Текст книги "Газета День Литературы # 108 (2005 8)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Молодец баба. Так чего она хочет? Галя расскажет.
Но жена не стала рассказывать, а притащила трубку радиотелефона в спальню.
– Поговори сам.
– Ваня!.. – проорала в трубку Люся. – Ты чего же, мужик, из под тебя стул вынают, а в ты так и сидишь, скорчась, на воздухе?! Надо в прокуратуру на говнюка написать. Я тебе адвоката своего дам, он этого Костю до трусов разденет. В конце концов, закон теперь и у нас появился, насчет интеллектуальной собственности.
– Да не надо, – простонал Иван Григорьевич, поднимаясь с кровати. – Как можно доказать?!
– А свидетели?! Я, например, от тебя еще когда слышала, что ты собираешься именно так губернатора слепить. И еще найдутся коллеги. У тебя фотки есть с твоего памятника?
– Фотки? Ну, есть. Обычное дело, чтобы глаз отдохнул, снимаем на поляроид и смотрим потом с разных точек. Но на них же нет даты... мол, такого-то числа...
– Даты можно смастерить... – рассмеялась Люся. – Переснимем на другой аппарат и вставим даты, какие хошь.
– Нельзя. Это будет обман...
– Ты дурачок только по субботам али как? Тебя грабят, блядь, а ты: нельзя. А ему можно, да? Ему можно? – Люся распалившись гнала фразу за фразой. Иван Григорьевич устал стоя слушать, сел на койку. – Ты забыл про волка?
– Про Волкова? Про какого Волкова?
– Про волка, про волка! Про твоего волка! Ты забыл, он у тебя волка украл?!
– Так это когда было!
– Но ведь было!
И в самом деле, случилась такая история в конце восьмидесятых. При Горбачеве открыли, наконец, для иностранцев наш город, и приехали на симпозиум из Европы несколько ученых. Один из них, Адольф Гримменфельд или Гримменфальд, неплохо знающий русский язык (сидел в плену), оказался коллекционером произведений искусства. Он обошел обе художественных галереи и, как вкопанный, остановился возле спящего полярного волка, которого высек Иван Григорьевич из бело-голубого саянского мрамора. Волк спал, свернувшись клубком, как огромный комок света, а один его глаз был приоткрыт. И этот приоткрытый тусклый полусонный глаз, и вся грация дремлющего зверя, великолепно сработанный, как бы вправду пушистый хвост восхитили иностранца. И он попросил познакомить его с автором.
Познакомили. Но Иван Григорьевич, услышав от высокого седого немца предложение продать ему волка (он сам, Адольф, распорядится запаковать и переправить работу в ФРГ), смутился. Дело в том, сказал он, что работа ему уже не принадлежит, волк продан краеведческому музею.
– Если не секретно, за сколько? – спросил Адольф. Он, щурясь, ждал ответа, видимо, прикидывая, сможет ли перекупить.
– За пятьсот рублей, – тихо ответил угрюмый от усталости Иван Григорьевич.
– Это сколько же будет в марках или долларах? – иностранный гость достал из кармана крохотный, не больше спичечного коробка, калькулятор, потыкал в кнопки и пораженно уставился на мастера. – Я заплачу в пять раз больше.
Иван Григорьевич покачал головой. Музей не продаст, волк стоит на входе, к нему уже привыкли горожане. И вообще, « у советских собственная гордость»... как это объяснить седому, костлявому гостю издалека?
– Момент, – задумался Адольф. – Момент. Вы бывали во Флоренции?
– Нет, – покраснел скульптор.
– Но альбомы галереи Медичи видели?
– Конечно.
– Помните, там... усыпальница Медичи? Лев лежит, смотрит...
– Конечно.
– Я имею желание заказать вам усыпальницу моей жене... – Иностранец вынул из кармана блокнот и фломастером начал рисовать. – Вот так лежит волк... ваш волк... лежит прямо, на животе, только голову повернул. Понимаете?.. А рядом с ним лежит моя жена... смотрит в другую сторону... – Он вынул из бумажника черно-белую фотокарточку женщины. – Это она. Отдать не могу, талисман. Но вы умеете запомнить?
