Текст книги "Газета День Литературы # 145 (2008 9)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
На самом же деле должно быть так: увидишь человека в лаптях – убей его. Этот человек – ряженый. Русские лаптей не носят. Русские любят рок-н-ролл. Русская душа – потёмки.
Начинать модернизацию страны нужно было позавчера. Впрочем, стоит попробовать завтра. Необходимо оставить в покое последовательную Америку: народ наслушался про Америку в годы застоя и подобной дешёвой пропаганде больше не верит.
Вместо того, чтобы поливать Америку, следует вбросить в наше информационное пространство пару настойчивых лозунгов, типа «Живут не для радости, а для совести», «Русские не пьют!»
Или даже так: РУССКИЕ НЕ ПЬЮТ!
Боюсь, однако, что и завтра, и через полгода я снова найду в телевизоре Рогозина с Леонтьевым. «Афоню» тысячу раз покажут в лучшее время. А заваливших Олимпиаду спортивных чиновников представят к высоким правительственным наградам. Эти, в отличие от Кикабидзе, своих орденов не отдадут.
Владимир БОНДАРЕНКО ПОВЕЛЕНИЕ НЕБА
ОТ КОНФУЦИЯ К ТОЛСТОМУ
В одной из своих лекций Михаил Бахтин отметил: «Жизнь Толстого была необычайно органической, с точки зрения индийских мудрецов – классической. Юность он посвятил наукам. В последующие годы предался кутежам и разгулу. В 35 лет женился и занялся приобретением богатства и славы. На склоне лет – отрёкся от мирской суеты и посвятил себя служению Богу».
В эту мирскую суету Лев Толстой включал даже написание «дребедени многословной вроде „Войны и мира“» и зарекался – писать такого «больше никогда не стану». Это был путь из писателей в философы. Но и в философии он делает упор на мыслителей и пророков древнего Востока. Как он пишет: «Отброшено всё посредственное, осталось одно самобытное, глубокое, нужное, остались Веды, Зороастр, Будда, Лаодзе (Лао-Цзы), Конфуций…» Это было как бы второе рождение уже не писателя, а оригинального философа Льва Толстого. Произошло это в восьмидесятые годы ХIХ века. И продолжалось до конца жизни. Уже на последнем году жизни в 1910 году его секретарь и друг Д.П. Маковицкий записал в своём дневнике (от16 августа): "Вчера вечером была игра, каждый записывал на один листок двенадцать самых великих людей, а на второй – самых любимых, исключая Христа и Толстого. Л.Н. и Софья Андреевна написали только по одному листку, у них одни и те же любимые и великие люди. Л.Н. написал: «Эпиктет, Марк Аврелий, Сократ, Платон, Будда, Конфуций, Лао-Тзе, Кришна, Францисск Ассизский, Кант, Шопенгауэр, Паскаль».
Но и в своём увлечении философией Востока великий писатель шёл своим путём. Довольно необычным. К Конфуцию он обратился, когда уже не только прочёл, но и принял как своё родное истины «Дао де цзина». Приняв откровения Лао-Цзы, он и Конфуция, на мой взгляд, воспринимал уже по-даосски. Отбирая среди мыслей великого китайского мудреца лишь то, что подходило его взглядам на мир.
Его обращение к мудрости Востока началось в конце 70-х годов девятнадцатого века. В 1891 году, отвечая на вопрос, какие мыслители оказали на него наибольшее влияние, Лев Толстой прежде всего подчёркивает «огромное влияние» Лао-Цзы и «очень большое» Конфуция и его последователя Мэн-цзы.
Интересно, что в молодости писатель чуть не поехал в Китай. После Крымской войны и знаменитой Севастопольской обороны, в которой участвовал молодой Толстой, его вместе с другими опытными офицерами-артиллеристами пригласили в Китай в качестве военного специалиста. Спустя 50 лет Лев Николаевич вспоминал обо этом: «После Крымской войны посылали в Китай людей. Приятель уговаривал меня пойти в инструкторы артиллерийских офицеров. Помню, я очень колебался. Товарищ мой поехал, Балюзюк, но он получил и другие поручения – с восточными народами поступают хитро!..» Заниматься агентурной работой Лев Толстой не пожелал. Но интерес к Китаю остался. И писатель всегда протестовал против опиумных войн и других зверств европейской цивилизации. Он понимал ещё в молодости, что восточные духовные ценности ничуть не хуже европейских. Он писал как-то в статье о прогрессе: «Нам известен Китай .., опровергающий всю нашу теорию прогресса, и мы ни на минуту не сомневаемся, что прогресс есть общий закон человечества, и что мы, верующие в прогресс, правы, а не верующие в него виноваты, и с пушками и ружьями идём внушать китайцам идею прогресса».
