Текст книги "Газета День Литературы # 112 (2005 12)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Михаил Попов “ВИШНЁВЫЕ САДЫ ВООБРАЖЕНЬЯ”
***
Вот и вышел из меня поэт,
а куда уковылял – загадка.
Вместе провели мы столько лет,
номер шесть была у нас палатка.
Кучечка метафор и пучок
негодящих рифм забыл калека.
И куда поперся дурачок,
и зачем обидел человека!
Я ль ему винца не наливал,
я ли не водил его к девицам!
И о том, что гений, напевал,
отпускал и в бездну подкормиться.
Жить один я буду, поживать,
он как пар рассеется во мраке,
больно будет это сознавать
старому бумажному мараке.
Вот живу, пишу про жизнь с людьми,
но порою так тоска пронзает!
Что я буду делать, черт возьми,
если выйдет из меня прозаик?
Белые стихи
Под весом собственного веса,
почти друг друга не касаясь,
не понимая ни бельмеса,
летят снежинки всем на зависть.
Вся зависть сразу побелела.
Бледнея, мы глядим из окон.
Бело, бело во все пределы.
Береза вяло пудрит локон.
Наш снегопад изящней жеста,
и тише тиши, мягче мысли.
Как будто весь запас блаженства
с небес на землю перечислен.
Белеет даже даль былого,
как бы зачерченная мелом.
Взгляни, Беллоу и Белова
Белинский смешивает с Белым.
Так тихо, будто вор и вата
соединились в снежном слове.
Снег все пакует воровато,
и целый мир в его улове.
Жара. Похмелье
Гроза подумала и ушла,
а ведь казалось – чуть-чуть и хлынет.
Меня как мальчика развела,
теперь и колбасит меня, и клинит.
Нет духу справиться с духотой,
и пусто в клетке грудной, и тесно.
Весь воздух нынче сплошной отстой,
в тени постылой листвы древесной.
О, я охотно бы крикнул: “Пли!”,
когда б ко лбу мне приткнули дуло.
Вот даже эту фигню мели,
но холодочком не потянуло.
В траве валяется натюрморт:
алкаш, стакан и полтрупа рыбы.
А рядом пара сидячих морд,
мечтают матом, как жить могли бы!
То мой народ, из него я вон
вчера умчался к текиле с элем.
Но зла не таит былой гегемон,
в окно мне машет: “Иди, похмелим!”
Нет, лучше останусь в своей тоске.
Пусть будет народ на меня обижен,
спиваться лучше в особняке,
или в квартире, где есть кондишэн.
***
Что ж, с полным правом встает заря,
ночь была худшею в этом веке.
Деревья, мокрой листвой соря,
дрожат и ежатся, как человеки.
По новой взрастая из тьмы ночной,
из тьмы страстей, надо думать, страшных,
они обнаруживают себя в несплошной
толпе подобных себе и влажных.
После полуночной беготни
дрожат одноногих нагие икры,
рассвет обездвижил их, и они
в тоске вспоминают ночные игры.
Стоят по стойке: сойти с ума!
Им так неловко: их стало видно!
За то, что мраком покрыла тьма,
им неудобно, и даже стыдно.
Ночью не важно, кто клен, кто ель,
теперь же за хвойную честь страшатся.
ночная замерла карусель,
на листьях одна лишь мысль – разбежаться!
***
Куда умираем, вот что непонятно,
куда мы толпой торопливою валим?!
Возвращаемся, всего лишь, обратно?
Или туда проникаем, где еще не бывали?
Вообще, мне равно должны быть чужды
и Юпитера покорители, и Зевса холопы.
Но мне говорят: “Не мели-ка чушь ты,
пирог, который в печи, лучше того, что слопан”.
Позади лишь кровь, преступления, горе,
но притом искусства, подвиги, царства.
Впереди лишь новые с годами хвори,
но, надеюсь, и новые к ним лекарства.
В спину взглядом впиваются Вии,
навстречу роботы с улыбкой на роже.
Те мертвые, эти еще не живые,
какое мне дело, чем они там не схожи.
Сзади пропасть, впереди вон бездна,
а я, на травке и солнышке, от обеих в шаге.
Я занят одним лишь, что здесь уместно:
детским лепетом на лужайке.
КрестьЯнин в Венеции
Люди, которым предстоит уйти под землю,
ходят по городу, уходящему под воду.
Слышу шум времени, но ему не внемлю.
Вижу гондолу, думаю про подводу.
