Текст книги "Газета День Литературы 161 (161 1)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Владимир Бондаренко НУЛЕВЫЕ
Я не спешил подводить итоги десятилетию, и даже 2009 году, пока год не кончился. Зря прежде времени засуетились молодые критики. Это как бы вариант: я не читал, но скажу. А вдруг в последний момент в «Литературной газете», у нас в «Дне литературы» или же в «НГ-экслибрисе» появится нечто замечательное. Или наоборот, крайне похабное и мерзкое. К примеру, лишь в декабре вышел в журнале «Знамя» роман Олега Павлова «Асистолия». Но наступил новый, 2010 год, пора и осмотреться.
Прежде всего, о печальном, но неизбежном. Практически сошли со сцены, а часто и ушли из мира сего все главные действующие лица литературы ХХ века. Поредел круг и друзей, и оппонентов. Ушла в историю литературы великая деревенская проза. Не стало и прозы исповедальной. Ушли Виктор Астафьев и Василий Аксёнов, Евгений Носов и Григорий Бакланов, Савва Ямщиков и Александр Пятигорский… Из моих друзей в этом году я потерял прекрасного артиста и неплохого прозаика Николая Пенькова; издателя, фантаста, страстного публициста и правдолюба Юрия Петухова. Не стало наших патриархов Виктора Розова и Сергея Михалкова, Александра Солженицына и Александра Межирова. Оскудела и наша поэзия, прежде всего её авангардное крыло, один за другим ушли в мир иной когда-то друзья, а потом непримиримые оппоненты: мой добрый знакомый Всеволод Некрасов и Дмитрий Пригов. Не стало Льва Лосева и Михаила Генделева, Виктора Бокова и Татьяны Глушковой… Дай Бог жизни нашим оставшимся могиканам ХХ века, но и у них всё лучшее, как правило, уже написано.
Русскую литературу в нулевые годы определяло, в основном, уже новое поколение. Исключением из правил, пожалуй, и у либералов и у патриотов стал один Александр Проханов, ворвавшийся в нулевые годы с неожиданным запасом неисчерпанной творческой энергии, создавший себе имя как бы заново, и по сей день являющийся одним из несомненных лидеров живой современной литературы. Его великие сверстники – что слева, что справа – Андрей Битов или же Валентин Распутин, также, несомненно, лучшие свои книги написали в веке двадцатом. Думаю, они и сами этого отрицать не будут. Пусть дают им президентские премии за былые заслуги, но это похоже на наших нобелевских лауреатов по физике, которые в недавние годы получили свои премии за открытия, сделанные ещё в сталинское время. Литературу определяют уже другие имена, другие книги. О них и речь.
Самые заметные книги нового поколения – это и «Укус ангела» Павла Крусанова, и «Поп» Александра Сегеня, и «Санькя» Захара Прилепина, и «Путь Мури» Ильи Бояшова, и «Pasternak» Михаила Елизарова, и «Птичий грипп» Сергея Шаргунова, и мрачноватый роман «Елтышевы» Романа Сенчина, и «Каменный мост» Александра Терехова. Под занавес в «Знамени» вышел роман Олега Павлова «Асистолия». А в поэзии – это книги Емелина и Витухновской, Родионова и Кибирова.
И всё-таки что же было особенно заметного и в целом в литературе нулевых годов, и конкретно за самое последнее время?
Может быть, я и не прав, но нулевые годы оказались и на самом деле почти нулевыми в литературе. Можно назвать самые яркие открытия десятилетия, от питерского прозаика Павла Крусанова до боевого нижегородца Захара Прилепина; можно в поэзии обнаружить неожиданное неординарное явление Всеволода Емелина, пожалуй, первого поэта нулевых; можно назвать и таких радикальных талантливых поэтесс, как Марина Струкова и Алина Витухновская; можно даже, забыв о неприязни и полемике, назвать тоже несомненное открытие в мире талантливой графомании (бывает и такая), рекордсмена по скорописанию Дмитрия Быкова. На Руси без талантов не бывает.
