Текст книги "Газета День Литературы # 145 (2008 9)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Владимир ПРОНСКИЙ МЁД И ПОЛЫНЬ
Иван Уханов. Час от часу не легче. Повесть.
– М. Роман-журнал XXI век. №4. 2008г.
События происходят в одном из районов уральской глубинки. На хищении металлолома попадаются трое молодых безработных мужчин… Случай по нынешним временам обычный, если не считать того факта, что один из задержанных – племянник главы районной администрации Петра Милахова. С одной стороны, глава – представитель власти, которая по закону должна карать расхитителей, а с другой – не может он не попытаться как-то смягчить своему племяннику наказание (родственник же!).
История эта могла бы послужить сюжетом для создания бойкого детективчика. Но Иван Уханов никогда не искал и не ищет облегчённых ходов и решений в литературе, он никого не критикует и не развлекает, он глубоко и бескомпромиссно исследует жизнь, пытаясь доискаться до первопричин драматических событий. И вот, страница за страницей, открывается для нас грустная правда того, почему же примерного рабочего, внешне и внутренне красивого Андрея Милахова, ранее никогда не посягавшего на общественную собственность, втягивают в «некрасивую историю», в ночной воровской промысел.
Парадоксально положение и его товарищей: вчерашние кадровые станочники славного завода, искусственно обанкроченного хватким и лжемудрым проходимцем, нынче никому не нужны, вынужденно занимаются абы чем – ради выживания.
«Я наведу порядок в районе!» – грозно, клятвенно произносит глава администрации Пётр Милахов.
Но трудно да, пожалуй, невозможно навести порядок в отдельно взятом районе, когда во всей стране вот уже почти два десятилетия творится беспредел, когда коррупция пронизала все сферы нашей жизни, когда либеральная пресса с позволения правительства в открытую нахально и вседозволенно разрушает нравственные устои общества.
И это начинают видеть, понимать даже недавние трубадуры возрождения новой России, а на самом деле, как оказалось, форсированного установления дикого капитализма. Редактор «районки» Максим Глахтеин, попавший в номенклатуру района на волне перестройки и поначалу убеждённо поддерживавший её, вдруг признаётся главе районной администрации: "Я пробовал глаголом жечь сердца людей... А что в итоге? Облегчили, улучшили ли народную жизнь мои бесстрашные разоблачения чинуш-коррупционеров, мошенников и бандитов – соотечественников рыночной генерации, их зверских схваток за раздел награбленного, их палаческих изощрений, пыток, которых не ведало даже фашистское гестапо? Увы. И понял, усёк я: бороться с теми, с кем не хочет, либо не может бороться государство, его верховная власть, – значит, сикать против ветра. Себе же штаны обмочишь – и только. У меня сожгли дачу, угнали машину… Один бизнесмен, вчерашний деятель горкома комсомола, напрямик предупредил: «Не тужься, а то пупок развяжется!»
"– И ты струхнул, примолк, закрыл глаза на эту обнаглевшую от безвластия сволочь, – укорил Милахов.
– Не струхнул. Прозрел! – погордился Глахтеин. – Ваша одержимость, Пётр Титович, могла бы дать плоды, если бы верховная власть ценила это, делала встречные шаги, а так чего ж…"
Да, нелегко, неимоверно трудно писать о том, что нынче с нами происходит, такая сложнейшая тема по силам только очень серьёзному, крепкому писателю, живущему единым дыханием с народом, принимающему его горести и радости как свои собственные.
Грустно, но не безнадёжно на душе от прочтения повести: ведь все её персонажи, даже временно охмелённые эйфорией «демократических преобразований», начинают трезветь, осознавать, что на несправедливости, на фарисействе, на забвении духовности нельзя добрую жизнь возродить, сделать Россию «сильной и счастливой», как громко обещают нынешние её правители. Всё явственнее обнажается истина: слова их – мёд, а дела – полынь.