Лев Толстой первым вступил в диалог с Востоком, диалог на равных, исключающий отношение к Азии с позиции европоцентризма. Толстой как бы смотрел на Азию изнутри. Он защищал самоценность, как минимум, и азиатской культуры. И это в ту пору, когда Азия переживала глубокий кризис и была колонизирована Европой. Толстой смотрел далеко вперёд. В ХХI век.
Учение Конфуция с точки зрения европроцентричности даже не назовёшь философской системой – настолько оно сводится к следованию древним традициям и ритуалам. Ни глубины Платона, ни сложности Гегеля. Лев Толстой, излагая учение Конфуция, свёл его почти к одной фразе: «Достигнув спокойствия и постоянства, следовать своей природе».
Уже этой опорой на вечные, не меняющиеся духовные ценности Лев Толстой был близок Конфуцию. В свой поздний период, пожалуй, первым из великих европейских писателей, отодвинув европейских мыслителей, он на первое место поставил мудрецов востока. В дневнике он пишет: «Моё хорошее нравственное состояние я приписываю чтению Конфуция и, главное, Лао-цзы».
Его абсолютно самостоятельное толкование великого китайского мудреца даёт нам представление не столько о Конфуции и конфуцианстве, сколько о самом русском писателе и его нравственных принципах. У Конфуция он берёт лишь то, что ему близко, прежде всего этическую и нравственную проблематику, утверждение «срединности» и самосовершенствования. Русскому писателю близко конфуцианское отрицание крайностей, стремление к стабильности жизни и её постоянству.
В своём дневнике за 1900 год Лев Толстой пишет: «Сущность китайского учения такая. Истинное и Великое учение научает людей высшему добру, обновлению людей и пребыванию в этом состоянии…» В своей статье «Великое учение», где он вкратце сформулировал своё понимание Конфуция, Лев Толстой пишет: "Великое учение, иначе сказать, мудрость жизни, в том, чтобы раскрыть и поднять то начало света разума, которое мы все получили с неба…
Древние цари, те, которые желали раскрыть и поднять в своих народах начало света разума, то, которое мы все получили с неба, прежде всего старались хорошо управлять своими царствами. Те, которые старались хорошо управлять своими царствами, прежде всего желали учредить порядок в своих семьях. Те, которые желали учредить порядок в своих семьях, старались прежде всего исправить самих себя. Те, которые старались исправить самих себя, старались прежде всего установить правду у себя в сердце. Те, которые старались установить правду у себя в сердце, старались прежде всего о том, чтобы желания их были чисты. Те, которые желали, чтобы желания их были чисты, старались прежде всего о том, чтобы усовершенствовать свои суждения о добром и злом. Усовершенствование суждения о добром и злом состоит в том, чтобы углубиться и проникать в начала и причины поступков…
От царя и до последнего мужика одна обязанность для всех исправлять и улучшать самого себя, иначе сказать – самосовершенствование. Это основание, на котором строится всё здание улучшения людей…"
Русский писатель осознанно не замечает главную установку Конфуция – соблюдение ритуалов и церемоний, полную подчинённость царям и правителям.
Прошёл он и мимо противостояния Лао-Цзы и Конфуция. И если Лао-Цзы посмеивался над ритуальной вертикалью конфуцианства, Лев Толстой, принимая постулаты Лао-Цзы, и в изречениях Конфуция старался уловить какие-то общие этические и нравственные установки этих великих китайских философов.
Он пишет об учении Лао-Цзы: «Основа учения Лао-Тзе одна и та же, как и основа всех великих, истинных религиозных учений. […] По учению Иоанна, средство соединения человека с Богом есть любовь. Любовь же, так же, как и Тао, достигается воздержанием от всего телесного, личного. И как под словом „Тао“, по учению Лао-Тзе, разумеется и путь соединения с небом и само небо, так и по учению Иоанна под словом „любовь“ разумеется и любовь и сам Бог („Бог есть любовь“). Так что сущность учения Лао-Тзе есть та же, как и сущность учения христианского. Сущность и того и другого в проявлении, посредством воздержания от всего телесного, того духовного божественного начала, которое составляет основу жизни человека».