И всё-таки, то ли само гнилое время полураспада, полуразвала парализовало не только нашу армию и промышленность, но и литературу, то ли отсутствие целевой культурной политики у нашего правительства (без которой не существует ни одно крупное современное государство от США до Китая, от Израиля до Ирана) сказалось. Я уже писал и не один раз: талантливые писатели в современной России есть, и их много, но талантливой, определяющей духовную жизнь общества литературы у нас нет. Александр Проханов и Владимир Маканин, былые друзья-соперники, – отдельно, а литературный процесс в России – отдельно. Отдельно Захар Прилепин, отдельно Сергей Минаев, отдельно Павел Санаев, отдельно Роман Сенчин...
Из целостных литературных явлений в нулевые годы я бы назвал питерских фундаменталистов начала нулевых – Секацкого, Носова, Бояшова и их лидера Павла Крусанова, и молодых левых радикалов конца нулевых – Прилепина, Шаргунова, Сенчина, Садулаева и Емелина. Появившийся в самом конце нулевых Гражданский форум пока не устоялся, посмотрим, во что он разовьётся в будущем.
Из новых заметных критиков нулевых назову прежде всего краснодарцев Юрия Павлова и Кирилла Анкудинова, северодвинца Андрея Рудалёва, уральца Сергея Белякова. Как видите, сплошь одни провинциалы. Там нынче легче оставаться независимым, как это было и в конце брежневского застоя, когда самые неожиданные новинки печатались то в «Севере», то в «Подъёме», то в «Сибирских огнях».
Проявились в нулевые годы так называемые «новые реалисты»: Олег Павлов, Алексей Варламов, Михаил Тарковский и их критик Павел Басинский. Но или у идеолога и критика Павла Басинского не хватило терпения и выдержки, да и времени для грамотного пиара, или сказались субъективные факторы, но как явление «новые реалисты» по-настоящему не прозвучали. Алексей Варламов ушёл (боюсь, навсегда) из прозы в популярные жизнеописания великих людей, угрюмый Олег Павлов ушёл в свою правдинскую берлогу, предпочитая творческое одиночество. Его «Асистолия» в чём-то сродни сенчиновским «Елтышевым». Два одиноких правдолюба русской прозы. Михаил Тарковский сблизился с молодой волной – Прилепиным, Сенчиным. Ушёл в другие гавани и сам критик Павел Басинский.
Ведущие писатели из когорты былых «сорокалетних» тоже подрастерялись. Завязал с прозой, перейдя к мемуарам, Руслан Киреев; изредка публикуется, так по серьёзному и не заявив о себе, Анатолий Курчаткин. Мне искренне его жалко: ввязавшись по глупости (или в надежде на шумную славу?) в крутые политические распри, он остался в памяти лишь автором мифа о разбитых кем-то где-то очках. Уверен, что он сам не раз себя упрекал в подобной горячности. Вижу это даже по его рассказам. К примеру, рассказ о мнимом русском фашисте я бы с удовольствием перепечатал в газете «Завтра» и в журнале «Наш современник». Со знанием дела искренне разобрана история демонизации тех или иных отторгаемых властителями дискурса творческих людей. Так когда-то демонизировали и самого Курчаткина. Владимир Орлов так и не смог подняться выше планки своего «Альтиста Данилова». Тоже характерный для литературы случай. Написав шедевр, писатель затем всю жизнь остаётся в его плену, как популярный артист становится пленником хорошо сыгранной роли, уже на всю жизнь оставаясь Штирлицем или Мюллером. Рано ушёл из жизни Анатолий Афанасьев. Надолго замолчал и такой тонкий лирик, литературный философ и мечтатель Анатолий Ким. Его затянула паутина восточных переводов. Понимаю, семье нужны деньги, собственная проза почти ничего не даёт, а тут предлагают самые солидные суммы. На этом погорел в своё время и замолчал навсегда Юрий Казаков. Затем те же переводы и того же восточного классика Нурпеисова заставили надолго замолчать и несомненного лидера моего поколения Петра Краснова. Сейчас он вернулся к своей прозе, но лучшие годы, увы, видимо, ушли. И теперь подрезали на лету столь своеобразного писателя, как Анатолий Ким. Вспомнились знаменитые строки Арсения Тарковского: «Для чего я лучшие годы Продал за чужие слова? Ах, восточные переводы, Как болит от вас голова»… Вечные мучения русских писателей, но что делать, в России за восточные переводы платят гораздо больше, чем за собственные сочинения.