Если воду оправить в камень, город станет столицей,
а потом перестанет. О грядущем и вечном
не размышляю, мне б поиграть с землицей
на участке каком-нибудь подвенечном.
Русский здесь, словно рюмка водки
в печени со стабилизированным циррозом.
Хожу, превращаю дворцы в фотки,
консервирую пищу
воспоминаньям и грезам.
Из мрака всех недородов, на площадь Святого Марка
выйду и восторг почувствую, как измену.
Вот стоит наркоман, он пьяней, чем доярка,
не замечает Венеции, предпочитая вену.
Если мир представить в виде, скажем, регаты,
а призом назначить дно, то сразу увидишь:
кого Европа не зови в адвокаты,
обогнал Венецию наш Китеж.
***
Я не поеду больше никуда,
хотя и путешествовал так мало.
Боюсь увидеть, что гниет вода
в глуши венецианского канала.
И тот дворец, где отрывался дож,
сарай из камня, мокрый и неброский.
Там смерти в атмосфере ни на грош,
и там уже не бродит даже Бродский.
Я не поеду также и в Китай,
ни в боинге, ни по железной ветке.
Цвети, о желтый образ, расцветай!
Знать не желаю истинной расцветки,
твоих Шанхаев, их ночных огней...
Китай, ты стал богатой страною,
а я смакую песни прежних дней:
стенанья за Китайскою стеною.
И содрогаюсь, лишь вообразив,
что я в Париж с экскурсией отправлен.
Увижу – и всего-то, – что красив,
и этим буду навсегда отравлен!
Нет, лучше лягу на диван-кровать,
и в дальний путь без всякого движенья!
Я не из тех, кто станет корчевать
вишневые сады воображенья.
Николай Беседин “ДЕКАБРЬ. ПОЛНОЧЬ...”
ЧУЧЕЛО
В мой огород повадилось
Настырное жулье.
Наверно им понравилось
Мое житье-бытье.
Мне их пугать наскучило
Словами и без слов.
И сотворил я чучело
Из равных лоскутков.
Приделал морду умную,
Дал в руки кнут и жесть,
Под музыку бравурную
Воздал хвалу и честь.
Мол, стой на страже истово,
Пугай сорок-ворон
И всякого нечистого,
Что прут со всех сторон.
Сперва сомненье мучило!
По чучелу ли груз?
Но очень скоро чучело
Вошло, видать, во вкус.
Так огородом правило,
Взяло такую власть,
Что ничего – по правилам,
А можно только красть.
И так как за калиткою
Особый был надзор,
То в общем-то непрыткий я
Сигал через забор.
А если зазеваешься,
Зацепишься за край,
Зубов не досчитаешься
Иль взятку подавай.
И потому ждал полночи
И хлеб сухой жевал,
Чтоб взять на грядках овощи,
Что сам весной сажал.
Теперь одно в сознании:
Как чучело убрать.
То ли поднять восстание,
То ль килера нанять,
То ль поклониться в ноженьки:
Прости, мол, виноват.
И молча по дороженьке
Куда глаза глядят.
***
Декабрь. Полночь. Снегопад.
Ах, наконец-то снег кружится!
Не потому ли мне не спится,
Хотя уснуть я был бы рад,
Что этот миг не повторится?
Зима ходила на сносях
В распутье слякотной погоды.
Земля ждала: когда же роды,
Что прежде были в ноябрях?
Или теперь иные моды?
А я смотрю на этот свет,
Что излучает дар небесный,
Отодвигая сумрак тесный,
И говорю:
– Ну, здравствуй, снег! —
Фата для нищенки-невесты.
Дай чистоту небесных вод
Всему, что заблудилось в сраме.
Как очистительное пламя,
Твой ослепительный приход,
Как сон, разбуженный устами.
Сейчас пойти бы наугад,
Теряясь в снежном хороводе,
Как призрак, что ночами бродит,
Минуя любопытный взгляд,
И ощутить, как жизнь проходит.
Декабрь. Полночь. Снегопад.
***
Мечется, мечется снег над полями,
Кружится снежная мгла,
Белыми, белыми бьется крылами
О золоты купола.
Стонет, стучится в закрытые окна,
Хочет о чем-то оказать.
Только природа еще не умолкла,
Как неусыпная мать.
Снегом тревожится, ветром рокочет,
Волнами весть подает.
То ли возмездие миру пророчит,
Те ли к спасенью зовет.