Виктор ПРОНИН КЕПОЧКА С КРАСНЫМ ЛОСКУТОМ
РАССКАЗ
Володя обычно бывал в редакции по средам, в среду я к нему и направился, освободив себя от дел пустых, суетных и никому не нужных. Предварительно зашёл в магазин «Массандра» на Комсомольском проспекте, взял бутылочку коньяка «Таврия», пять звездочек, между прочим, и коробку мармеладок – терпеть не могу закусывать «Таврию» этими каменными шоколадными конфетами, не по зубам они мне. И потому, если оказываются в магазине мармеладки или зефир, беру именно эти конфеты, да и Володя, как я заметил, тоже хорошо к ним относится. В наши годы многим уже шоколад не по зубам.
Прежде чем идти в редакцию, а она совсем рядом с «Массандрой», решил всё-таки позвонить Володе, дескать, праздник близок, я уже на подходе. Голос его из мобильника прозвучал неожиданно близко и даже радостно, видимо, истосковался он по мне, видимо, заждался.
– Я вас приветствую в этот солнечный день! – с подъёмом произнёс я, прекрасно сознавая, что слова, произнесённые с подъёмом, всегда звучат как-то глуповато.
– И я рад тебя слышать, – ответил Володя с некоторой заминкой.
– Так я, вроде того, что на подходе! – продолжал я радоваться, как выяснилось, совершенно некстати.
– Видишь ли, Витя, боюсь, сегодня не успею… Вы уж там как-нибудь без меня.
– А ты где?
– Как тебе сказать… В некотором смысле в Ирландии… Город такой… Дублин…
– Где, блин?!
– Буду через неделю… Загляни, если коньяк сохранится…
– Ха! Размечтался! – сказал я, и в следующую среду, как обычно к четырём часам, был в редакции. Опять же с «Таврией». Да-да, пять звёздочек. В соседней «Массандре» взял. Там девочки меня уже издали узнают и бегут навстречу с пузатенькой бутылочкой и коробкой мармеладок.
Всё было, как обычно – Володя весел и оживлён, во всем его облике неуловимо чувствовалась Европа, ответственный секретарь Валя улыбчива и радушна, Личутин поздравляет меня с удач– ным раскрытием преступления в очередном детективе, знаю я эти его поздравления, а что делать – терплю, классик всё-таки, не каждый день и не каждому с классиком чокнуться удаётся.
Но всё это к делу не относится, перейду сразу к главному. Когда мы с Володей уже шли к метро «Парк Культуры», я обратил внимание на кепочку, в которой он красовался. Вроде, ничего в ней особенного не было, но всю недолгую дорогу к метро она притягивала мой завистливой взор. Сшили её из лоскутов разного материала, все лоскуты были серого цвета, но с еле уловимыми оттенками – зеленоватым, коричневым, синеватым… И только сбоку, над Володиным правым ухом полыхал алый лоскут.
– Откудова кепочка? – спросил я, стараясь, чтобы по голосу он не догадался о зависти, которая уже пожирала меня изнутри.
– Ирландия, Витя, всё та же Ирландия, – беззаботно ответил Володя, ещё не зная, не чувствуя, не догадываясь, что скоро, совсем скоро придётся ему с этой кепочкой расстаться.
– Хорошая кепочка, – сказал я тусклым голосом, но на этот раз Володя что-то всё-таки уловил и бросил на меня искоса взгляд скорее недоумённый, чем опасливый.
– Да, мне она тоже нравится, – беззаботно ответил он и предложил выпить кофе в забегаловке у самого метро. И пока заказывал кофе и распла– чивался у кассы, я не удержался и кепочку его, оставленную на спинке стула, примерил. И быстренько, даже как-то воровато, глянул на себя в оконное стекло. Ничего я там не увидел, но красный лоскут не просто отразился в стекле, он там, в соседнем пространстве, полыхнул на секунду обжигающе алым цветом, будто кто-то сатанинским взглядом мне подмигнул этак заговорщицки. Ничего, дескать, разберёмся.
Володя принёс кофе, я привычно разлил в чашки стограммовую бутылочку коньячка, напиток получился на удивление удачным и мы немного посплетничали, но невинно, можно даже сказать беззлобно. Скорее одобрительно посплетничали, поскольку ни у него, ни у меня не было ни малейшего повода завидовать кому бы то ни было.
