бегал местный философ, тряся бородкой.
И бесконечная набережная делала жизнь короткой.
Теперь там садится солнце, кариатид слепя.
Но тех, кто любили меня больше самих себя,
Больше нету в живых. Утратив контакт с объектом
Преследования, собаки принюхиваются к объедкам.
И в этом их сходство с памятью, с жизнью вещей. Закат;
Голоса в отдалении, выкрики типа "Гад!
Уйди!" на чужом наречьи. Но нет ничего понятней.
И лучшая в мире лагуна с золотой голубятней
Сильно сверкает, зрачок слезя.
Человек, дожив до того момента, когда нельзя
Его больше любить, брезгуя плыть противу
Бешеного теченья, прячется в перспективу.
1987
Евгений РЕЙН
Спичечный коробок
Приходи к «Флориану», когда стемнеет,
Слышишь, ветер с лагуны вовсю сатанеет.
То оркестр сквозь порывы играет Шопена,
Вот теперь и обсудим мы всё откровенно.
Лев читает нам книгу с невысокой колонны.
Лодки бьются о пристань и считают поклоны.
И последний прохожий пропал за Сан-Марко.
Начинается ночи немая запарка.
Видишь, купол над нами всё тяжеле и уже,
Флориановы тени во тьме разутюжа,
Ночь приходит из нашей с тобой половины.
На стене Арсенала Алигьери терцины.
Ты – из ближней могилы, я из давней мороки.
Значит, ныне сбываются судьбы и сроки,
Значит, призраки есть, как сказал Свидригайлов,
Это факт, а не выдумка бешеных файлов.
Рюмка граппы и чашечка черного мокко
Объявляют, что ты появился с Востока
Вместе с бледным рассветом, ленинградским загулом,
Вместе с давним дружком, косолапо-сутулым.
Так разделим священную дрожь алкоголя,
И ожог кофеина – на всё твоя воля.
Тут петух не споет, и сосед не заплачет,
Только школьник наш впрок твои рифмы заначит.
Перепутает строфы, перепробует строки,
На полях Елисейских нам хватит мороки:
Всё поставить на место, погрозить неумехам,
Плагиаторам и соглядатаям-лохам.
Веницейское время кончается скоро,
Адриатика ночью – что затычка простора,
Этот город – тупик, ну и слава же Богу,
Что не надо опять собираться в дорогу.
От собора, Пьяцетты и до Арсенала
Ровно столько шагов, что ни много, ни мало.
Так пойдем поглядим, если спросят – ответим,
Словно в том гастрономе – не будешь ли третьим?
Но, быть может, он нам и протянет монету.
Если что – мы заплатим, ведь бывает, что нету.
Но, похоже, он с нами вовек расплатился.
Так давно, далеко – даже голос расплылся,
Долетавший до нас. Помнишь озеро Щучье?
Там аукалось в соснах тройное созвучье.
Там с тобой мы брели по дороге на «будку».
Вот и кончилось лето по тому первопутку.
Вот и вспыхнул огонь на корме электрички.
Словно в тёмном углу обгорелые спички.
2002
Эти стихи Евгения Рейна я нашёл на могиле Иосифа Бродского 15 октября 2005 года, написанные от руки на листках из школьной тетради в клеточку. Бывают же такие совпадения, когда-то Женя Рейн и познакомил меня с Иосифом Бродским в далёком 1967 году, порекомендовав Бродскому почитать мои стихи. Теперь вот, на острове Сан-Мишель, на протестантском участке кладбища, среди разных монет, камушков, графоманских виршей я наткнулся на какой-то юной, похоже девичьей рукой переписанные стихи Евгения Рейна. Прочитал, и бережно там же оставил.
Поздравляю поэта с нынешним юбилеем, с семидесятилетием. Успехов и счастья тебе, Евгений!