Растерянный Иван Григорьевич кивнул.
– Я оплачу вам любой мрамор, – продолжал иностранец. – За работу заплачу максимально. Когда сможете сделать?
Вокруг беседующих собралась толпа, и рядом как раз оказался Константин Александрович, он, толкая в спину Ивана Григорьевича пальцем, шептал:
– Проси больше!
Иван Григорьевич не знал, как и ответить. Он работал не то чтобы медленно – он работал всласть, и никогда не умел делать на заказ. В юности однажды сотворил горельеф Ленина (с отверстиями на месте глаз и рта) – работу не принял худсовет, сказали, что нужно было сделать просто барельеф, ну, как древесный лист, в профиль. А с дырками может вызвать несерьезные ассоциации.
– Я не знаю, – отвечал иностранцу Иван Григорьевич. – Я никогда не повторялся... получится ли...
– Получится!.. – перебила его, помнится, Люся Воробьева. – Вы, главное, дайте ему аванс... он человек совестливый, воспитанный на русской литературе, он сделает...
Немецкий ученый оказался странным человеком. Он негромко пробормотал:
– Я тоже воспитан на русской литературе... – и обратился к Ивану Григорьевичу. – Вам было бы легче сделать другого зверя? Но, мой дорогой, мы немцы, любим волков... и моя фрау любила именно волков...
– А давайте я сделаю! – лихо и весело предложил Константин Александрович. Все вокруг смолкли. – Я сделаю, Иван подтвердит, я хороший скульптор.
– Это правда? – спросил иностранец у Ивана Григорьевича.
– Да, – кивнул скульптор. – Мы вместе учились, у нас одна школа. Правда, он больше лепил людей... но высечет и волка, я уверен.
Люся Воробьева, ущипнув его за бок, поднялась на каблучках и зашипела в самое ухо:
– Ты чё делаешь, Ванька?! Ты бы получил на всю оставшуюся жизнь! – И громко заявила немцу. – Он сам сделает! Этот волк полярный, а в Германии, небось, волки серые. Это другие волки, Иван!
– Я, я... да, да, – отвечал немец и уставился серыми в розовых прожилках глазами на чудаковатого мастера в истрепанном пиджаке, со сбитым ногтем на левой руке. – Может быть, подумаете?
Иван Григорьевич неопределенно кивнул.
Иностранец со своими коллегами улетел обратно в свою туманную Германию, Иван Григорьевич, помнится, заболел, его согнул радикулит – холодно в мастерской... и стало не до заказа Адольфа. А тем временем, как позже все узнали, Константин Александрович благополучно созвонился с заказчиком, занял денег, привез из Саяногорска громадный куб мрамора и начал работу...
И однажды ни много ни мало, а заявился в гости к Ивану Григорьевичу посоветоваться, как лучше положить лапы зверя... и еще напомнить, какое лицо у покойной жены Адольфа... Ведь у Ивана Григорьевича зрительная память как у фотоаппарата.
В итоге, сняв на видеопленку готовую работу, Константин Александрович полетел по приглашению Адольфа в ФРГ. И вернулся одетый во все новое, с кучей подарков для жены, для детей (их трое) и внука Вани, названного недавно в честь лучшего друга – в честь Ивана Григорьевича.
Работа на специальной платформе укатила по рельсам за рубеж.
Кстати, и самому Ивану Григорьевичу коллега по искусству привез подарок: бутылку шнапса, довольно противной немецкой водки.
Иван Григорьевич поздравил его – он бы, пожалуй, так быстро, всего за четыре месяца, не совладал со столь сложной и огромной работой...
– Ты гигант, – сказал Иван Григорьевич Константину Александровичу, и сказал вполне искренне.
И вот, звонит Люська Воробьева, напомнила историю пятнадцатилетней давности.
– Он же тебя обворовывает на протяжении всей жизни! А диплом как вы делали?!. – кричала Люська в трубку. – Ты же ему пионера долепил с горном... он сам со смехом рассказывал: правое плечо не получалось...
– Ну и что? – устало сопротивлялся Иван Григорьевич. – И он мне тоже кое-что советовал.
