Текст книги "Газета День Литературы # 73 (2002 9)"

Владимир Винников КРУСАНОВ И ДР.

“Др.” в данном контексте не следует понимать уничижительно. Да, другие – потому что пишут не художественную прозу, а то, что сегодня именуется non-fiction. Но одновременно – и друзья по преодолению чудовищной гравитации нынешнего постмодернистского понимания мира. И своего рода знахари-лекари (д-р. – общеупотребительное сокращение известной научной степени, имеющей, впрочем, разный статус у нас и за рубежом). Поэтому – “не навреди” и “врачу, исцелися сам”.

ПО КОМ ЗВОНИТ КОЛОКОЛ?

Павел КРУСАНОВ. Бом-бом: роман.– СПб.: Амфора, 2002, 270 с., 3000 экз.

Наша многоименная «северная столица» с недавних пор получила еще одну «погремуху» или, по-криминальному, «погоняло»: Путинбург. Однако мода на всё питерское, связанная с пришествием в Кремль нынешнего президента, не может быть объяснена лишь обаянием его личности – ведь никакой моды на «днепропетровское» или «свердловское» в нашей истории последних десятилетий что-то не наблюдалось. Ну, были кадровые подвижки – «как не порадеть родному человечку», но вот такого «северо-западного уклона» во всех сферах общественной жизни не видели давненько. Разве что «смесь французского с нижегородским» начала XIX века, увековеченная Грибоедовым, может дать представление о масштабах того социокультурного «реванша», который на наших глазах Питер пытается взять у Москвы.

В данном феномене, наверное, сошлись вместе несколько различных векторов. Бывшее «окно в Европу», центр петровской Российской империи, бывшая «колыбель Октября», блокадный Ленинград, родина Чубайса... Сколько у нашей России сердец? Одно, два, три? Где они? Как распределяются между ними в истории потоки народной крови?

Роман-фантазия Павла Крусанова отчасти дает ответы на эти странные, но важные для нас сегодня вопросы. Вымышленный род князей Норушкиных, существование которых, видимо, навеяно автору образом столь же вымышленного князя Мышкина в «Идиоте» Достоевского, хранителей одной из семи «башен сатаны», «вычищенной» от нечистых сил едва ли не самим апостолом Андреем Первозванным, дает необходимую историческую перспективу: от княжения Владимира Святославича, того самого, равноапостольного Красна Солнышка,– вплоть до наших либерально-демократических дней.

Как и положено уважающему себя писателю-постмодернисту, текст насыщен и даже перенасыщен всяческими культурными аллюзиями, цитатами и контаминациями, неизбежно несущими отпечаток той «тусовки», к которой принадлежит автор. Например, вставная новелла про «потешную мистерию» обороны копии острова Мальты во времена императора Павла, одним из главных действующих лиц которой выведен «некто Пеленягре-ага» – персонаж, чья фамилия и некоторые черты совпадают с хорошо известным современным поэтом, членом «Ордена куртуазных маньеристов». То же касается завсегдатаев романного арт-кафе «Либерия», приятелей последнего представителя рода Норушкиных, Андрея, почти буквально списанных с реальных питерских друзей автора, или характерных узнаваемых mots, наподобие «безалкогольное пиво – первый шаг к резиновой женщине», «чем дальше в лес – тем толще партизаны» и «женщины – такая фауна, которая хочет казаться флорой». Нельзя сказать, будто эти «родовые травмы» являются главными достоинствами романа,– впрочем, как и само его название, заведомо иронически «снижающее» затронутую автором проблематику.

А проблематика эта может быть выражена, по сути, в двух словах: «Сверхъестественная Россия» – сверхъестественная не той мелкой бесовской мистикой спиритических сеансов или заседаний масонских лож, но великой ролью и значением своими в противостоянии сатанинским силам. Выход Павла Крусанова к этой теме, да еще с сугубо патриотических позиций, и придает роману, на мой взгляд, особое художественное качество – преодоления (пост-)модернизма не только как личного творческого метода автора, но и как творческого метода, господствующего в современном литературном процессе. Очень близко подошел к этой черте Виктор Пелевин, а Павел Крусанов, похоже, в своем романе сделал шаг за.