Вот написал эти слова и тут же спохватился – был всё-таки повод для зависти, у меня появился этот повод именно в этот день – да, ребята, кепочка. Была уже осень, по большому витринному стеклу струились потоки воды, и мы не торопились, пережидая дождь. А когда уже собрались выходить и начали одеваться, я, признаюсь, малодушно и корыстолюбиво сделал вид, что перепутал наши головные уборы и как бы невзначай снова надел кепочку с красным лоскутом. И в ту же секунду почувствовал, что меня обдало жаром, как если бы вас неожиданно обняла красавица, по которой вы подыхаете каждый божий день. Вам знаком этот жар, который вдруг возникает где-то в глубинах вашего потрясённого организма, знаком? Значит, вы счастливый человек. Этот исходящий от вас жар не может не ощутить и женщина, она тоже не в силах уже ему противиться.
Кепочку пришлось вернуть, мы вышли на улицу, Володя, не задерживаясь, направился к входу в метро, я поплёлся следом, и было у меня такое чувство, будто уводят от меня, навсегда, по взаимному согласию уводят… Да, ребята, да, ту самую женщину, которая одним прикосновением локотка ли, коленки вызывает в вас тот самый внутренний жар, от которого сама же и вспыхивает…
Ладно, отвлёкся, немного…
В следующую среду, едва войдя в кабинет к Володе, я сразу бросил взгляд на вешалку – кепочка была на месте. И я, сам того не замечая, облегчённо перевёл дух.
– Прижилась кепочка, – сказал я фальшивым голосом, вешая куртку на крючок.
– А что с ней сделается, – ответил Володя, не прекращая разговора по телефону.
– Этот красный лоскут прямо-таки светится в твоём кабинете!
– Красный потому что, вот и светится… – легко ответил Володя, не чувствуя ещё никакого подвоха в моих словах.
– Примерьте, Виктор Алексеевич! – великодушно сказала Валя, выглянув из-за компьютера. – Она вам пойдёт.
– Вы думаете… – затравленно проговорил я – и к вешалке, надел кепочку, подошёл к зеркалу, не без опаски посмотрел себе в глаза. Первое ощущение – ужас. В зеркале был не я, на меня из тусклого стекла смотрел чужой, незнакомый мне человек. Постепенно я начал узнавать его, я вспомнил свою фотографию двадцатилетней давности, на которой я выглядел примерно вот так же...
Все свои снимки я делю на две категории – те, на которых я могу себя терпеть и те, на которых терпеть себя не могу. Так вот, на этом снимке я себе даже нравился. Я смотрел на себя откуда-то из прошлого века, и понимал, теперь только начал понимать ту женщину, которая тогда, в начале девяностых, иногда позванивала мне по телефону. А я был лёгок, беззаботен и глуп. Не думаю, что я так уж поумнел за эти годы, но что протрезвел, это точно.
Обречённо сняв кепочку, я прощально взглянул на свою мгновенно постаревшую, хорошо мне знакомую физиономию сегодняшнего дня и, с трудом добредя до вешалки, повесил её на тот же крючок, с которого снял минуту назад.
А когда по дороге к метро я снова заговорил о кепочке, Володя резко остановился, сорвал кепочку с головы и, сжав её в кулаке, протянул мне.
– На! Дарю! Только давай уже, наконец, поговорим о чём-нибудь другом!
– Спасибо, – смиренно ответил я и, не решившись надеть кепочку тут же, немедленно, сунул её в сумку и задёрнул молнию. Кофе в нашей забегаловке мы взяли молча, не говоря ни слова, я разлил из мерзавчика коньяк по чашкам, и хотя напиток был ничуть не хуже, чем обычно, разговор не получался. В метро мы разошлись по своим направлениям и попрощались, лишь сдержанно кивнув друг другу. Не холодно, нет, но осталось ощущение, будто мы стали свидетелями чего-то важного, нами не понятого, но при этом оба сознавали – будет продолжение.
И началось.