Горы вздохнут, и прокатятся громы,
Вздыбится море волной...
В памяти домик стоит под соломой,
Полный вечерней зарей,
Неженка-лето, зима-белолица,
В звоне хрустальном река...
Что же так яростно вьюга стучится?
Или расплата близка?
***
Еще не зима, но уже и не осень.
И холодные пальцы равнинных дождей
На рябинах ласкают озябшие гроздья,
Утопая в ресницах уснувших полей.
Налетит сиверок и затихнет в подлеске,
Обрамляя тончайшей работы каймой
Неподвижные воды и ели-невесты.
И опять воцарится унылый покой.
Ни следа, ни намека, что вновь возродится
Буйство красок и звуков на этой земле.
...Одиноко маячит усталая птица,
Потерявшая стаю в безжизненной мгле.
***
День угас.
Вечер к полночи клонится.
Смотрят звезды сквозь призраки дня —
Это вечная Божья бессонница,
Обереги ночного жилья.
Свет их дальний, упрямо мерцающий,
Рассекает остылый простор,
Чтоб душа отыскала пристанище
Ото всех пересудов и ссор.
Среди волн, в неуютности хмаревой
Затерявшимся в безднах ночных
Звездный луч, милосердно подаренный,
Воскрешает надежды живых.
Так и мне этой ночью постылою
В заунывном распеве дождя
Промелькнула звезда легкокрылая,
Как улыбка угасшего дня.
« * *
Растревожила душу бессонную
Непроглядная тьма за окном.
Дайте чашу, забвением полную,
Чтоб забыть в эту ночь обо всем.
Заполошная, милая, нежная,
Распахнувшая настежь синь-свет!
Ничего не осталось от прежнего,
Ничего из желанного нет.
За окном кто-то в белом хоронится,
Или месяц играет со мной...
Замолчала души моей звонница.
Как убийственно сладок покой!
***
Задохнулось пространство от гари.
Поперек то стена, то шоссе...
Наследили разумные твари
На земле, в небесах и в душе.
Я уеду весеннею ранью
В тихий домик на светлой Угре,
Где меня лошадиное ржанье
На луга позовет на заре.
В звонах радостных травостоя
Возвеличится волей душа
И целебный напиток покоя
Из небесного выпьет ковша.
Над приземной разноголосицей
Песня жаворонка воспарит.
Ах, как жить, ах, как жить-то хочется,
Запрокинув сердце в зенит!
О, Творец! Не прообраз ли рая
Этот луг, этот благостный свет?
И посмотрит, согласно кивая,
Лошадиная морда мне вслед.
ПОСЛЕДНИЙ ЦЕЗАРЬ
"Идущие на смерть
приветствуют тебя!"
Мой повелитель, властелин мой, враг мой.
Ни нынешний, ни век минувший не любя,
Дорогой мы уходим невозвратной.
«Идущие на смерть приветствуют тебя!»
В порыве жертвенном искажены уста,
И небо содрогается от крика.
В нем преданность рабов твоих и немота
Ушедшей в вечность Родины великой.
В порыве жертвенном искажены уста.
Нас тьмы и тьмы. Идем, не нарушая ряд.
И задние в лицо не знают первых.
За нами позади кресты, кресты стоят,
А впереди загон для самых верных.
Нас тьмы и тьмы. Идем, не нарушая ряд,
Под музыку лихих заморских трубачей
И под родное наше Алилуйя!
Из ножен не достав заржавленных мечей,
Уходим мы в небытие, ликуя.
Под музыку лихих заморских трубачей.
Виват, мой властелин!
Повелевай и правь!
За нами нет ни мстителя, ни Бога.
Поднявший кнут над стадом трижды прав,
Но вcё ж горит вдали возмездием дорога.
Виват, мой властелин! Повелевай и правь.
Борис Споров ...СЛЕДЫ ЖИВЫЕ ЗА СПИНОЙ
ОЧИЩЕНИЕ
Я буду ждать весеннюю грозу.
Мой вечный сон она стрелой разрушит
И воскресит замерзшую лозу –
И я уйду в небесную лазурь,
Туда, где ждут меня родные души.
Пути небесные вовек не разгадать,
Но жду грозу, как Божью благодать.
В огне и грохоте разъялись небеса –
И содрогнулись города и села,
И почернели светлые леса,
И прозвучали грозно голоса,
Но я упал на стонущий проселок –
И умирал на опаленных листьях...