«Уж если воевать, то той войной, которая сметет врагов России, которая железным вихрем посечет не только враждебный восток, но и лицемерный запад. Пусть наконец огонь этой войны положит предел лукавству желтого мира, а заодно и торжеству капитала, материализма и избирательной урны»,– говорит один из Норушкиных, Николай, которому автор дал мрачную судьбу: погибнуть на алтаре некоего «сибирского черта» в попытках отбить у врага рода человеческого еще одну «башню сатаны», то есть повторить романный подвиг апостола Андрея Первозванного. Причем, как открывает Николаю агент Чапов, заветным языком, который держит сильных духов злобы до времени в цепях, оказывается не какой-либо иной, а именно русский язык. Рассказывая про своего предка возлюбленной Кате, Андрей говорит: «Ты думаешь, почему весь этот кавардак случился?.. Ну, тот – война, революция... Потому что уложили его, голубчика, на алтарь в кумирне у сибирского черта и живое сердце из груди вырвали». Такая вот мистическая история России по Крусанову.

Автор создает в недрах имперского Департамента полиции даже специальное управление духовных дел иноверческих исповеданий, буддийским департаментом которого заведовал князь Усольский, и где, собственно, служил упомянутый выше агент-гэлун (буддийский великосхимник) Чапов. Эпизоды, связанные непосредственно с князем Усольским, то и дело принимающим на себя мистические удары иноверцев, и с другом-недругом Ильи Норушкина Леней Циприсом, сыном аптекаря, впоследствии боевиком-эсером и красным комиссаром,– одни из самых ярко выписанных Павлом Крусановым.

Конечно, «закольцованность» сюжета, который начинается и завершается одним и тем же эпизодом, «забрасывая» Андрея Норушкина в его же собственное прошлое после исполнения миссии «пробуждения народного гнева», и наделяя его, литературного героя, размышлениями об авторе,– прием из арсенала модернизма, точно такой же, как и уже отмеченное название романа. Но вот этот эпизод: «Андрей Норушкин угодил в такую летнюю метель: тёплый ветер отыскал в лесу просеку с отцветшим иван-чаем, сорвал с земли ее легкий наряд и, крутя, понес вдаль, под яркие небеса – в августе это бывает...»

Возможно, именно переходный характер нынешней крусановской прозы, содержащиеся в ней потенциально возможности сопряжения и сочетания разных временных смыслов, более всего отвечают нынешнему состоянию общественного сознания, предвещают иной выбор, чем сделанный в конце 80-х—начале 90-х годов. «Сделано в Санкт-Петербурге»...

МОЦАРТСКИЙ И САЛЬЕР

Владимир СОЛОВЬЕВ. Три еврея, или Утешение в слезах: роман с эпиграфами.– М.: Захаров, 2002, 336 с., 5000 экз.

Эту книжку в принципе можно было бы рекомендовать в качестве учебного пособия по этнической психологии, буде такая научная дисциплина существовала бы. А за ее отсутствием приходится проводить данное произведение по жанру биографической прозы. Мемуары Владимира Соловьева, посвященные себе, Иосифу Бродскому и Александру Кушнеру являются, по сути, прозаической переделкой на материале питерской литературной жизни 60-х—70-х годов прошлого века одной из знаменитых пушкинских «Маленьких трагедий». На роль гениального Моцарта назначен Бродский, на роль завистливого Сальери – Кушнер, себе же автор избрал роль демиурга-Пушкина. Подобный ход, конечно, безупречен с функциональной точки зрения, однако не совсем адекватен, как бы это помягче выразиться, творчески. Впрочем, автору сомнения в собственной адекватности совершенно чужды: «Роман с эпиграфами» можно опровергнуть только с помощью «Антиромана с эпиграфами», но у его заклятых врагов кишка тонка – имею в виду литературную,– чтобы сочинить нечто вровень с «Романом с эпиграфами». Им ничего не остается, кроме инсинуаций, увы на слабоумном уровне". Да, человек – это стиль...