Из всей плеяды сорокалетних выдержали испытание нулевыми, пожалуй, трое: Александр Проханов, Владимир Маканин и Владимир Личутин. В конце концов, и «Андерграунд…» маканинский, лучшая его программная вещь, был написан уже в нулевые годы. И «Надпись» прохановская. Да и «Асан» – этот маканинский выстроенный миф о войне в отнюдь не мифической Чечне, не случайно наделал столько шума. Искренне жалею, что так и не прозвучала личутинская «Миледи Ротман». Личутина как-то осознанно упорно вываливают из литературного гнезда, что удивительно, как справа, так и слева. Такой одинокий тоскующий странник. И дело не во взглядах писателя. Больно уж не ко времени его яркое словесное живописание, переплетённое с глубиною исследуемых тем. Хорошо, что у него нрав веселый – не унывает. Иной бы на его месте из-за чувства недоданности давно бы писать перестал. Или по-русски запил...
За нулевые годы не стало в литературе ни левых, ни правых, ни почвенников, ни западников. По сути, исчезли все литературные группировки. Это признаёт даже Наталья Иванова: мол, пока мы воевали друг с другом, пришли коммерсанты от литературы и всех смели метлой в уходящее время. Издатели уже сами зорко присматривают, кто из писателей годится к успешной распродаже, а кто нет; при этом взгляды писателя, его направленность, как правило, издателей не интересуют. Что нацбол Эдуард Лимонов, что либерал Владимир Маканин, что «динозавр» Александр Проханов, что пулемётчик слова Дмитрий Быков – всё едино, лишь бы сметалось с прилавка. Печально, но не интересует издателей и талант писателя; если книга идёт, годится и Робски, и Минаев, и Багиров. Когда культурной политики у правительства нет, когда влияние культурной элиты на общество тоже почти нулевое, а все толстые журналы влачат нищенское существование, крупные коммерческие издатели сами определяют культурную политику страны. Куда же они приведут нас?
Когда-то Сталин навязывал в тридцатые годы для чтения детям Пушкина и Некрасова, Толстого и Чехова, и росли целые поколения, воспитанные на русской классике. Может, поэтому и войну выиграли? Сейчас дети читают Гарри Поттера и комиксы, так что в будущем не ждите от них подвигов. Они рассмеются вам в лицо.
Читают сегодня лишь те, кто не может жить без чтения. В конце концов, даже забыв о духовности и идеалах, это – высшая тренировка ума, аналитического и образного мышления. И что же читают наши нынешние рыцари книги?
Всё-таки отошли на второй и третий план скучнейшие постмодернисты, не интересные даже самим себе. Не случайно, наиболее одарённые из них (к примеру, в поэзии Тимур Кибиров, в чём-то и Сергей Гандлевский, а в прозе Владимир Сорокин и даже Виктор Ерофеев) покинули надоевшее им пространство постмодернизма, уйдя или в социальную сатиру, или в историзм, в новые формы неоклассицизма. По сути, все они возвращаются на поле традиционализма, русского реализма, обогащённые опытом своих удачных или неудачных экспериментов. К примеру, сорокинские «День опричника» и «Сахарный Кремль», или же ерофеевский «Хороший Сталин» находят себе совершенно новых читателей. Пусть и не всё у них приемлемо, но направленность развития писателя явно от зла поворачивается к добру. Мне жаль, что Виктор Пелевин не нашёл в себе силы для нового рывка и пошёл по пути самопародии, сжигая своего Рафаэля («Во имя нашего завтра сожжём Рафаэля…») в топке разрушительной иронии. Его "Т" – это провал года, лучше бы и не печатал.