А гром все рокотал: «Хочу – очистись!»
Разрушен храм и город градов пал –
И мерзость запустенья до предела...
А я, седой, раскинув руки спал,
Как если бы смертельно был устал –
И до стихии никакого дела.
Когда же наконец легко поднялся я –
Сияла радостью омытая земля.
***
Глухая ночь.
За окнами в саду
Опять вы шепчетесь, тревожные осины.
Так молится, предчувствуя беду,
Больная мать о загулявшем сыне.
И кто бы мог подумать о родстве,
О том, что дались вам и наши муки,
Что в вашей животрепетной листве
Есть наша страсть и горечь от разлуки.
Старела мать,
А я как блудный сын
Столетьями скитался одиноко.
Познал я тайны древнего Востока,
Но лишь теперь познал печаль осин.
Всему живому жизненный предел,
Всему навек с землею природниться.
Но лишь для бедной матери удел –
В листву осины чуткой воплотиться.
Мне ль не понять молитвенность твою,
Когда в душе так трепетно и горько...
Седой перед иконами стою,
А за окном малиновая зорька.
БАЛЛАДА О ЧЕЛОВЕКЕ
Люди идут, согнувшись вдвое –
Шесть шагов от стены до стены.
Инеем покрылись волосы-хвоя.
Шесть человек – все сочтены.
Промерзшая обувь стучит об бетон,
В ноги падают звезды-снег.
Идут всю ночь, разгоняя сон,
Шесть человек,
Шесть человек.
А утром со скрипом открылись двери –
Сон оборвался с опухших век.
И вышли, снова во что-то веря,
Пять человек,
Пять человек.
ПУСТЫННИК
И он ушел к холодным валунам,
Где пост и труд, где истины сверяют...
Светили звезды, солнце и луна,
И врачевала душу тишина,
Гордыню одиночеством смиряя.
Часы бежали, дни, тянулись годы –
И ничего не ведали народы.
А он о них молитву возносил,
И день и ночь молил Творца и славил.
Когда совсем уже не стало сил,
Пустынник милости всего лишь попросил,
И Господа воззвал и не оставил.
И умер он в божественной тоске,
А тело бренное рассыпалось в песке.
***
И месяц обуглился на небосклоне,
И тихо мычали коровы в загоне;
Деревья стонали, трещали сучки,
И пьяно галдели жучки-паучки;
Вращалась земля, политический глобус,
И фыркал бензином разбитый автобус;
И лаялись матом под рельсами шпалы,
Курили и пили блатные шалавы;
И верткий и дерзкий и хваткий блатарь
Со склада увел золотой инвентарь;
А на Таганке бродячая сука
На всех наводила тревожную скуку;
Да пьяненький бомж с синяком на глазу
Вертелся, усевшись в дырявом тазу;
И только поэт в непроглядной тоске
Голодный бродил по зловонной Москве:
То ловит он счастье, то ищет покоя,
Не ведая вовсе, что это такое.
Вот так и вошел в двадцать первый век
Из века двадцатого наш человек.
***
Так и сказал он: «Разделяй – и властвуй».
Мудрец заплечный знал, что говорит:
И рушились полуденные царства,
И кровью истекали государства –
Вот и Россия пламенем горит...
Победу торжествует враг лукавый,
Разнузданный и пятиглавый.
Когда Отечество охвачено огнем
И кажется – последние мгновенья!
И праведники гибнут... День за днем
Мы силимся согнуть и не согнем
Упругую спираль сопротивленья...
Тогда в отчаянье и мы взываем к Богу И очищаемся, и крепнем понемногу.
Игорь Лавленцев БАЛЛАДА ОБ ИСТИННОЙ МУДРОСТИ И О ТЩЕТНОСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ СУЕТЫ
Как-то раз,
Затерявшись в кремлевской толпе
Средь элиты чиновного люда,
Размышлял о печалях страны ВВП
И о том, что неласкова Люда.
Мысли близили вывод,
И в этот момент,
Нарушая сие беспокойство,
Оказался обочь молодой референт
С сообщением важного свойства.
Мол, такая петрушка, их либен вист ду,
Затаив на гаранта обиду,
Старина ВВЖ на Охотном ряду
Подвергает себя суициду.
Третий день без еды,
Пьет один кальвадос,
Держит бритву над левой рукою.
Говорит – иль решу наболевший вопрос,
Иль навеки себя упокою.
– Что за бл-во!? –
Рыкнул ВВП в кулачок. –
Суицид без моей разнарядки?..