Как и всё в этом мире, началось всё с совершенно невинного и незначащего моего наблюдения – мне перестали уступать место в метро. То ли действительно поизносился, то ли выглядел гораздо хуже, чем себя чувствовал, но только с какого-то момента я обратил внимание, что вежливых, воспитанных юношей и девушек в общественном транспорте резко прибавилось. И даже зрелые мужчины, в силе и соку, тоже уступали место, ещё горячее от их пылающего зада, уступали, дружески похлопывая меня по плечу – не переживай, дескать, все там будем.
Однажды случился конфуз – в метро я засмотрелся на красавицу, вполне по-мужски засмотрелся. И женщина, не выдержав моего, как мне казалось, восторженно-бесстыдного взгляда, поднялась и лёгким движением руки предложила сесть на её место…
Этот случай меня отрезвил, и постепенно я стал привыкать к вежливости наших граждан, тем более, что из динамиков постоянно грохотали призывы уступать место старцам, больным и беременным. Поразмыслив, я решил, что попадаю всё-таки в первую категорию. К старцам. Поскольку еду в метро самостоятельно, то, видимо, на больного не тяну, а уж к беременным, по понятным причинам, тоже отнести себя не имею права.
Ну, что ж, старец, так старец.
Так вот, стоило мне надеть ирландскую кепочку с красным лоскутом над правым ухом, как все мои льготы в метро разом кончились. Более того, если я успевал сесть на свободное место, на меня уже поглядывали не то чтобы укоризненно, а осуждающе, расселся, дескать, не может женщине место уступить! Но самое странное – я заметил, что поднимаюсь охотно, и постоять несколько остановок мне совсем не в тягость…
Как-то несколько лет назад, под горячую руку, а если точнее выразиться, то под хорошим таким жизнерадостным хмельком я, получив гонорар, небольшие в общем-то деньги, тут же, в ближайшем магазине, какие силы меня туда затолкали – понятия не имею, так вот в этом самом магазине я купил себя на эти деньги костюм. Серый костюм, в тонкую, почти неуловимую красную полоску. И до того я в нём, в этом костюме, хорошо и удобно разместился, что отказаться от него у меня уже не было никаких сил.
Да я и не стал отказываться.
Выгреб все рублики до последнего, их как раз хватило ещё и на галстук – в те времена, галстук ещё можно было купить как бы в придачу, это сейчас приличный галстук дороже костюма.
Ладно, признаюсь, костюм этот я купил не потому вовсе, что был слегка пьян и почти счастлив, к тому же при деньгах, а потому, что серый костюм в тонкую красную полоску был моей всё никак не сбывавшейся мечтой, последние лет двадцать. С тех пор, как в таком вот костюме я увидел на фотографии в журнале актера Бельмондо – тогда тот ещё был молод и хорош собой.
Купил и подумал – сколько же мне ещё ходить по редакциям в ожидании доброго к себе отношения, ходить в штанах с пузырями на коленях, с ширинкой, молния которой вела себя по отношению ко мне нагло и своенравно – она расстёгивалась, когда ей этого хотелось… А пиджак, господи! пиджак! Протёртые локти, истлевшая подкладка, воротник, свернувшийся в какую-то непристойную макаронину…
Купил... Принёс домой...
Надел на себя и штаны, и пиджак.
Принял позу перед зеркалом.
Увидел в зеркале за спиной жену.
И она, жена, произнесла…
– Никогда, ничего, нигде более несовместимого не видела. В жизни. На– деюсь, и не увижу. Перенести это зрелище ещё раз… Кто вынесет, господи!
Спокойно произнесла, с каким-то даже сочувствием, но, выходя на кухню, неосторожно выпустила из рук дверь. Дверь её и выдала – она так хлопнула, что пыль поползла из платяного шкафа. Только по этому я догадался, какой силы чувства бушевали в этот момент в её, не в обиду будь сказано, груди.
Объяснялось всё просто – это был день её рождения. Говорю же, немного выпили с Володей по случаю публикации моего рассказа – это были времена, когда гонорара за рассказ могло хватить на финский серый костюм в тонкую красную, почти неуловимую, полоску.
Хорошие были времена. Подзадержись они немного, я бы до сих пор писал рассказы. А так, пожалуйста, – классик детективного жанра, блин.