Итоги ушедшего 2009 года я нахожу вполне удачными, но именно в рамках целого критического отношения к нулевым. Назову несколько наиболее интересных книжек.
Будучи членом жюри премии «Большая книга» я поставил высший балл Александру Терехову за его роман «Каменный мост». Надеюсь, мои баллы помогли Терехову занять второе место. О его романе много спорили с поразительным для профессиональных критиков разноголосием. Для одних – это какая-то безвкусица и чуть ли не вариант соцреализма, для других – безусловный шедевр. О шедевре говорить не будем, но блистательное погружение в сталинское время, реальная, без нынешних гримас, атмосфера сороковых годов, безусловно, заслуживают внимания. Да и сюжет заманивает. Сын сталинского наркома прямо на Каменном мосту стреляет в свою безнадёжную любовь, в дочь видного сталинского дипломата, потом стреляет в себя... Реальная история, реальное прошлое. Романтизм и трагичность – всё вместе.
Пожалуй, после трифоновского «Дома на набережной» это второе художественное исследование жизни сталинской элиты, дотошное, внимательное и сочувствующее. Захар Прилепин признаётся: «К своему счастью, узнал, что есть такой писатель Александр Терехов. Прочёл всё, что выходило у него в книгах. Чудесный русский писатель, небывалый, восхитительный…» Хорошо, что новые русские писатели ещё не разучились радоваться успехам друг друга, не разучились читать друг друга.
О том же примерно военном и послевоенном времени рассказывает ещё один сорокалетний – Андрей Геласимов, в романе «Степные волки», получившем премию «Национальный бестселлер» 2009 года. Добротная реалистическая проза, блестящее знание жизни – и животных, и кочевых народов, и жителей забайкальских деревень.
Ещё один прорыв в том же сорокалетнем поколении: книга питерского литературоведа Андрея Аствацатурова «Люди в голом», вроде бы сумасбродная, вроде бы в чем-то неприличная, но добрая по отношению к своим голым персонажам. А добра у нас всегда не хватает.
Мой любимый поэт из этого же поколения Всеволод Емелин выпустил как бы своё избранное, книгу стихов «Челобитные». Вскоре она была названа лучшей поэтической книгой года по итогам интернет-голосования. Читателям надоели многозначительные интеллектуальные ребусы, надоела злобная иртеньевская ухмылка. Пусть будут и шутовство, и даже некая игра в юродивость, но читатель должен чувствовать душу своего героя, верить ему. Емелину верят всерьёз. Бунтарь под маской шута, который лукаво проведёт и либерала, и чиновника, а простой народ также простодушно призовёт к бунту, к протесту.
Вроде бы совсем не похож на шута и юродивого Александр Проханов, но его новый роман «Виртуоз», который побоялись печатать три журнала и пять издательств, который практически замолчали в прессе, это близкий к емелинским стихам призыв к бунту. Борьба двух президентов России, бывшего и нынешнего, гибель одного, предательство другого, и игра с ними лукавого царедворца, готового позже написать и свой собственный роман об этих дьявольских играх, – всё это на фоне тотального и окончательного крушения самого государства. Допускаю, что спешно выпущенный вскоре после «Виртуоза» таинственный роман Натана Дубовицкого «Околоноля» был реакцией самого виртуоза на прохановскую версию.
Политика возвращается и в прозу, и в поэзию во всех вариантах. Вот и роман «Журавли и карлики» Леонида Юзефовича кроме традиционных для автора восточных сюжетов, прежде всего показывает гибельность всей нашей перестройки, всех девяностых годов. Как уберечься в этом новом подлом и мерзком мире перестроечного криминального капитализма, как сохранить душу и, более того, сохранить Россию? Мечта почти несбыточная, но переполняющая все лучшие книги последнего времени. Не случайно же Леонид Юзефович получил в этом году премию «Большая книга». Это хороший признак, это знак того, что, может быть, в культурной политике тоже что-то начинает меняться.