Не обращая внимания на явные противоречия в учениях Конфуция и Лао-цзы, Лев Толстой в равной степени относит их к великим писателям и мудрецам. Но будучи русским даосом по всему своему поведению, он, отбрасывая ритуальность Конфуция и его правило покорности власть имущим, прочитывает его высказывания по-даосски. И нельзя сказать, что Лев Толстой не понимал принципы конфуцианства или же не читал многие высказывания Конфуция. Более того, он прекрасно понимал консервативные императорские постулаты его учения. К примеру, он явно был на стороне противника Конфуция философа Мо Ди, утверждающего почти коммунистическую идею равенства всех людей. В «Круге чтения» у Льва Толстого находим: «Среди китайских мудрецов был один, Ми-Ти (Мо Ди. – В.Б.), который предлагал правителям внушать людям не уважение к силе, к богатству, власти, храбрости, а к любви. Он говорил: „Воспитывают людей так, чтобы они ценили богатство, славу, – и они оценят их. Воспитывайте их так, чтобы они любили любовь, – и они будут любить любовь“. Мен-дзе, ученик Конфуция, не соглашался с ним и опровергал его, и учение Ми-Ти не восторжествовало».
Теорию равенства и всеобщей любви Мо Ди противопоставлял конфуцианскому положению о беспрекословном подчинении низших людей – высшим. И в своем разборе этого древнего китайского коммуниста Лев Толстой неизбежно опровергал своего любимого Конфуция. В 1890 году он писал В.Г. Черткову: «…в китайских книгах, английских, забыл переводчика, которые были у меня и теперь у вас (Толстой имел в виду труд Джемса Легга „The Chinese Classics“ („Китайские классики“. – В. Б.)), есть учение о любви Ми-ти. Помните? В учении Менция и Конфуция (в особенности Менция) есть опровержение этого учения. Так вот перевести всё это и составить книгу, в которой показать, что учение любви – как самое удобное (утилитарное) учение – предлагалось ещё вот когда и у китайцев и очень плохо опровергнуто и имело большую силу, – учение земное, утилитарное, без понятия об Отце и, главное, о жизни, то есть о жизни вечной. Очень бы хорошо было». Незадолго до смерти Толстого по его просьбе в 1909 году П.А. Буланже выпустил под редакцией самого Толстого брошюру об учении Мо Ди.
Тем более, понимал он и разницу между учениями Лао-Цзы и Конфуция, согласно легенде даже встречавшихся друг с другом. Как пишет великий китайский историк Сыма Цянь: "Когда Конфуций ездил в Чжоу, он спрашивал его о ритуале, и Лао-Цзы ему отвечал: «Вы говорите о тех, кого давно нет и чьи кости уж истлели. Остались только их слова. Благородный муж, когда время ему благоприятствует, ездит на колеснице, а не благоприятствует, ходит с тяжкой ношей. Насколько мне известно, славный купец прячет глубоко, словно у него всё пусто. И благородный муж обладает необъятной добродетелью, а своим видом походит на глупца. Откажитесь от гордыни и множества желаний, напыщенных манер и необузданных стремлений. Всё это наносит вред вашему телу. Вот что только я и могу вам сказать». Конфуций удалился и сказал своим ученикам: «Птицы, я знаю, могут летать, рыбы, я знаю, могут плавать, звери, я знаю, могут бегать. Бегающих можно изловить в силок, плавающих – вытащить леской, летающих – сбить привязной стрелой. Как же изловить дракона, мне неведомо. На ветре и облаке он возносится на Небо. Сегодня я был у Лао-Цзы, и он походит на дракона».
Конфуций выслушивает с уважением Лао-Цзы, но отказывается его понимать.
Конфуций открыл простой и удобный властям закон бытия людей. «Правитель должен быть правителем, работник – работником, отец – отцом, сын – сыном. Младшие должны беспрекословно подчиняться старшим, но старшие должны требовать от подчинённых и младших только то, что могут подтвердить своим примером». Но Лев Толстой в этой иерархичности метко выделил иное – и царь, и правитель должны всю жизнь исправлять и совершенствовать себя.
В интересной книге А.Шифмана «Толстой и Восток» исследователь пишет:
«Безоговорочно приняв эти принципы конфуцианской морали, Толстой, однако, упустил из виду, что понятие жэнь неотделимо в учении Конфуция от другого понятия – ли, что буквально переводится как „церемония“, „обряд“, а означает обязанность младшего соблюдать покорность старшему… Каждый должен знать своё место. Покорность, почтительность – высшие добродетели… Проповедь покорности…» Не думаю, что писатель упустил из виду понятие ли, он его просто отбросил, как мешающее ему. Если по Конфуцию – нравственное совершенствование и правителя, и слуги – первейшая обязанность, то Лев Толстой как бы подвергает нравственному совершенствованию и само учение Конфуция. Ищет то, что близко и ему, и Лао-Цзы, и Конфуцию.
Сближали же Лао-Цзы и Конфуция ненависть ко всем войнам, откровенный пацифизм, которому близок был и Лев Толстой. По сути, у Конфуция он и позаимствовал свой тезис о непротивлении злу насилием.