– Что, что тебе советовал? – звенела и прыгала трубка в руке. – Вспомнишь хоть что-нибудь – отвяну. А-а, ни хера он тебе не мог никогда посоветовать, этот шибзик! Он – гнида, прилипала, с ласковыми глазами и усиками как на известном месте.
Это верно, глаза у Константина ласковые, когда-то он и жене Ивана Григорьевича нравился. То цветы принесет, то билеты в театр. А позже, конечно, разонравился.
– В общем, так, – заключила Люся Воробьева. – Я, я подаю в суд на это ничтожество от твоего имени, а ты придешь, как свидетель. Договорились?! Жизнь проходит, Ваня, нас грабят, а мы спасибо говорим. Договорились?
– Ладно, – с трудом, но согласился Иван Григорьевич. И пошел сказать жене о своем решении...
4.
Но тем же вечером вновь заявился в гости Константин Александрович! Дивные дела творятся, Господи! Как будто он слышал разговор Воробьевой с Иваном Григорьевичем. А может, она сама уже раззвонила друзьям-подругам о предстоящем суде, а те мигом доложили Константину Александровичу. Очень мы любим наблюдать свару и пересуды, стоя в стороне.
И вот явился удачливый скульптор, приятель, но почему-то мрачный, с запавшими глазами – таким его давно не видел Иван Григорьевич, разве что во времена студенчестве, когда профессор Зеленев поставил Косте за небрежный карандашный рисунок мужского торса жирную двойку.
И к тому же приятель приплелся сильно выпивший.
– Не прогонишь? – смотрит недоверчиво, как пес, под носом в усах змеится улыбочка. Шутит он так или вправду боится? – Я могу пройти к тебе? Это тебя не унизит?
«Ты же прошел уже...» – ворчит про себя Иван Григорьевич, но ничего не говорит вслух – показывает руками: проходи, дорогой гость. И лучше на кухню – чтобы не беспокоить жену.
«Дорогой гость» к вечеру почему-то переоделся в старый костюм, не тот ли, в котором и работает в мастерской, с пятном масляной краски на правой поле ниже кармана. Может быть, для того, чтобы показать, что и он не так уж богат.
Вытащил из внутреннего кармана пиджака булькнувшую бутылку водки и из кармана брюк – луковицу.
– Хотел на улице возле твоего дома за тебя выпить, – пробормотал, не глядя в глаза. – Потом подумал: вдруг не откажешь в милости со мной...
– Что ты какие-то слова такие несешь: милость, унизит?.. – вконец осердился Иван Григорьевич. – Не кривляйся. Пришел – садись. Водку я пить не буду.
– Не хочешь со мной?.. – как бы опечалился гость.
– Я выпью, только не водку. Тут еще вино у Гали оставалось.
– А мою водку брезгуешь?
– Да при чем тут твоя водка? Она такая же твоя, как моя. Ее вон, из спирта в Покровке гонят. У меня сердце болит!.. – зашипел, уже с ненавистью глядя на Константина Александровича, Иван Григорьевич. – Хочешь, пей вместе со мной вино.
– Если ты не против.
– Да ради бога!.. – Хозяин квартиры поставил на стол два стакана. – Но говорим тихо.
– Понял.
Мужчины выпили красного вина, помолчали. Хозяин квартиры вспомнил – нужна закуска, нарезал колбасы, хлеба, очистил и рассек пополам луковицу, которую столь картинно принес гость, но никто из них к еде не прикоснулся.
Говорить было не о чем. Пьяноватый приятель всем своим видом продолжал изображать одинокого, несправедливо гонимого человека – глубоко вздыхал, кусал губки, прикусывал усики, но убеждать его, что он напрасно горюет, что его все любят, не хотелось.
Хотя уж кто-кто, а Иван-то Григорьевич – добрый человек, именно у него и жил однажды с пару недель Константин Александрович после того, как его застукала супруга в мастерской с обнаженной натурщицей. Беда была не в том, что натурщица обнажена, а в том, что и он сам был не одет... Но сегодня душа не лежала утешать коллегу...
– Ты сердишься на меня, – наконец, выдавил из себя Константин Александрович. – Конечно, конечно, сердишься... я понимаю... – Он потрещал пальцами, словно мерз, и, жалостливо глядя в глаза Ивану Григорьевичу, вновь вынул из кармана пиджака бутылку водки.
