Текст книги "Газета День Литературы # 108 (2005 8)"

Роман Солнцев СЛЕД В СЛЕД

1.

Угрюмые декабрьские морозы миновали, в январе стало чуть светлей, и Иван Григорьевич продолжил работу. Правда, батареи в мастерской еле теплились, пришлось разориться и купить два масляных обогревателя – не так уж много электричества они тянут. Один «камин» Иван Григорьевич поставил возле корыта с синей глиной, другой – под постаментом, на котором и отшлепывал ладонями и лелеял будущую фигуру N.

Губернатор N погиб самым нелепым образом – поехал в ноябре с помощниками по тонкому еще льду на охоту (или рыбалку?), и вездеход провалился под берегом, где крутая скала, не выбраться.

Только водитель и спасся, вынырнул, выбив плечом стекло, остальные захлебнулись в ледяной воде. Тело бравого губернатора, генерала в отставке, увезли в Москву и там, на Новодевичьем, похоронили. Все-таки бывшая слава России.

Перед тем как увезти, выставили в Большом концертном зале, где сибиряки смогли проститься с ним. И стоя возле гроба, глядя на заносчивое и после смерти лицо губернатора, Иван Григорьевич решил: сделает памятник, и сделает его весьма оригинальным: генерал как бы пытается продраться наверх через обломки льда, через полынью.

Он и в жизни был человек неординарный. Мог стать министром обороны, но когда ему сказал бывший президент: заместителей не трогать, это мои люди, генерал ответил: это мертвецы, вы погубите армию.

Что, кстати, и получилось. Сам же N уехал в Сибирь и был на «ура» избран губернатором огромной области. И сразу же разогнал старую администрацию, прежде всего – коммунистов вывел за черту. И начал наводить порядок: военных мужиков назначил главами городов, ввел их в советы директоров заводов, открыл кадетские корпуса, чтобы подготовить себе в помощь бравую молодежь.

И вот на тебе... только воры подались прочь из области, только льстецы увяли, как и погиб мужик.

Яростное его лицо снилось Ивану Григорьевичу. И он все больше убеждался – да, грандиозный, дерзкий может получиться памятник бывшему губернатору. Но Иван Григорьевич, на свое горе, человек откровенный, везде и всегда рассказывал о своих проектах: и просто знакомым, и коллегам. Наверное, наивно полагал в душе, что, коли засветил идею, ее уж не украдут. Меньше всего заинтересовался будущим памятником старый приятель Константин Александрович, маленький, улыбчивый, усатенький, с носом Гоголя.

– Во первых, это трудно сделать... – зевнул он. – Во вторых, как это будет смотреться, с какой точки? Ты ему что, на голову наденешь что-то вроде венка из стекла?

– Можно из стекла, – соглашался Иван Григорьевич. – Главное – лицо и руки.

– Ну, смотри, – позевывал Константин Александрович.

Через пару дней Иван Григорьевич прочел в областной газете, что новый губернатор одобрил идею создания скульптурного памятника прежнему губернатору (хотя рад был, по слухам, что тот погиб) и даже пообещал хорошую премию.

И скульптор с еще большим тщанием и покоем на сердце продолжил работу. Это замечательно, что в городе встанет памятник знаменитому сыну России.

Закончив работу в глине, однако, еще не переведя фигуру в гипс, Иван Григорьевич забрел как-то на весеннюю выставку членов СХ, и вдруг его шатнуло. Он глазам своим не верил. Он увидел в первом же зале, справа, на помосте гипсовую фигуру губернатора, исполненную кем же?.. снизу бумажечка, не сразу прочтешь... исполненную Константином же Александровичем, приятелем Ивана Григорьевича.

Идея была воплощена точь-в-точь его, Ивана. Только губернатор как бы кричал наверх, сложив ладони возле рта рупором. А над ним светилась прорубь из стекла, прикрепленная к спине тонущего тонкими прозрачными пластинами, как бы тоже льдинками.

От растерянности Иван Григорьевич не знал, как быть: закричать сейчас, рассмеяться. Тем временем его коллега Константин Александрович, улыбаясь и потирая руки, зажав под мышкой букет красных роз в целлофане, шел к нему через толпу:

– Ну как тебе моя работа? – прямо вот так, в лоб, без стыда и совести.

Иван Григорьевич криво улыбнулся и, подняв правое плечо, побрел вон.