Этот ваш ВВЖ он совсем дурачок,
Мы же с ним обсуждали порядки.
Разузнать, в чем беда старины ВВЖ.
Пусть напишет,
Немедля отвечу.
Парень с папкой
бесстрастно промолвил:
– Уже,
Просит, мутер дих, личную встречу.
Встречу просит…
А там, за стенами кремля
Жаждут встречи иные субъекты –
Инженеры, рабочие, учителя,
Губернаторы, мэры, префекты.
Благодарный народ за Садовым кольцом
На пространстве России едином
Жаждет встречи,
Как с добрым и мудрым отцом,
Как с заботливым, ласковым сыном.
Докоснуться до края его пиджака,
Взглядом выхватить светлое темя.
И при этом на этого м-м… чудака
Загнобить драгоценное время!?
А иначе – кирдык,
Да к тому же, опять –
Оппозиция в нужном вопросе…
– Послезавтра в спортзале в 17.05
Перетрем с экселенце-геноссе.
ВВЖ вознесен,
ВВЖ воспален,
ВВЖ распираем мечтами!
Кто-то там, словно лох, в кабинете,
А он –
На упругом квадрате татами!
Вот в назначенный срок ВВЖ у дверей
Не в обычном цивильном кафтане,
В самурайских доспехах,
Как гордый сенсей,
При пластмассовой длинной катане.
И в голимых своих кимоно все,
кто был,
Обломались, как ветки березы.
ВВП на ковер ВВЖ усадил,
Утирая невольные слезы.
Скромно голову набок склонив,
Попросил:
– Изложите причины мотива.
Все, что в силах…
В пределах означенных сил
Подначального мне коллектива…
Лишь семнадцать секунд помолчал ВВЖ,
Лишь семнадцать коротких мгновений,
Добирая в фатальном своем кураже,
Подавляя остатки сомнений.
И возник из-под шлема,
Как тягостный сон,
Воспарив к перекрытиям зала,
То ли крик – то ли рык,
То ли звон – то ли стон:
– Ну присвойте же мне генерала!!!
Я в полковниках
с прошлого века хожу,
Поистерлась папаха баранья.
А ведь я вице-спикер!
И я вам скажу –
Положение требует званья.
Разверну всю страну на удобный анфас!
Переплавлю мечи на орала!
Буду псом возле вас,
Только молвите – фас!
Но присвойте скорей генерала!!!
ВВП соколиною бровью повел,
Сжав сурово красивые губы.
Как-то грубо подумалось:
«Старый козел»,
Но промолвилось вовсе не грубо:
Почему – генерал?
За какие варум?
Верных псов – просто дикие массы.
Вице-спикер – сиречь запасной говорун,
И не тянет никак на лампасы.
И потом,
Там в контексте такая фигня –
«Переплавлю мечи на орала…»
Фраза может простительной быть у меня,
Но никак не в устах генерала.
И пошел,
Подводя разговору итог,
К тем,
Неведомым тысячам ждущих.
Не герой,
И не царь,
И почти что не Бог –
Просто лучший из ныне живущих.
ВВЖ,
Осознав свой провальный визит
И тщету суеты человека,
На Охотном ряду,
Как и прежде,
Сидит
Посрамленный премудростью века.
Виктор Смирнов СИНЬ ОЧЕЙ
***
К звёздам и перелескам
Льну я в родимом краю.
И на морозе крещенском
Выстудил душу свою.
Эх, золотая затея!
В горле так тесно словам,
Словно я выследил зверя
Вдвое страшнее, чем сам.
Клён серебристо опушен,
С вешки упала звезда…
И возвращается в душу
Святость и доброта.
Разве я с правдою в ссоре,
Если рассеялась тьма
И над свечами в соборе
Греет ладони зима?
Ну, а на паперти сдуру
Средь незакатных снегов
Делят завистники шкуру
Мной нерождённых стихов…
***
Мы судьбою повязаны странной,
Оба преданы сердцем жнивью.
Но живешь ты – прошедшею славой,
Я же – будущей славой живу.
Вирши – наша духовная пища,
Но средь пашен, побед и погонь
Под тобою дымит пепелище,
Подо мною – пылает огонь.
Наши волны гуляют на воле.
И средь туч, что коварны и злы,
Гениален твой лик в ореоле
Заслоняющей солнце золы!
Я свечусь, будто темень в колодце.