– Да ладно, наливай, – сквозь зубы разрешил Иван Григорьевич.
Но не успели мужчины выпить, как на кухню заглянула Галина Ивановна. Она в бывшей детской комнате строчила на швейной машине – перекраивала стертые в серединке простыни, резала пополам и сшивала крепкими краями вовнутрь. Увидев водку на столе, она покачала головой.
– Да мы немного... – виновато сказал Иван Григорьевич. Хоть и видно было, что у хозяйки нет больше желания обслуживать вечернего гостя, Галина Ивановна подсела к столу.
– Налейте и мне, – сказала, пристально глядя на мужа.
Иван Григорьевич прекрасно понял, почему она подсела. Она всегда так делала, чтобы мужу не налили лишнего. Лучше я сама выпью, поясняла она, а у Ванечки сердце больное.
Трое взрослых людей чокнулись безо всякого тоста и выпили. И никуда не денешься – водка есть водка, химический продукт, ударила в головы и развязала языки.
– «Кр-репка советская власть! – привычно воскликнула Галина Ивановна, поставив стакан на место. – Придется в колхоз вступать.» Так говаривал мой дед.
– А кстати, при советской власти нас больше любили, – уныло протянул oгость. – Сейчас вон заплати-ка за мастерскую... с нас лупят как с бизнесменов... а разве каждый месяц работу сделаешь, а главное – продашь?
– Это верно, – отвечал, уже оттаивая, Иван Григорьевич. – У меня всю осень батареи не грели – отключили за неуплату. Да и сейчас спасаюсь электричеством.
– Эти ЖКХ – бандиты, – согласилась Галина Ивановна. – Пришел монтер кран заменить... причем, я сама его купила. Открыл он свой ящик, а там грязь... тряпки... берет ключ – роняет... взял второй – не подходит... на морде пот... видно, с похмелья... Я сама нашла нужный ключ, отвернула, поставила, завернула. И он мне, представьте, говорит: триста рублей. За что, спрашиваю. «Вы же вызывали.» Я открыла дверь и говорю: если сию минуту не уйдете, я звоню в милицию... «Ой, не надо, извините...»
Посмеялись и заговорили – это неизбежно – о работе.
– Ты, Иван, талантливей меня... – сказал Константин Александрович. – В сто, в тысячу раз! Я счастлив, что дружу с тобой. Я тебя никогда не подведу. Я всегда тебя защищал. Я тебе не говорил, но когда нас, ты помнишь?.. сибирских художников, пригласили в Болгарию, я за тебя поручился перед обкомом и КГБ. Они меня спросили: ручаетесь, что вернется в СССР, не сбежит? Как будто можно из Болгарии сбежать. Но тем не менее я сказал: ручаюсь.
– Спасибо, – закивал Иван Григорьевич. Правда, в эту минуту он почему-то снова вспомнил про детские хождения след в след по лугам со Степой и слова матери, что так ходить нельзя. Конечно, предрассудки, это сейчас Иван Григорьевич вполне понимал, хотя некоторые предостережения матери все равно запомнились. Он до сих, например, не может позволить себе стричь ногти поздно вечером: мать говорила, что если стричь ногти на ночь, может прийти болезнь к твоим родителям или другим твоим родным. Запомнилось и вошло в закон, хотя, конечно же, предрассудок! Но у Ивана Григорьевича народились и свои тайные привычки, которым он не изменяет. Например, приступая к новой работе, разложив резцы, стамески, шарошки, молотки, если идет штурмом на камень, или приготовив лопаточки, тряпки, пульверизатор с водой, ванную с юрской глиной, если начинает именно лепить, он со смущенной улыбкой – почти в шутку – молится на что-нибудь светлое: на окно или тусклую иконку Николая Чудотворца, которую сам же выбил на медном листе размером в две ладони.
– Спасибо, – повторил Иван Григорьевич, уже плохо слушая милую похвальбу приятеля. – А вот у тебя есть какие-то предрассудки?.. Какие-то свои секретные привычки, когда ты приступаешь к работе, например?..