«Как же так?!» – горевал он. Кружилась голова. Все же знают, чья была мысль изобразить N подо льдом... вырывающимся из-подо льда... Он же рассказывал... даже в газете писали... Может, в суд подать? Но как можно? Они в одном художественном училище имени Сурикова учились, всегда вместе выставлялись... друзья не друзья, но старые приятели... И так уж вся интеллигенция перессорилась: писатели разделились на демократов и патриотов, музыканты – на «классиков» и «попсу», учителя – на последователей советской школы и на последователей американской школы...

Жена спросила:

– На тебе лица нет. Что-то случилось.

– Нет, ничего. – И Иван Григорьевич, отвернувшись, заплакал.

Он редко плакал, хотя он человек ранимый и нездоровый – перенес в молодости энцефалит, пальцы рук слегка скрючены. Однако Иван Григорьевич всегда посмеивался, глядя на них:

– Зато глину брать хорошо, сами держат.

Иван Григорьевич пошел и лег на диванчик, лицом к стенке, лишь сизые завитушки на затылке вздрагивают. Галина Ивановна подумала-подумала и стала обзванивать жен других членов Союза художников.

Никто из них никаких новостей не сообщил, и лишь художница Люся Воробьева, бойкая и талантливая бабеха лет пятидесяти, рисующая зверей и цветы, выпалила, наконец:

– А ты и не знаешь?! Этот шибзик... – и все поведала про Константина Александровича.

Жена Ивана Григорьевича, школьная учительница, уже год как на пенсии, но продолжает работать, вскинула от ужаса глаза к потолку, положила трубку и подошла погладить мужа по острому плечу.

– Почему ты мне не рассказал? Люська обещает по телевидению выступить. Этот твой Костя вор и негодяй.

– Не надо, Галя... – простонал Иван Григорьевич. – Ничего не докажешь.

– Нет, надо. – И Галина Ивановна принялась готовить ужин. – Рыбу будешь? Сейчас пожарю и кушать сядем. Давно вдвоем не сидели. У меня и бутылочка вина с Нового года осталась.

Но ужинать вдвоем им не дали – в дверь кто-то позвонил:

– Можно гостям? – был звонкий вопрос с лестничной площадки. Интересно, кто это? Галина Ивановна шепнула мужу:

– Открывай, у меня руки в муке.

Иван Григорьевич поднялся и отпер дверь.

Иван Григорьевич и Галина Ивановна ожидали увидеть на пороге кого угодно, только не этого человека. С повинным лицом вошел, держа в одной руке букет роз, а в другой – бутылку коньяка, Константин Александрович в черном пуховике, в песцовой белой шапке, а за его тщедушной фигуркой возникла его супруга, Ольга Андреевна в широкой красной шубе, крупная щекастая женщина. Она несла в полупрозрачном пакете апельсины.

– Не прогоните? – помаргивая, как дитя, спросил Константин Александрович. Под его крупным носом, под усами, дергалась улыбка. Он широко раскинул руки. Весь его вид говорил: ну, произошло недоразумение, неужто будем ссориться?

А его супруга, толкнув его в бок локтем, пропела баском курящей женщины:

– Он рассказал, я его чуть не убила... Идем, говорю, каяться.

– Да, да, так и сказала!.. – согласился Константин Александрович и, сняв шапку рукой, держащей коньяк, вновь наклонил виноватую курчавую голову с розовой плешью на темени.

– Я взяла с него слово, что он заберет свою работу с выставки завтра же и выставит потом, когда ты, Ваня, выставишь свою.

Иван Григорьевич смутился, покраснел. Держать гостей у порога – последнее дело. Да они уже и разулись.

– Ладно, – пробормотал он. – Когда я еще закончу... у меня и денег на гипс нету.

– Я тебе дам, – быстро ответил приятель и водрузил бутылку со стуком на столешницу, а цветы подал Галине Ивановне. – Свои люди... чего там!

«Бессовестный», – не моргая, смотрела на него Галина Ивановна. Но делать нечего, надо звать к столу.

Когда выпили по рюмке-второй, Константин Александрович положил руку с блеснувшими запонками на плети Ивану Григорьевичу.

– Ну, прости меня. Ведь идея-то, что он утоп, любому могла прийти... поскольку он же утоп, верно? А я по-своему сделал... он как бы зовет людей... а не разгребает льдины, как ты говорил... твоя-то идея лучше, только вот как ее воплотить... да ты воплотишь, ты же очень талантливый.