Впрочем, не удержусь от соблазна поведать читателю некую виртуальную интригу, связанную с одним из второстепенных персонажей соловьевской книги, написанной более чем четверть века назад. Смысл этой интриги связан с недавней волной разоблачений «русского фашизма» в официальных и либеральных российских СМИ. Взрывы однотипных плакатов с антисемитскими лозунгами, подоспевшие весьма кстати к принятию «закона об экстремизме», живо напомнили схожую ситуацию конца 80-х годов, когда в качестве пугала для советских евреев выступали боевики организации «Память». От имени этих боевиков в адрес видных деятелей советской культуры, в основном будущих «демократов», поступали письменные угрозы. Разумеется, реакция была максимально острой: «Как стало такое возможно в стране, конституция которой категорически запрещает пропаганду национальной розни?»– этот вопрос со страниц популярной газеты «Московские новости» задавал в №32 1988 г. ленинградский писатель Валерий Воскобойников, сразу же занесенный «Памятью» в «черные списки». «Спустя некоторое время после публикации в „Московских новостях“ в редакцию позвонил Валерий Воскобойников и сообщил: – Приблизительно с 13 августа начались ночные звонки по моему домашнему телефону. Чаще звонили между 11 вечера и часом ночи, иногда позже. Звонящие называли себя „патриотами“, высказывали различные угрозы, оскорбления, порой звучала нецензурная брань. Одни обещали учинить над „такими, как я, народную расправу“, другие рекомендовали мне не забывать о своих детях».

Эти вопиющие по советским временам инциденты, разумеется, были расследованы, результатом чего стало пресловутое «дело Норинского» – активиста одной из сионистских организаций, который от имени боевиков «Памяти» рассылал письменные угрозы, в частности, главному редактору журнала «Знамя» Григорию Бакланову, академику Дмитрию Лихачеву и многим другим «непатриотам». Норинского судили, а вот тех, кто беспокоил по августовским ночам 1988 года ленинградского писателя Валерия Воскобойникова, найти, кажется, не удалось.

А вот Владимир Соловьев в своей притче о трех евреях образца 1975 года почему-то назвал Валерия Михайловича Воскобойникова, члена Союза писателей, партийного, заведующего отделом прозы журнала «Костер», «стукачом и провокатором», и не просто назвал, а посвятил его похождениям увесистый кусок своей прозы. «Хочется мне, чтобы литературная эта гнида получила нагоняй от своих хозяев, хочется, чтобы они, выжав его как лимон, выбросили за ненадобностью» (с.134) – и это еще не самые «добрые» слова в адрес В.Воскобойникова. Соловьеву, конечно, можно не верить, даже нужно не верить, однако если допустить, что, «к сожалению, всё правда» (С.Довлатов), то получится совсем уж апокалиптическая картина: одной рукой всемогущая «контора» поддерживает деятельность «Памяти», а другой рукой – задействует свою агентуру в среде творческой интеллигенции для противостояния подобному «русскому фашизму». Что в это время творится у нее в голове – Бог весть, но дело тогда, получается, всё-таки не только и не столько в «предателе Горбачеве». Лучше «лжецу и негодяю» (А.Кушнер) Соловьеву не верить вообще, и книгу его не читать...

ЕЩЕ РАЗ О ФЮРЕРЕ

Аркадий ЯРОВОЙ. Волчьи логова. – М.: Детектив-пресс, 2002, 256 с., 5000 экз.

Создается впечатление, что нынешняя, повсеместная в России, реклама фашизма и нацизма, «негативная» в том числе,– явление далеко не случайное. Да, историю, несомненно, нужно знать в полном объеме, чтобы не получалось так, будто Вторую мировую войну почти в одиночку выиграли доблестные янки, которым надоело наблюдать за самоубийством Европы. Да, необходимы честные и объективные книги о Третьем рейхе, к числу которых, несомненно, принадлежит и эта книга Аркадия Ярового, документально и художественно повествующая о двух подземных ставках Гитлера: «Вольфшанце» в Восточной Пруссии и «Вервольф» под Винницей,– а также о пребывании там фюрера, которого автор характеризует как «злого гения человечества», наделенного сверхъестественными способностями. «Адольф Гитлер остается (и долго еще останется) величайшей загадкой человечества. Мы не оговорились: „нелюдь“, „величайший убийца“, „палач“ – это всё ничего не значащие слова, потому что именно человечество породило „фюрера Германской нации“, рукоплескало ему и, как водится, попыталось в итоге стереть его со страниц истории. Бесполезно. Он продолжает жить в свастике „РНЕ“, в мечтах и мыслях многих и многих политиков, не смеющих, впрочем, признаться в этом публично...»– так говорится в редакционном предисловии к книге. А вот что пишет сам автор об эпизоде 17 февраля 1943 года, когда двадцать русских танков прорвались к аэродрому, на котором осуществили посадку самолеты Гитлера и его ближайшего окружения: «Как тут не сказать, что он не сын Сатаны, если целых двадцать(!) танков... вдруг останавливаются перед одним невооруженным человечком – Гитлером! почему-то у всех двадцати танков сразу кончилось горючее?! У всех...»

ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

В.И.ЗАХАРЕНКОВ, М.Г.ШУТОВ. Русский передел (очерки современной истории России).– М.: ООО «Природа и человек» («Свет»), 2002, 480 с., 1000 экз.

Давным-давно, в 60-е годы прошлого века, когда итальянец Умберто Эко еще не написал свой знаменитый постмодернистский роман «Имя розы», он, как поведала отечественному читателю Цецилия Кин, выдвинул концепцию «четырех измерений литературы». «Первое литературное измерение – рукопись. Второе литературное измерение – рукопись, напечатанная в одном из признанных, известных журналов или издательств. Третье литературное измерение – успех: произведение стало событием, о нем пишут авторитетные критики, его переводят на иностранные языки, оно произвело впечатление на читателей. Но существует четвертое литературное измерение, это особый мир, в котором есть писатели, критики, читатели, издатели, журналы, своя среда, традиции и законы. Что же это такое? Немножко арифметики: из тысячи рукописей... только одна попадает во второе измерение. Остается 999 рукописей, отклоненных авторитетными журналами или сколько-нибудь солидными издательствами. 900 авторов смиряются со своей участью,.. а остальные 99 попадают в мир четвертого измерения... Издатель четвертого измерения (ЧИ) пишет автору любезное письмо, пишет, что видит в его произведнеии признаки таланта, но указывает на сложные финансовые обстоятельства,в силу которых он может выпустить книгу лишь при денежных жертвах со стороны автора... Умберто Эко приводит множество примеров, когда издатели ЧИ, журналы ЧИ рецензируют книги этих авторов (обычный тираж – тысяча экземпляров), устраиваются публичные чтения, имена авторов попадают в особые справочники. Эко любит парадоксы и заявляет, что именно писатели ЧИ (99 против одного) и являются основным мерилом, костяком современной итальянской литературы».

Думаю, какие-либо принципиальные комментарии к данному тексту, которые помогут привязать его к нынешнему литературному процессу в России, не нужны. Осталось только сказать о самой книге, знакомство с которой и послужило поводом для цитаты. Авторы фактически управляют журналом, «доставшимся» им с советских времен. В тексте порой встречаются весьма здравые и нестандартные мысли, особенно в части, посвященной событиям осени 1993 года. Например, о том, что соглашение «О достижении гражданского согласия в России» было принято со специальным пунктом, смысл которого свелся к тому, чтобы не искать виновных в трагедии, поскольку такое расследование может быть «использовано как повод для углубления конфронтации и противостояния». Соответственно, «под амнистию» Госдумы 24 февраля 1994 года попали все, кто мог быть виновником событий 1991-93 годов, приведших к уничтожению СССР и массовым убийствам наших соотечественников. Но в целом – типичная литература «четвертого измерения»: поток сознания, когда автор, начав говорить об одном, уходит в сторону и не возвращается обратно, оставляя читателя в полном недоумении насчет общего смысла прочитанного. Ему, читателю, остается лишь догадываться, что книга написана вовсе не для него, а ради удовлетворения неких авторских амбиций. Конечно, заплатив заранее деньги, можно как угодно покуролесить в ресторане, «отрываясь» на битье посуды и мебели, но в литературе счет совершенно другой, и подобного рода «номера», мне кажется, совершенно излишни – даже при всем уважении к патриотическим и мистическим увлечениям авторского коллектива.