– Конечно! О, я... я... ну, конечно. Так вот, Галина Ивановна, я же был коммунистом, – виновато развел руками гость перед хозяйкой. – Но я искренне верил.
– Что делать... – негромко отозвалась Галина Ивановна. – Многие верили. И мой верил.
– Но я коммунистом не был! – возвысил голос Иван Григорьевич.
– Ты был куда большим коммунистом, чем они, члены КПСС! – отмахнулась Галина Ивановна. – Романтик мой милый. Они-то все были циники, торгаши, а ты – именно что коммунист.
– Я не был циник, – жалобно проблеял гость. – Я Маяковского читал на всех перекрестках. Моя скульптура «Строители ГЭС» до сих пор стоит на въезде в Красногорск. И Ваня хвалил ее, хвалил!
– Хорошая работа, – согласился Иван Григорьевич. – Лица получились хорошие. – Он с горечью подумал о себе, что, наверное, предрассудки все же мешали ему в жизни, а вот у Константина Александровича вряд ли есть какие-либо смешные привычки, тем более – предрассудки. Константин Александрович – очень целеустремленный человек. – А у меня заказная не получилась.
– Зато у тебя дед-то какой хороший был! – гость великодушно напомнил про кудлатую голову старика-сибиряка из черно-красного гранита, которая ныне стоит где-то в Москве. – Обалденная голова!
И словно преграда какая лопнула, и они заговорили, как когда-то в молодости, горячо и радостно.
Константин Александрович вновь обнял за плечи старого приятеля, а Галина Ивановна достала из холодильника вяленых прозрачных хайрюзков, которых берегла к приеду дочери из Абакана, – очень уж хороша эта рыбка под водочку.
Гость урча принялся поедать рыбку, а Иван Григорьевич вспоминал, как они учились в техникуме, какие они были тогда дружные и талантливые.
– Я мог за три минуты карандашом любого человека изобразить! – хвастал Константин Александрович. – Похоже – на сто процентов! А Ванька... мог и через неделю вспомнить, какой типаж нам встретился... или типажиха... – И увидев, как Галина Ивановна шутливо грозит ему пальчиком, тут же поправился. – Он же староверов рисовал, стариков и старух. Ваял только тебя. Ну, почему он не продаст твой портрет? Гениальный же портрет!
Речь шла о бюсте из белого мрамора, который стоял, сияя в углу мастерской у Ивана Григорьевича. Ему предлагали – и не раз – купить его для местного музея, а однажды случилось и более лестное предложение – из Ленинграда, из Русского музея, но Иван Григорьевич долго хмурился, думал и не отдал эту работу. Пусть на месте стоит. Работа удивительно тонкая, как если бы сделана была из прозрачного воска. Казалось, дотронешься – а она теплая. Между тем, это всего лишь мрамор, конечно, хорошо отшлифованный...
– Да зря ты! – оборвал гостя смущенный похвалой Иван Григорьевич. – Ученическая работа. Ну, старательная. Я вот новую задумал... стоит девочка перед зеркалом... то есть, как бы перед зеркалом... а перед ней – она же сама, только немного уже другая... в возрасте... но узнаваемая все равно, все равно прекрасная...
– Потрясающе! Грандиозно!.. – бормотал Константин Александрович, подскакивая на стуле и впившись маленькими блестящими черными глазками в приятеля. – Ну, ну? Ну?..
И тот, не обращая внимание на лицо жены, сделавшееся вдруг ужасным, на ее полный страха взгляд («Ведь украдет, опять украдет!..»), продолжал рассказывать, какой интересный двойной портрет он придумал...
И разгорячась, сам налил себе и гостю, и жена едва успела отнять у него стакан, заменив стаканом с водой, и все выпили, а потом Иван Григорьевич запел хриплым своим баском, и гость подхватил нежным, гибким тенором, и Галина Ивановна поддержала высоким-высоким голосом любимую песню супруга:
Услышь меня, хорошая,
Услышь меня, красивая,
Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая...
Иду я вдоль по улице,
А месяц в небе светится,
А месяц в небе светится,
Чтоб нам с тобою встретиться...
Еще не скоро молодость
Да с нам распрощается,
Люби, покуда любится,
Встречай, пока встречается...