– Он гений, – прогудела его супруга, туго затянутая в малиновое платье. – За вашу дружбу, мальчики.

Выпили и за дружбу. Петру Григорьевичу снова захотелось заплакать, но он пересилил себя, снял с полки зеленый томик Есенина и прочел любимые строки:

Над окошком месяц. Под окошком ветер

Облетевший тополь серебрист и светел.

Дальний плач тальянки, голос одинокий —

И такой родимый, и такой далекий.

Плачет и смеется песня лиховая.

Где ты, моя липа, липа вековая?

Я и сам когда-то в праздник спозаранку

Выходи к любимой, развернув тальянку.

А теперь я милой ничего не значу,

Под чужую песню и смеюсь и плачу.

Дочитал – и только теперь уж зашмыгал носом, махнул рукой и ушел в спальню.

– Ну уж, Галя-то тебя любит!.. – как бы упрекнул Константин Александрович коллегу. Хотя, наверное, и он понял, что «под чужую песню» относится прежде всего к нему. А может, и не понял.

Галина Ивановна сделала виноватое лицо, мол, извините, он уж у меня такой, сентиментальный, и показала на тарелки, рюмки: главное, вы кушайте, пейте, дорогие гости...

Но дорогие гости тоже сделали соответственные лица и тихо поднялись.

– До свидания, – шепотом попрощались они, сбрасывая тапочки и надевая обувь.

– До свидания, – шепотом ответила Галина Ивановна.

2.

Иван Григорьевич лежал на кровати, на сверкающем покрывале с белыми, выпуклыми, нашитыми розами, и почему-то вспомнил друга детства Степку Варварина. Они вместе в один класс ходили, вместе помогали взрослым сено косить в пойме речки Оя, вместе пекли в костре картошку. Всем хорош конопатый Степка: и песни горланил громче взрослых, и на лошади мог промчаться без узды, схватившись за гриву, и нырнуть в воду надолго... Только одна его привычка смущала Ваню: он, когда шел сзади, ступал точно след в след...

А покойная мать как говоривала? Нельзя идти за человеком, повторяя его следы, – его близкие помрут.

– Да ну! – отмахивался Ваня. – Это, мама, предрассудки.

И все равно неприятно было увидеть, оглянувшись, как Степка ставит ногу точно в твой след.

– Ты зачем так? – спросил однажды Ваня. – Боишься провалиться в болото? Земля твердая.

– А я в кине видел, – отвечал беззаботно Степка. – Они по минному полю шли, как раш вот так: шлед в шлед. – У него были выбиты два передних зуба в драке, поэтому Степка немного шепелявил.

– Ну разве что по минному... – согласился Ваня.

Но когда мать неожиданно померла (сказали, от чахотки), и через какое-то время Ваня встретил Степку, он вспомнил, как они ходили по лугам, по берегу речки след в след. Но ничего не сказал Степке – чего теперь-то говорить? Только попросил, когда на рыбалку пошли, чтобы Степа теперь шагал первым.

Однако сам ступал за ним не след в след, а мимо.

А однажды забылся – и прошагал почти всю дорогу, как прежде Степка ходил, именно след в след.

И был неприятно поражен, когда через неделю узнал, что у Степки сестренка заболела. Ване казалось, что это он виноват. Он посшибал в тайге шишек, правда, еще не совсем спелых, молочных, но зато их легче грызть... и принес сестре Степы Гале.

Девочка лежала в койке под голубеньким фланелевым одеяльцем, голова у нее была обмотала полотенцем, на стуле рядом стояла кружка с молоком.

– Ты поешь, Галя, – сказал Ваня. – Я очень прошу, выздоравливай. У девочки Гали глаза были из-за болезни как у взрослой: пепельно-синие и печальные. Но, услышав его слова, она улыбнулась.

– Ладно, постараюсь, – хрипло сказала она.

– Когда ты вырастешь, я тебя в жены возьму, – в отчаянии предложил Ваня.

– Ладно, согласна, – отвечала бледная, как мел, девочка.

И Ваня вскоре рад был до небес услыхать, что Галя выздоровела. Он хотел ее немедленно навестить, что-нибудь принести, но, вспомнив свои слова про будущее сватовство, застеснялся и не пошел. И лишь через пару лет, встретив ее на школьном балу, посмотрел в ее бездонные глаза и в страхе понял: да, это его судьба.