Как бы там ни было, с тех пор моя обновка ненадёванная так и висела в шкафу на деревянной вешалке. Не решился я его надеть, да и не складывалось как-то – то жена гневалась, то туфли не подходили, то на голове топорщилось что-то совершенно несуразное… Так и жил.
Спрашивается, кто же будет печатать рассказы писателя, который в таком вот наряде приносит свои замусоленные частыми отказами листки? А знаете, печатали, не часто, без восторга, с вымученными похвалами, но печатали. Правда, денег не платили. Но к тому времени уже никому не платили, неприличными стали денежные расчёты, и даже оскорбительными по отношению к автору.
Ладно, возвращаемся к кепочке.
Собрался я обойти некоторые редакции, надел на себя, что под руку подвернулось, на ходу в зеркало глянул, какую-то пуговицу застегнул, какую-то расстегнул, кепочку на голову, папочку с рассказами под мышку и в дверь. И надо же такому случиться, за что-то зацепился – не то гвоздь, не то ключ в замке, не то штанина за что-то ухватилась, но только споткнулся я в дверях, папочка из рук выпала, листки по площадке в россыпь, дверь захлопнулась. Пока я всё это преодолел, пока жена, сжалившись, снова впустила меня в квартиру, а там я уже добрался до зеркала…
Кепочки на голове моей не было.
Я выскочил на площадку – пусто.
– Что-то потерял? – спросила жена.
– Кепочка…
– Ты же в ней вышел!
– Да вот и я так думал…
Нашёл я кепочку. Через час неустанных, мучительных поисков – уже тогда вкралось, просочилось в меня предчувствие, понимание, что и появляется кепочка, и исчезает не просто так, а по своим каким-то, неведомым мне, мистическим законам. В шкафу нашёл. Она торчала в кармане пиджака красным лоскутом наружу. И пиджак, между прочим, тот самый, как вы, наверно, уже догадались, серый, с полоской. Напоминаю – ненадёванный.
– Так, – произнёс я озадаченно, и сел, нащупав за спиной подвернувшийся стул. – И как это понимать?
Ничто в мире не изменилось после моего вопроса. Но в полумраке шкафа, как мне показалось, красный лоскут вспыхнул, будто на него упал на секунду солнечный луч – точно так было в забегаловке у метро Парк Культуры, когда я, потеряв самообладание, надел Володину кепочку и неосторожно посмотрел на себя в оконное стекло.
И вот опять.
– Так, – снова протянул я, смиряясь с чем-то неизбежным. – И как же мы теперь жить будем? – точно с таким же вопросом и тем же тоном я обращаюсь к своему коту, который после суточного загула возвращается несчастный, голодный, мокрый, грязный и окровавленный. И тоже понимая, что никакого внятного ответа мне ждать не надо – о таких похождениях не принято рассказывать кому попало…
Ладно, признаюсь, поделюсь… Может быть, некстати, не к месту, но знаю я закон бытия – если ждёшь, чтобы слова твои оказались к месту, чтобы признания твои и откровения были кстати и получили бы отклик, и ты услышал бы отзвук……
Не жди... Не дождёшься.
Столкнулся взглядом с прекрасным существом, вздрогнула, застонала душа – не таись. Открывайся немедленно. Или заткнись навсегда.
И тебе воздастся.
Так я вот о чём… Костюм-то годы висел в шкафу вовсе не потому, что у жены было к нему давнее неприятие, или туфли оказались недостаточно хороши…
Это так, отговорки.
Суть в другом.
Постоянно теплится в нас, тлеет надежда, а то и уверенность, что приближаемся, всё время приближаемся мы в жизни к чему-то важному, настоящему, истинному, ради чего и появились когда-то на белом свете. Хотя я-то знаю, и нет у меня на этот счёт никаких сомнений, что на самом деле – удаляемся. Если ждём – значит, удаляемся. С базара едем. И в этом милом заблуждении мы в меру сил бережём себя, мысли свои убогие экономим, как бы не украли завистливые собратья, чувства экономим – достойна ли красавица нашего восторга, искреннего и безрассудного, не отощает ли из-за неё наш и без того тощий кошелёк, оценит ли она время, которое мы тратим на неё легко и бездумно… Да что там мелочиться – одежку экономим для событий радостных и победных, счастливых и окончательных…
Тот же костюм…
Серый, с красной полоской…
Тоже ведь ждал случая судьбоносного, как ныне выражаются на каждом углу… И, глядя на красный лоскут, торчащий из кармана серого пиджака... я устыдился собственного жлобства и ограниченности.