Проявилась реальная жизнь и в недавно вышедшей книге стихов Тимура Кибирова «Греко– и римско-кафолические песенки и потешки». По крайней мере, от былого нигилизма и пофигизма этот русский осетин ушёл. Может, события в родной Осетии заставили изменить отношение талантливого поэта и к жизни, и к творчеству.
Вышел трёхтомник у Михаила Тарковского. Значит, и шишковская, пришвинская, ремизовская линия в русской литературе не затерялась. В чём-то талант Михаила Тарковского сродни дару его старшего сверстника Владимира Личутина. Михаил и живёт по-прежнему у себя в лесу, не спешит рвать связи с столь близкой и понятной ему природой. Может, на природу, на её выживаемость и остаётся последняя надежда у русских людей. Животный ли мир, растительный, леса, звери, реки, рыба – они не предадут, и будут выживать и драться до последнего. Так и мы с вами. Куда нам ещё идти?
Интересно, что в десятках самых разных литературных итогах года и десятилетия, написанных такими разными критиками, как Виктор Топоров и Андрей Немзер, Сергей Беляков и Лев Данилкин, нигде даже не упоминается Дмитрий Быков, будто и нет такого. Мне вроде бы не с руки напоминать о своём злом оппоненте, но, думаю, что роман Быкова «ЖД» значительнее и драчливее многих книг, названных рассудительными критиками.
Сейчас жду выхода книги о Леонове в серии ЖЗЛ Захара Прилепина. Какое-то представление о ней уже можно составить по многочисленным отрывкам, опубликованным в прессе. Можно предвидеть и полемику, впрочем, для Прилепина она более чем привычна.
Юрий Мамлеев мне подарил свою новую книгу «Русские походы в тонкий мир», где он наконец-то соединил вместе и свою сюрреалистическую, мистическую, метафизическую прозу и органичное патриотическое, почвенническое видение России. До этого как бы существовало два Мамлеева. Один – автор знаменитых «Шатунов» и иных ужастиков, другой – автор философских русско-державных исследований. Как философ он стал предвестником и прародителем Дугина и современного евразийства, как мистик, толкователь зла он стал предвестником и прародителем Владимира Сорокина. Теперь эти миры соединились. И вполне органично. Почвенник-философ ведёт за собой своих мистических героев в сокровенную Русь. Этот роман «Наедине с Россией» оказывается близок и шукшинской, и распутинской прозе. Я собираюсь побеседовать с автором на его переделкинской даче, надеюсь, читателям это будет интересно.
Порадовал своих читателей и Юрий Поляков. Его «Гипсовый трубач» и «Грибной царь» продолжили слегка ироничное, но добродушно-внимательное исследование нашей темноватой действительности. Поляков по натуре добродушен, хотя сама жизнь всё время и загоняет его в самое пекло, по-настоящему обозлиться он не может. Тем более, я был поражён налётом на поляковскую дачу и демонстративным жутким избиением его прелестной жены Наташи... Какие жуткие нравы нашего времени. Напоминающие не добродушно-ироничную прозу Полякова, а мамлеевских «Шатунов» или же прохановских гиен и шакалов из «Виртуоза» и других босхианских его романов. Может быть, после этого жуткого случая и проза Юрия Полякова изменится, станет злее и беспощаднее?
Все заметные книги, так или этак, об истории нашего времени, или о предыстории, повлекшей за собой нынешнюю историю. Писателям надоело отстраняться, абстрагироваться от времени, надоело играть в игры. Ушли они и от дальней истории, фантазий и утопий. Да и серия ЖЗЛ уже не вызывает такого литературного интереса, вряд ли Прилепину за его книгу о Леонове светит какая-нибудь премия, как было с книгами Быкова о Пастернаке и Сараскиной о Солженицыне. Пробудился интерес собственно к литературе, а в самой литературе пробудился интерес к реальной жизни.