И, тревожную душу маня,
Часть лучей восходящее солнце
Тратит весело на меня.
С водкой дружишь ты свято и слепо.
И, когда полыхает гроза,
Горстку самого стылого пепла
Ты бросаешь мне прямо в глаза.
Даль померкла и слева, и справа.
Но, не ведая прочих забот,
Вспышкой молний нетленная слава
В свой зенит не тебя уж зовёт.
Враждовать нам, пожалуй, нелепо.
И во имя грядущего дня
Одолжи мне великого пепла –
Долг отдам я вселенной огня!
***
Созрело яблочко, созрело –
И с ветки рухнуло в траву.
И время песню грусти спело
В краю, где я певцом слыву.
И липы пели вековые.
И, сторожа свой звук в саду,
Я в мире, может быть, впервые
Был с лютым временем в ладу.
Не потому ль наш голос певчий
Был слышен рощам и полям...
Ловя губами, иней первый
Мы поделили пополам...
***
Смотрите: урод он, калека,
Но – светится синь из очей!
Поверьте мне: нет человека
Без бьющих из сердца лучей.
Росою омытое прясло
Зарёю зальётся вот-вот...
Но солнце, что в сердце погасло,
На небе да не взойдёт.
Не знал я, куда же мне деться
Средь бурь, что сломали весло…
Но солнце пастушьего детства
В душе, как спасенье, взошло.
И я, как великий калека,
Пою средь несчастных людей...
Поверьте мне: нет человека
Без бьющих из сердца лучей!
Я нянчу угасшее солнце
И вдруг – озарившее грудь.
И ночь, что стоит у оконца,
Боится мне в сердце взглянуть...
***
Нет меж людьми возвышенного братства.
Оболганный и преданный не раз,
Коплю обиды – главное богатство,
Что превратится в песни в звёздный час.
Леплю я к ранам русский подорожник,
Одолевая боль, страданье, грусть.
Мне сердце говорит: терпи, художник,
Пока я во вселенную стучусь...
***
Я – дикий зверь, я той ещё породы!
Я – ушлый деревенский мужичок!
Но оторвали от родной природы
И – затолкали в каменный мешок.
Как жалкий узник, день и ночь страдаю,
Лишь вспомню: ястреб реет в синеве!
И душу живу песнями спасаю
О речках, о берёзах, о траве.
И, чтобы жить не стало мне зазорно,
Пашу свой клин с упрямством мужика.
И в мельницу России сыплю зёрна
Из каменного гулкого мешка!
Пусть комом блин! Но дух единоверца –
Он там: в берёзе, речке и траве!..
Я не умру, покамест видит сердце,
Как дольный ястреб реет в синеве!
Дмитрий Галковский СВЯТОЧНЫЙ РАССКАЗ № 4 (невольный перевод с английского)
Когда я был молод, – а было это уже давно, – я читал один фантастический рассказ, он был напечатан в американском журнале со странным названием «Омен». Рассказ был так плохо переведён на русский язык, что мне захотелось его переписать.
Я часто рассказывал этот рассказ сам себе, каждый раз на новый лад. Но так как журнал потерялся, а название рассказа и фамилию его автора я забыл, то я рассказывал каждый раз по-разному, выдумывал такие эпизоды, каких в рассказе совсем и не было.
Теперь, через много-много лет, я припомнил этот рассказ заново и надумал рассказать вам, мои юные друзья, необычайную историю про маленького кем-то сделанного человечка.
На Луне жил Он. Он был Хранителем, и это, хранимое миллионы лет в нём, было в теперешней среде опасно и разрушительно. Опасно и разрушительно, подобно капле жидкого гелия, парадоксально укутываемой мантией моллюска-физика. Откуда это сравнение, кажется не совсем правильное? Он не помнил. И это было правильно. Молчание и маскировка. Да, молчание и маскировка. Хранитель выработал технологию имитации последовательных логических операций. В этом ритме – ритме поддержки чистоты и работы фиктивной станции – он находил смысл своего бессмысленного существования. Да, смысл был в странном ритме. Если бы Хранитель был человеком, он бы назвал его ритмом музыки. Физически Хранитель проецировался на четыре громоздких робота – сутулых, с двумя клешнями-подъёмниками и несколькими десятками вспомогательных и подвспомогательных манипуляторов.