Лев Гунин ДУХ ПАУНДА ПИШЕТ ПОСЛЕДНЕЕ КАНТО
1
вы не получите нашей помощи
если не уйдете из ерусалима
заявил президент
и был убит
на оси уолл-стрита и далласа
знаменитого олигархско-ковбойского альянса
его убийца освальд тоже убит
и убийца освальда
и убийца его убийцы
и убийца убийцы убийцы...
дорога к правде завалена трупами
как завалена тоннами трупов
тропинка к правде
об альянсе желто-голубых и коричневых
альянсе эйхманов с визенталями
правда о палестинских бюро
о дружбе детей герцля с детьми гитлера
о происхождении фюрера
о медали отчеканенной Геббельсом
в честь поездки барона фон мильденштейна
орел и решка медали
символы вечного союза
жаботинских и Гиммлеров
хазарско-готическая орда бегиных-штернов
в кабинетах с шестиконечными звездами
сатанинскими знаками
самых худших времен
когда шакалы едят не падаль
а детенышей человеческих
разрывают когтями
2.
племя молоха правит миром
каста заместительной жертвы
кровавой жертвы
с ней отождествили народ
потом много народов
сейчас – все человечество
их культовые знаки
9-11 и 7-7
в Лондоне и нью-йорке
пахнут одинаковой краской
запахом сионизма
смердят одной и той же печатью
на гербовой бумаге
с голубенькими водяными знаками
цвета обескровленной вены
орвелловский мир
нанизанный на семисвечники
встает рогатой тушей шулхан аруха
программой вековых злодеяний
разбросанных к бездне
убийцы Кеннеди и марк фельт
обмывают 9-11 и 7-7
потирают ручки
ухмыляются
корчат рожи
необрезанным гоям
мы правим америкой
заявил шарон
и нисколько не преувеличил
кто правит америкой
тот правит миром
3.
бездушные твари
в форме «армии обороны»
на обезглавленных тушках палестинских детей
расчленяют теплые еще трупики
на донорские органы для богатых евреев
шакалы стервятники крысы
выведенная франкенштейнами раса
с крысиными мозгами
кровавый пир мамилловского бассейна
кровавый пир на развалинах башен
кровавый пир в лондонской подземке
кровавый пир на ее либерти
кровавый пир в газе и в иерусалиме
кровавый пир в вавилоне
на развалинах ограбленных музеев
тело амана сожрала
саранча глисты тараканы
вши клопы клещи и пиявки
которых пытался он вывести
с помощью обыкновенного мыла
да и сам он был незаконнорожденным сыном
коэна и левита вдвоем
изнасиловавших его родную мамулю
аманку мам-ман шнайд-ман
и другие аманы были
орудием заместительной жертвы
ленины и марксы
гитлеры и гейдрихи
геббельсы и фон плеве
матушкам исламских террористов
тайно влили сперму бандита шамира
кто бы ни выиграл
евреи всегда побеждают
потому что они вездесущи
и держат всегда наготове
шесть миллионов
для своего кровожадного бога
кто его добровольно накормит
тот станет властителем мира
4.
шествие бродскизма
это история скитаний по пустыне
морального разложения авраама
романтичного юноши
ставшего прародителем монстров
цель их правления рабство
им невтерпеж отменить все свободы
все гарантии для низшей биомассы
мы всего лишь насекомые
по которым они ступают
зубы монстра клацают возле наших губ
его змеистый язык
проникает жалом в наш рот
и сочится лживыми словами
дифирамбами сионизму
компромиссами и страхом
перед истуканами власти
племя ростовщиков
бронфманов рокфеллеров и ротшильдов
пиявками присосалось
к телу жертвы
марк фельт под ручку с моникой левински
дефилируют вдоль приморского бульвара
взирая на броненосец потемкин
залп авроры из ануса сионизма
прелюдия к финалу последнего действия
когда небо должно раскрыться
рыгая потоками нечистот
и всемирный потоп прославленной лжи
уже не за горами
старший брат тебя видит
а если не видит то его желудочный сок
тебя уже растворяет
и картонное небо небытия
уже совсем близко над нами
Монреаль, 7 июля 2005