Может быть, в этом залог, будем надеяться, будущего взлёта русской литературы?
Владимир Бондаренко «ЕРИК ПОТАЙНЫЙ»
Петру Николаевичу Краснову – 60 лет.
Лауреат практически всех крупных литературных премий, прозаик со своим уникальным видением мира, талантливый руководитель и организатор писательского дела, давний друг и автор нашей газеты – с днём рождения тебя, с юбилеем! Крепкого здоровья, радости от жизни (при всех её тяжких испытаниях). Творческих удач...
Вот и ещё один мой сверстник и давний друг переступил черту шестидесятилетия. Дай Бог и дальше ему не унывать, творить и творить…
Пётр Краснов с вечной папиросой в левом углу рта, с напряжённым цепким взглядом; лишённый богемной вальяжности и расхлябанности, он больше похож на прораба или на фермера, занятого своим производством, чем на известного писателя. Впрочем, он и проработал немало лет агрономом в родном совхозе после окончания оренбургского сельхозинститута. И потому о делах в деревне знает не понаслышке, не из воспоминаний детства, как кое-кто даже из наших видных писателей-деревенщиков. Может быть, лишённый ностальгии по малой родине и босоногом детстве, он потому и смотрит на жизнь своих земляков жёстким реальным взглядом. Про таких, как Пётр Краснов, говорят: с ним не забалуешь.
Родился он ровно шестьдесят лет назад, 12 января 1950 года, в селе Ратчино Шарлыкского района Оренбуржья в крестьянской семье. Писать начал ещё в детстве, и потому, когда его проза – проза сельского агронома, стала появляться в московских журналах, поехал учиться на высших литературных курсах в Москву. Там первоначально и осел.
Но покидать надолго свою неустроенную оренбургскую родину он тоже не пожелал. Походил по молодости в любимчиках у высшего литературного начальства. Пригрели его в Москве, за первую книжку «Сашкино поле» дали премию. Его готовили в новую литературную элиту, в которую подбирали послушных провинциалов от сохи, более-менее талантливо владеющих пером. Точно также хотели приручить Анатолия Буйлова с его «Тигроловами», Александра Плетнёва с его «Шахтой». Но каждый раз власти ошибались. Уже и столичной семьей обзавёлся Пётр Краснов, квартирой в Подмосковье, но душой чувствовал: не его это, не столичный он житель, не столичный писатель. А церемониться и деликатничать он смолоду не умел. Все мосты взорвал, лишь зарубки на сердце оставив; озлился и на себя, и на покровителей, заманивателей своих. Вернулся на реку Урал, где и написал с великим сердечным облегчением своих великолепных «Высоких жаворонков», в которых слились воедино и родной дом его и земля, – автобиографические, по сути, записи о деревенской жизни подростка послевоенного поколения; но точно и удивительно тонко подмечены в них подробности народной жизни, прямо бунинская радость общения с природой, многоцветье уральских степных пейзажей и ненасытная жадность освоения ещё живого крестьянского языка.
Бегство из Москвы помогло родиться одному из шедевров русской прозы последней половины ХХ века.
«Сглаженные, старенькие горы первыми встречали его, возвращающегося издалека. Сначала были просто далью, прохладным синим, сизым в воздушной дымке окоёмом в жарко остановившейся степи… А потом понемногу выделялись, вставали из торжественно колеблемого марева, вот уже выше они, ближе, уже выглядывают из-за невысоких косогоров, пологие и тёплые, со скупой зеленцой на красноватых, кое-где поразмытых ливнями склонах, уже кругом знакомые места… Доброта солнца, встающего из-за гор этих, была каждодневна, и зло так или иначе проходило, хоть оставляло по себе память…»
Удивительно, как близки эти красновские уральские горы, уловленный им запах степи, с точно таким же видением тех же уральских гор его земляка, раннего Владимира Маканина. И как далеки нынче друг от друга эти талантливые писатели. А ведь и с Петром Красновым, не вырвись он на уральскую свободу из липкой московской паутины, могло произойти нечто подобное, и проза его, подобно поздней маканинской, отдалилась бы и от гор уральских, и от языка классически русского, и от живой и реальной жизни.