Поверите – перед кепочкой стало стыдно. Я всем рассказываю, как краснеет от стыда мой блудливый кот, возвращаясь в виде совершенно непотребном, а сейчас вот, сидя перед распахнутым шкафом и глядя на красный лоскут Володиной кепочки, я чувствовал, как рдеют от стыда мои мятые небритые щёки.
И я их побрил. И шею побрил. Хорошо побрил, честно. Сам ведь сказал когда-то, неплохо сказал, что нет в мире ничего более отвратительного, чем плохо выбритая шея. Безжалостно вскрыв подаренный кем-то года три назад французский флакон с чем-то пахучим, я нажал изысканную кнопочку, и из флакона брызнула свежая, сильная, молодая, душистая струя, на запах которой из кухни прибежала встревоженная жена. Она долго смотрела меня с каким-то понимающим подозрением, а потом, тяжко и безутешно вздохнув, снова ушла на кухню. Молча. Самое сильное её оружие – молчание. Выражалась она голосом предметов, в данном случае грохотом немытой посуды. Хорошая, между прочим, женщина, не могу сказать о ней ничего плохого.
Моё пробуждение продолжалось.
С хрустом разорвав опять же подаренный кем-то годы назад целлофановый пакет с белоснежной рубашкой, я надел её и только после этого решился посмотреть на себя в зеркало.
– И правильно делают, что не уступают место в метро, – сказал я самолюбиво.
И костюм надел. Да, с красной полоской. И пиджак, и штаны. Туфли я решительно вынул из саламандровской коробки – сколько им там еще лежать?! Я достаточно долго не прикасался к ним, ожидая, пока сносятся предыдущие туфли, а они злонамеренно не снашивались, держались из последних сил, ублажали все возрастные особенности моих ног, всех выступов и впадин, которые остаются обычно после пронесшихся сквозь тебя лет…
– Извините, ребята, – сказал я старым туфлям, – но есть вещи сильнее нас, – и после этих слов осторожно покосился в сторону кепочки, которая всё ещё торчала из кармана серого пиджака. Лёгкая вспышка красного лоскута была мне ответом, будто кто-то из параллельного мира дружескую улыбку послал. Не дрейфь, дескать, я с тобой!
Галстук.
Вот тут возникли проблемы. Когда-то, чуть ли не тридцать лет назад, работая в большом журнале, едва ли не главном в стране, я был в редакции законодателем галстучной моды. С тех пор многое изменилось, я стал тише, скромнее, незаметнее и бездарнее. Годы, ребята, годы. Конечно, я бываю и другим после третьей рюмки коньяка в Володином кабинете, но не всегда, далеко не всегда.
Короче – я выбрал серый галстук в какую-то там полоску. Кепочка тут же его забраковала. Лоскут, полыхающий в сумраке шкафа, как мак в сумерках коктебельской степи, померк, сник, потускнел… Кстати, вы бывали в Коктебеле в начале лета, а то и в мае?
Ну ладно, об этом позже.
Я понял – допустил ошибку. Проведя рукой по галстукам, оставшимся от прежних моих шаловливых времён, я сразу понял, чего требует от меня кепочка. Галстук в вызывающе крупную красную полоску на фоне светло-серого задрожал под моей рукой, как мобильник, поставленный на беззвучную вибрацию. И когда я выдернул его из связки, красный лоскут в шкафу вспыхнул ясным и чистым алым цветом, каким бывают только маки в степи, когда вы подъезжаете на рассвете к Феодосии…
Вышел я из квартиры, вышел, и кепочку не забыл. Естественно, ни за что не зацепился, вышел так, словно какая-то ласковая ко мне неведомая сила подхватила и вынесла на площадку, пронесла по лестнице вниз и осторожно опустила на асфальт рядом с клумбой.