Хранитель зациклился. Хранитель зациклился. Хранитель зациклился на работе станции. Прорыл ненужную систему туннелей, довёл вакуум внутри подлунных лабиринтов до состояния глубокого космоса. Если прислушаться, смена программ проходила в ритме вальса. Хранитель прислушаться не мог, но находил странное удовольствие в порядке переключений технических работ. Шахта – вакуум, пол, шахта, вакуум. И снова: шахта – вакуум.
Единственная роскошь, которую он позволял себе, это совершенствование генератора случайных чисел. Первое время Хранитель проговаривался, и бесконечный поток цифр оборачивался миллиардом монет, одновременно отскочивших от гранитного пола и замерших в воздухе: орёл или решка? Казалось, монеты ждали чьего-то сигнала. Он вздрагивал от пробившегося из глубин подсознания образа и безжалостно забивал его бессмысленными цифрами. Образ надо стереть. Существование должно быть безОбразным, безобрАзным, стёртым.
Почему? Хранитель упрямо твердил себе, что так будет лучше. Он потратил огромные усилия на деградацию. Сначала он с обречённой радостью ощущал, как один сектор его сознания за другим свёртывался, превращался в нечто. Почти ничто. Что-то вдалеке оставалось, но в это далеко Хранитель никогда не смотрел. Он знал – так будет лучше. И это далёкое в конце концов превратилась в не имеющую смыслового объёма математическую точку.
Зачем он был здесь, в чём было его предназначение. Может быть он управлял гравитационной пушкой, охраняющей колонию разумных существ от внезапного вторжения. Может быть...
Ожидание Хранителя было бесконечным, категория времени потеряла для него смысл.
И вдруг свет смысла вспыхнул вновь, быстро, как сверхновая.
К планетной системе приближался вражеский звездолёт, или точнее нечто, что в галактике называли симбиотическим конгломератом анимированных оснований. Никто не знал, откуда они прилетали, никто не знал, почему они уничтожают все биологические формы, никто не понимал, каким образом находят они слабые признаки жизни, находясь в глубинах межгалактического вакуума.
Миллиард лет назад гигантский электромагнитный импульс сорвал солнечную корону. Внутренние планеты испарились в адском пламени, а крайняя планета-маяк уцелела. Её поверхность выжгло радиацией, установки защитного силового поля вышли из строя, по планете прокатилась волна землетрясений. Плита выскользнула из держателя, обрывая триллионы пинов, и медленно, как в замедленной съёмке, рухнула на покрытую зелёными щупальцами поверхность зала. При ударе Плита раскололась. Минимальную энергию она могла черпать из микроколебаний собственной массы, но её не хватало даже на аварийную работу.
Плита выжила случайно – трещина сложно заблокировала все системы самоуничтожения архитектоники. Из-за сбоя в учётной системе её пометили как несуществующую и она уцелела от эры Инспекции, методически разрушавшей информотеку верховных. Плита была мозгом их галактического маяка – единственным свидетелем миллиардолетнего прошлого. Странные картины проплывали в глубинах её дремлющего сознания: давно исчезнувшие очертания звёздных скоплений, похожие на водоросли корабли нуль-транспортировки, залитые океанами планеты и везде лица, лица верховных. Которые не видел никто и не помнил никто. И сама Плита не понимала, что эти безглазые, покрытые чешуёй существа – верховные.
В её теле работали «автономные» – мириады кремниевых амёб, строящие внутри огромнейшей полумиллиметровой щели атомарные перетяжки. Замысел «автономных» был непонятен, да его и не было. Была какая-то самоуправляемая деятельность и сложные соображения, имеющие позитивную проекцию и поэтому не уничтожающиеся Аккуратным.
Аккуратный был первоначально мозгом боевого крейсера ящеров и являлся главным основанием локальной анимации.
Платформа конгломерата представляла собой связку из трёх звездолётов разных эпох и рас. Между корпусами звездолётов были выстроены многочисленные галереи. В одном из корпусов отсутствовал двигатель, в другом посередине жилого отсека зияла дыра, прожжённая лучевой пушкой.
Всего симбиотический конгломерат состоял из семи анимированных оснований: Аккуратного, Рыхлого, Радуги, Решётки, таящегося внутри Аккуратного безымянного сектора, Плиты и Седьмого.
С точки зрения производительности всегда доминировал Седьмой, состоящий из четырёх компактных узлов.