Пожалуй, из всех талантливых оренбургских писателей, известных столице, – от Юрия Бондарева до Владимира Маканина, от Надежды Кондаковой до Ивана Уханова, он и остался по сей день единственным владельцем сокровищницы живого народного языка, хранящим цельность и неделимость мира своего писательского и мира народного…
Стилист и психолог, переполненный подробностями оттенков запахов не хуже какого-нибудь европейского Патрика Зюскинда, оттенков человеческого состояния, сравнимых, пожалуй, и с прустовскими, он, как «ерик потайный», хранит в себе и про себя знание русского национального бытия.
Где-нибудь, в какой-нибудь малой европейской стране, он бы давно ценим был, как национальное достояние. Увы, в России нынешней свои национальные достояния не очень-то нужны и культуре нашей, и властям нашим. Впрочем, всё это уже навсегда останется с нами – придут иные времена, а с ними и жажда по сокровенному, национальному. Прочтут и Петра Краснова: «Когда последний свет станет уходить из моих глаз, верую: и тогда томящим видением будет так и не открытая мною страна. И не умрёт, а замрёт её образ во мне, чтобы через годы, может быть, через столетия ожить в другом человеке, и увидит он её моими глазами и заплачет, не сознавая, что плачет он от какого-то озарения, встревожен чьей-то любовью, пронзившей толщу времён и доставшей ту душу, в которой суждено повториться и моей печали и моей радости…»
Его любовь к родине, к деревне, к народу своему – это любовь зрячего человека, любовь требовательного и прямодушного хозяина своей земли. И потому, с «Высокими жаворонками», похоже, закончилась лирическая воспоминательность его ранней прозы. И опять же, подобно Ивану Бунину, трезвый и зоркий, порою беспощадный взгляд прозаика замечает новые окаянные дни, без которых, похоже, никак не обойтись земле русской.
Вот уж точно, и весь-то он, Пётр Николаевич Краснов, прозаик Божьей милостью, как «ерик потайный». Вроде бы открыт всем ветрам и взглядам, вроде бы простоват и в жизни, и в творчестве… Да только в простоте его народной прозы такие бездны и глубины скрываются, о каких, пожалуй, он и сам не всегда догадывается. «Ерик потайный», и всё тут. И никакой Даль не поможет. В страницах его прозы, как в панцире далёкой-далёкой реки Урал, на берегу которой он и живёт почти всю свою жизнь, как в простодушных критических видениях наших почвенников, отводящих ему почётное, но панцирное опять же ложе – видеть всё «глазами народа», он-то сам еле брезжится, еле угадывается, вот и кидаются все критики на «невыразимо знакомое, но которое ни разглядеть, ни узнать толком нет времени, нет желания… всё равно всё своё, и ничего в нём ни понять, ни объяснить. Всё своё, ничего нет чужого…» Своё-то и становится чуть ли не главной загадкой его прозы. «Лишь эта тьма чужая; и где-то рядом она всегда, за ближним пределом, ковырни в ребячьей дурости побелку – проступит неживым, глянет… В ней лишь сила, злобу людскую подпирающая, накачивающая, а уж та сама… Уж мы сами, нас просить не надо… Не верил всем другим никогда, их блеску гнутому-выгнутому, обманному…»
«Глазами народа» – это замечательно, и даже не каждому талантливому писателю дано видеть жизнь «глазами народа». Но народ-то больно разный у нас пошёл нынче. И не только в городах больших, но и в деревеньках дальних-предальних. И Чикатило вышел прямиком из нашего с вами народа, не с луны свалился. Вот всю эту нынешнюю правду народную и о народе Пётр Краснов пишет по-бунински беспощадно и в то же время со скрытой жаждой света… Что видит вокруг себя в жизни народной, то и пишет. А видит-то он довольно много. И если радости в его поздних повестях маловато, любви маловато, то