Но снова они долго не виделись. Иван отслужил в армии и уже заканчивал художественный техникум в городе, когда, приехав в родное село, зашел в библиотеку в старой кривой избе, где прежде помещалось правление колхоза, и увидел за столом молоденькую библиотекаршу.

– Галя?.. – ахнул он. Золотистая коса вокруг головы, в строгом костюмчике.

– Иван? – она, конечно же, узнала его, улыбнулась. – Вам что-нибудь почитать?

– Я... – он потер лоб скрюченными к тому времени пальцами (на ракетной «точке», в тайге, и заработал энцефалит) и, смущаясь, как мальчишка, шепнул: —Я свататься приехал.

Так они и поженились, Галина Ивановна и Иван Григорьевич. Степка сейчас далеко, он остался служить в армии, носит погоны с двумя звездочками – подполковник.

И чего вспомнились эти хождения след в след?.. Конечно, предрассудки – говорить, что от этого может беда родиться... Вон солдаты колоннами ходят след в след... Люди в самолеты заходят...

3.

– Ты сильно расстроился? – тихо спросила жена, подсаживаясь рядом. Она не стала упрекать его, что лег поверх покрывала. И даже тапочки забыл сбросить с ног.

– Нет, ничего... – откликнулся Иван Григорьевич. – Это хорошо, что он пришел... стал быть, чувствует... А может, и правда – зря я считаю идею своей. Тонул губернатор – тонул. Тут и школьнику придет в голову сочинить такой рисунок. Ладно! Что-нибудь другое изваяю.

– Заканчивать не будешь? – ахнула Галина Ивановна.

– А зачем? Это уже будет смешно.

– Но народ-то знает, кто автор.

– Ну и что?!

– Обидно. Он похвастал – ему уж и деньги заплатили.

– Тем более. Сделаю – куда поставлю?

– Тоже верно... – Галина Ивановна поцеловала мужа во впалую щеку и пошла убирать со стола.

Иван Григорьевич услышал, что зазвонил телефон, жена сняла трубку и долго с кем-то еле слышно говорила. Донеслось только несколько слов:

– Люся... да ни к чему. Люся!..

Значит, опять Люся Воробьева, сама звонит. Она очень талантливый человек, но вечная скандалистка. А может быть, она и правильно скандалит, только забыла, в какой стране живет. Это в какой-нибудь Германии или Франции могут упечь за решетку, если кто сделает копию с чужой картины и продаст, как оригинал. Даже если на багете и подпись будет стоять истинного автора!

Однажды Люся с очередным ухажером забрела в ресторан «Север» и вдруг узрела там на стене свой осенний букет, который на самом деле был давно уже продан за границу, залетному бизнесмену из Страсбурга. Люся спросила у метрдотеля: где вы взяли этот шедевр? (От скромности она не умрет.) Тот, не подозревая подвоха, признался, что работу Воробьевой купили в салоне «Елена». И за деньги немаленькие.

Люся, неслышно матерясь, немедленно потопала на толстенных подметках в салон «Елена» и попыталась устроить там скандал с приглашением телевидения. Однако директриса «Елены» нагло заявила: а как вы докажете, что это не ваша работа в «Севере»? Иностранец мог продать ее здесь же в аэропорту, чтобы не везти в свою иноземию. «Багет не мой!» – был ответ. «Ну, раму всегда можно заменить». Люся не поленилась, побежала на телеграф, дозвонилась в Страсбург, благо что приезжавший бизнесмен оставил ей визитную карточку с адресом и телефоном. Покупатель мигом прислал факсом подтверждение с печатью своей формы, что картина мадам Воробьевой висит у него в офисе, что если салон «Елена» не признает свою вину, он, покупатель, подаст в суд в знаменитый Страсбургский суд, который здесь через дорогу. Испугавшись возможного скандала, директриса «Елены» была вынуждена заплатить Люсе полную стоимость работы – тысячу долларов.

Только одно осталось невыясненным – кто же копию смалевал? «Елена» уверяла, что сама не ведает, что ее подставили. Наверное, кто-нибудь из голодных молодых гениев Сибири. Причем, хорошо сработали копию, великолепно передана суть картины: среди бабьего лета, под синим, но уже слегка выгоревшим небом – засохлый куст татарника с малиновым цветком, три желтых листа ландыша, стрельчатые, коричневые листья увядшего папоротника, в скрутившейся паутинке уснул черный шмель с одним поблескивающим крылом... причем, и его лапки, и золотые позументы прорисованы отменно...