В метро, конечно, никто и не подумал уступить мне место, хотя… Хотя что-то было… Господи, было! Красавица похлопала юной своей ладошкой по свободному сидению рядом с собой – садись, дескать, не робей, чего не бывает в жизни…
А что вы думаете – сел. Хорошая девушка оказалась, стихи пишет, к детективам одобрительно относится, мою фамилию где-то слышала… Обещала звонить, я тоже заверил её, что позвоню обязательно. Не лукавил, искренне говорил. Чует моё сердце – мы перезвонимся, нам уже есть о чём поговорить… И в Нижнем буфете Дома литераторов ей наверняка понравится, а уж в том, что все от неё будут в восторге, просто нет никаких сомнений! И Леня Сергеев, и Юра Куксов, и Витя Крамаренко…
Но главное случилось в издательстве.
Не успел я, не снимая распахнутой куртки и кепочки с головы, перешагнуть порог кабинета главного, как он сам вышел из-за стола, пожал руку, предложил сесть, спросил, не желаю ли кофе, а уж коньяк в маленькие рюмочки налил, даже не спрашивая. И бутылку, между прочим, не убрал, оставил на столе – опытный человек прекрасно знает, как это понимать.
Но больше всего меня удивило отсутствие собственного удивления происходящим. Эту фантастическую картину я воспринимал, как нечто совер– шенно естественное, был лёгок в общении, шутил, произносил какие-то слова в полной уверенности, что эти слова уместны и, простите, умны.
– Ну что, Виктор Алексеевич, буду с вами откровенен, – главный снова наполнил рюмки коньяком. – Принято решение издать сборник ваших рассказов… Не возражаете?
– Упаси боже! – воскликнул я.
– Сборник большой… Тридцать печатных листов… Наберётся?
– Ещё останется.
– Есть намерение не просто издать вашу книгу, но при этом как бы блеснуть нашими полиграфическими возможностями… Вы понимаете, о чём я говорю… Прекрасная бумага, твёрдый переплёт, золотое тиснение, суперобложка и прочее… Как вы к этому относитесь?
– Положительно, – это дурацкое слово выскочило из меня, поскольку никаких других слов во мне не было. Пустота, гул в ушах и нестерпимое желание схватить со стола бутылку коньяка и тут же опорожнить её, выпить до дна прямо из горла.
– Мы вот тут, пока вас ожидали, подготовили договор, – главный придвинул ко мне уже заполненный бланк.
Не в силах прочесть ни слова, я подписал одну за другой все страницы, расписался в конце и единственное, что смог ухватить своим помутившимся взором, это цифру тиража – сто тысяч экземпляров. Таких тиражей у меня не было лет десять, с тех пор, как в середине лихих девяностых все московские книжные прилавки были завалены моими детективами. Десять, двадцать, тридцать книг с моей фамилией на прилавке! Представляете? А ведь было… Но сейчас Донцова царствует на прилавках, дай Бог ей здоровья…
– Ещё по глоточку? – спросил главный, уже обхватывая бутылку большой своей, плотной ладонью.
– Охотно, – обнаглел я.
– Неплохо бы заказать большую, обстоятельную статью с обзором вашего творчества, с биографическими отступлениями, с яркими цитатами из произведений… У вас есть такой человек? Серьёзный, авторитетный критик, чьи слова всколыхнут общественность… Есть?
– Буду просить Володю, надеюсь, не откажется…
– Да, чуть не забыл, – спохватился главный, посмотрев на золотые свои часы. – Еще успеете…Загляните, пожалуйста, в бухгалтерию, там вас ждёт аванс… Надеюсь, он немного порадует… Будьте здоровы, творческих вам успехов, – и наши рюмки опять соединились над моим договором с лёгким хрустальным звоном, и звон этот сопровождал меня, когда я уже брёл, натыкаясь на прохожих, к ближайшей станции метро.