значит, и в самой действительности, окружающей его, полно чёрных красок. Разница между ним и, к примеру, каким-нибудь Дмитрием Быковым, в том, что Дмитрий Быков народ чернит с удовольствием, презирая и отчуждаясь от него, а у Петра Краснова самые жуткие сцены из «Новомира» или «Колокольцев» написаны с болью и состраданием, с гневом за такое часто постыдное состояние народа. Впрочем, он и сам, в отличие от его осветляющих критиков, пишет о себе и своих замыслах всю правду: «И раньше так называемая „деревенская проза“ не была у нас каким-то там „кантри“, тематико-стилистическим заповедником, а говорила, кричала о назревших проблемах и неладах общенародной, а не только одной деревенской жизни – и оказалась, к несчастью общему нашему, права. А тем более сейчас, когда „реформы“ … превратили всю остатнюю, обкорнанную историческую Россию в одно необозримое „поле бедных“ с непроходимыми бурьянами всяческого люмпенства… Если же говорить о сдвигах, то да, есть – в сторону окончательной, как кажется, деградации… И потому в тупик, в ступор какой уж год заходит жизнь в деревне, с повальным пьянством, с воровством друг у друга уже, со стремительным старением, выбыванием последней рабочей силы. Моё родное Ратчино – большое степное село, какому бы жить да жить, – выглядит сейчас куда хуже, чем тридцать лет назад… Вместе с деревней, колыбелью народной, мы теряем не кого или чего-нибудь – себя… Мы её неизбежно утратим, превратим в полубродячее, вконец деградированное квазинаселение…» Вот об этом квазинаселении, об этом деградированном люмпенстве пишет всё горше и горше в повестях и рассказах народный русский писатель Пётр Краснов, но из последних сил, из последней боли своей выискивающий в людях последнюю надежду, последний «свет ниоткуда».
Конечно, можно и мне прикинуться ещё одним «ериком потайным» и написать о якобы самоотверженном герое Ерёме из повести «Новомир», который ринулся в огонь, спасая одного убогого и одного явно пропащего прохвоста. Можно вполне справедливо винить окружающий мир, никчемные власти и сделаться ещё одним защитником и оправдателем беспробудного пьянства Ерёмы. Да вот только не понять, почему сам герой-то, не считаясь со своими книжными «оправдателями», как бы добровольно и смерть себе предпочёл. Сам-то герой, «нынешнюю жизнь за жизнь не считая», ведёт себя по отношению даже к соседям или к родной жене угрюмо и оскорбительно. Получается, что и не подвиг он совершал, спасая из огня никчемных, в общем-то, людишек, не из жалости к ним, таким же, как он сам, «нелюдям». (Да и что хорошего дальше ждать тем же деревенским жителям от спасённого Ерёмой разбойного и лютого Киряя? Зарежет кого-нибудь, сожжёт по дури и без жалости.) Потому что жизнь свою никчемную, или «нежить», как выразился Максим, отдыхающий горожанин, наш герой Ерёма не желал продолжать. Может, в этом и было настоящее геройство его. В отказе от своей «нежити». И народ не поразился этим поступком Ерёмы, не из-за присущего ему благородства или героизма, а потому, что так и жил Ерёма в постоянном неведении о добре и зле в жизни своей, с тех пор, как потерял веру в себя. «И никто отчего-то не удивлялся, почему Ерёма именно, а не кто иной пошёл, ведь набежало и мужиков тут же, ну, пошёл и пошёл…» Вроде бы у мужиков и забот и хлопот хватает, а Ерёме-то, что жить, что «нежить» почти едино. Вот и решился за блаженненького и разбойничка пострадать, за них как бы и смерть свою принять. Тем и перечеркнуть всю свою былую «нежить». Сгорели в огне вместе с героем все его беды и пакости. Он как-то простодушно, без героизма всякого взял и «очистился». И никто не знает, примут ли там на небе такое «очищение».