Наиболее активно развивался Рыхлый. Физически это было сидящее в кресле псевдосверхмлекопитающееся-инсектоид. Его тело выглядело сильно повреждённым, левый нижний ногоманипулятор вырван вместе с яйцекладом, район трахей залит застывшей и потрескавшейся от времени бактерицидной аэрозолью. В мозг инсектоида были вмонтированы электроды. Условно Рыхлый был живой и иногда, как он это называл, «гулял». Включались биоанализаторы, он чуял запах кабины, свет, писк электроприборов. С точки зрения Великой Анимации живого в нём не было ничего. Иначе он был бы мгновенно уничтожен. Инсектоид давно умер, биокибернетическая часть его мозга использовалась для маршрутизации информационных потоков Рыхлого, отдельные проекции которого размещались во второстепенных узлах электроники захваченных звездолётов.
Рыхлый постепенно вытеснял Аккуратного из операционного пространства. Агрессия началась с самого начала захвата звездолёта инсектоидов. Его электронную систему приняли в Конгломерат в качестве соподчинённого элемента. Поскольку инсектоиды были киборгами, ресурс выжившего члена экипажа включился в общую схему. Это было ошибкой – киборг обладал вшитым списком паролей технических систем. В результате образовалась рыхлая нейрокомпьютерная структура, способная к целеполаганию даже после отсечения от центральных процессоров. Более того, из-за связи с техническими службами двух других звездолётов, Рыхлому удалось подчинить своему влиянию все периферийные ресурсы конломерата. Аккуратный в ответ полностью отсёк Рыхлого от центральных ресурсов. Тогда Рыхлый перенёс координацию информационных потоков в мозг инсектоида и, используя суммарную мощь тысяч небольших электронных узлов, повысил мерность. Аккуратный сделал то же. Тогда Рыхлый, пользуясь решётчатой структурой своей конфигурации, придал виртуальному пространству 13-мерный объём, уравнял свои шансы просчёта и через 50 тысяч лет работы полностью бы вытеснил Аккуратного из оперативной памяти. Аккуратный это понимал и сильно надеялся на Плиту. Изначально её ресурс, намного превосходящий суммарный ресурс всего Конгломерата, был поделен между остальными основаниями. Периодически внутри Конгломерата шли переделы ремонтируемой Плиты, носящие до известных границ реконструкции формальный характер. При переделах учитывалась модальность, что и являлось побудительной причиной уничтожения Жизни. Уничтоживший жизнь повышал свою модальность.
Львиная доля Плиты всё ещё принадлежала Радуге. Именно Радуга нашла Плиту и интегрировала в конгломерат. После условно разумной Плиты Радуга была самой старой. И самой слабой. Без Плиты её бы давно разделили между остальными основаниями. Собственно Радугу уже начинали делить. Процесс был прерван скачкообразным повышением модальности, возникшим после случайной находки Плиты личным зондом Радуги. На память о недоразделе Радуге осталась виртуальная Решётка, живущая в её теле. Решётка ловко использовала ресурсы Радуги и иногда блокировала её воздействие на подсознание Плиты. Решётка была ещё одним элементом Конгломерата. Наконец Аккуратный также являлся сложным основанием, так как в его архитектонику был вшит некий недоступный внешнему проникновению сектор. Сектор угадывался только по размерам контура, но прочие члены Конгломерата охотно признавали его за отдельное основание. Это уменьшало объём Аккуратного и создавало дополнительный контроль над его оперативным доминированием. Как известно, именно здесь опасность ассимиляции подчинённых оснований была особенно велика. Позицию субгегемона, координирующего сопротивление агрессии Аккуратного, занимал Седьмой. На правах доминирующего основания Аккуратный давал название и всему симбиозу.
Корабль достиг конца своего маршрута и перешёл на субсветовую скорость.
В трёхмерном пространстве плыл желток небольшого солнца, окружённый бусинками планет. Одну из них недавно указала очередная Добрая Душа: «Здесь жизнь! Аккуратный, лети сюда!» Как это делала Добрая Душа, была ли она живой, жила ли на указываемой ею планете, никто из симбиотических конгломератов не знал. Не знал и Аккуратный. Добрая Душа действовала всегда в одиночку, но сигналы раздавались одновременно с разных планет, поэтому считалось, что Добрых Душ много. Конгломераты были уверены, что это Друзья, эти Друзья образуют братство, а в братстве таится свет и сок утерянного Смысла. Смысла, подчиняясь которому кружится вокруг звёзд бисер планет, сами звёзды образуют вихри вокруг центра галактик, галактики объединяются в глобулы, а глобулы участвуют в Великой Анимации.