И вдруг в моей хмельной голове мелькнула совершенно трезвая мысль – ведь когда я пришёл к главному, договор был готов, мне оставалось только подписать его…
И что из этого следует? Из этого следует, что главный составил этот договор, не видя кепочки! Не она, выходит, повлияла на его отчаянное решение издать стотысячным тиражом мои потрясающие рассказы!
Или же…
И тут я остановился на тротуаре от ещё одного неожиданного открытия – кепочка работает на расстоянии и ей нет надобности кому бы то ни было показываться, простите, лично.
Неужели такое возможно… Неужели…
В том, что это всё-таки возможно, я убедился, едва переступил порог собственной квартиры.
– От собачатницы привет! – прокричала жена, не показываясь.
– Не понял? – выглянул я из прихожей.
– Собачатница звонила!
– И что сказала?
– Не призналась. Совесть в ней заговорила!
– Совесть – это хорошо, – пробормотал я, совершенно потрясённый неожиданным сообщением. А оглянувшись в темноту прихожей, увидел, всё-таки увидел, как с вешалки полыхнул, как подмигнул красный лоскут кепочки. Не сомневайся, дескать, моя работа. – А почему ты решила, что это она звонила? – спросил я у жены. – Если не призналась, как ты говоришь?
– Когда она звонит, в трубке всегда слышен собачий лай, понял?! Собака у неё дура. Как и сама хозяйка. Ревнует собака, когда хозяйка не с ней говорит, а с кем-то по телефону, понял?!
Ну, что сказать, конечно, я всё понял – Ира позвонила. Больше года не отвечала на телефонные звонки, на мобильные послания, даже телеграммы слал безответные. Ушла. Сгинула. Слиняла, как сейчас выражаются ребята, побывавшие за колючей проволокой. А весь этот год я сам прожил, будто за колючей проволокой, будто офлажкованный какой-то…
Подыхал, ребята, просто подыхал. Что тут можно объяснить – с каждым это хоть раз да случалось.
Ракеты к Марсу уходят, батискафы на дно опускаются, Абхазия государством стала, Пицунда доступной сделалась, Пугачева опять за пацана замуж собралась, не угомонится бабуля никак… А люди меж тем, как и прежде, в окна выбрасываются, петли на шее затягивают, в сердце себе норовят попасть, оказывается, не так просто в собственное сердце без промаха угодить…
Ничего этого я с собой не проделывал, годы уберегли. Когда мужик в моём возрасте от несчастной любви из окна сигает, это не трагедия, это, ребята, комедия, обхохочешься, услышав о таком… Потому и выжил.
Но ребят этих – которые топятся, стреляются, таблетками травятся… Понимаю. И смеяться над ними мне не хочется.
А тут звонок… Ира позвонила. Конечно, не для того, чтобы о здоровье спросить… Хотя могла бы и поинтересоваться, на эту тему за последний год у меня достаточно поднакопилось свеженького материала. Но, слава Богу, у нас с ней хватало здоровья, чтобы о нём не говорить.
Ну, что… Набрал я её номер. Твёрдо знал – пока не позвоню, ни о чём думать, ничем заниматься просто не смогу.
– Привет, – сказал я. – Звонила?
– Был грех. Муська выдала?
– Она у тебя всегда лает в нужный момент. Что-нибудь случилось?
– Да… Завтра среда, – когда-то я написал повесть под названием «Женщина по средам». Вот с тех пор среда и стала нашим днём.
– Представляешь, – продолжала Ира, – какой странный год прошёл – ни одной среды… А уж этих четвергов… Видимо-невидимо. А вторники я вообще терпеть не могу. Такие длинные, занудливые… Они всегда изо всех сил оттягивали наступление среды.
Голос у неё всё-таки дрожал...
– Другими словами… Место встречи изменить нельзя?
– И время тоже.
– Хорошо, – сказал я и положил трубку, но не потому, что такой уж гордый да обиженный, просто у меня не было больше сил продолжать этот наш невинный разговор, просто не было сил, ребята. И была ещё одна причина – в дверях стояла жена, по-наполеоновски сложив руки на груди.
– Пообщался? – спросила она.
– Слегка.
– Жить стало лучше, жить стало веселее?
– Местами.
– Передай, пусть собаку чаще кормит. От голода тварь воет.