"На вопрос одного царька: сколько и как прибавить войска, чтобы победить один южный не покорявшийся ему народец, – Конфуций отвечал: «уничтожь всё твоё войско, употреби то, что ты тратишь теперь на войско, на просвещение своего народа и на улучшение земледелия, и южный народец прогонит своего царька и без войны покорится твоей власти» – пишет Лев Толстой в своей знаменитой статье «Патриотизм или мир?».
В 1886 году, знакомясь с учением Конфуция, писатель нашёл его высказывания о бесконечности поисков истины, сравнение поисков истины с течением воды.
Толстой даже задумал написать рассказ на эту тему, к сожалению незавершённый. Вот этот набросок, названный писателем «Течение воды»:
"Однажды ученики Конфуцы застали его у реки. Учитель сидел на берегу и пристально смотрел на воду, как она бежала. Ученики удивились и спросили: «Учитель, какая польза смотреть на то, как текут воды? Это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет».
Конфуцы сказал: «Вы правду говорите: это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет, и всякий понимает его. Но не всякий понимает то, как подобно течение воды учению. Я глядел на воду и думал об этом. Воды текут без остановки, текут они днём, текут они ночью, текут до тех пор, пока не сольются все вместе в большом океане. Так и истинное учение отцов, дедов и прадедов наших от начала мира текло без остановки до нас. Будем же и мы делать так, чтобы истинное учение текло дальше, будем делать так, чтобы передать его тем, которые будут жить после нас, чтобы и те по нашему примеру передали его своим потомкам, и так до конца веков».
В феврале 1884 года он пишет В.Г. Черткову: «Я сижу дома в жару, с сильнейшим насморком, и читаю Конфуция второй день. Трудно представить себе, что за необычайная нравственная высота.» Спустя годы, уже в 1900 году вновь пишет: «Ничего не пишу, занимаюсь Конфуцием и очень хорошо. Черпаю духовную силу… У нас, quasi-христиан, нет никакой религии…»
Вот за такие противопоставления в пользу китайских мудрецов Николай Бердяев и обвинил писателя в безблагодатности и далекости от православия.
Думаю, Бердяев ошибался, китайские мудрецы по нашим христианским понятиям были именно мудрецами и мыслителями, не проповедниками чуждой для православия религии, и потому привлечь Лао-Цзы или Конфуция возможно даже в самых христианских поисках истины.
В конце жизни Лев Толстой задумал даже книгу о Конфуции в издательстве «Посредник». К сожалению, кроме двух набросков «Великое учение» и « Книги Конфуцы» и многих его цитат и изречений в сборниках для чтения, ничего написать не успел. Зато поддержал намерение своего знакомого П.А. Буланже написать брошюру о Конфуции. Она вышла в свет в 1908 году с предисловием Толстого «Изложение китайского учения» в издательстве «Посредник» под заглавием «Жизнь и учение Конфуция».
В 1909 году Толстой вновь всерьёз занялся Конфуцием, решив написать о нём.
«Вчера занимался тоже Конфуцием, – пишет в дневнике 8 апреля. – Кажется, можно написать». 5 мая Толстой отмечает, что готовит книжки о Конфуции и Лао-цзы для издательства «Посредник». В августе писатель возвращается к своему плану, 24 августа снова пишет в дневнике: «Вечером читал Конфуция и говорил много и хорошо с Иваном Ивановичем об изданиях…»
Лев Толстой, не успевая сам, поддержал замысел всё того же Буланже написать вторую книгу о Конфуции. «Был Буланже, говорил с ним о Конфуции», – отмечает писатель в дневнике 30 сентября.
Новая книга П.А. Буланже вышла в 1910 году, незадолго до смерти Толстого.
Толстой и Конфуций одинаково считали, что изначально было некое повеление Неба, некоего духовного абсолюта, и далее уже вся жизнь человека и все его непреложные законы создавались, исходя из этого небесного повеления. Признавая его абсолютом, они оба мало занимались самим Небом, потому им часто отказывают в религиозности. Но в самой жизни они исходили из приоритета всеобщей любви.
Один – Конфуций – более рационален и ритуален, другой – Лев Толстой – более природен и органичен, но концепции мира и всеобщей любви их объединяют даже сквозь тысячелетия.
Владимир ГУГА СФИНКС И ОРФЕЙ ХХ ВЕКА
Мир, созданный художественным воображением Дмитрия Шостаковича, окружают неопределённые горизонты. Должно пройти ещё очень много времени, прежде чем ценители искусства смогут представить его подлинные масштабы. Если это вообще возможно. Пока что музыка Шостаковича напоминает бездонный космос, открытый уху любого чуткого слушателя.
Тем не менее, попытки найти в этом завораживающем пространстве почву, точку опоры, позволяющую взглянуть объективно на Вселенную Шостаковича, не могут оставлять равнодушными даже людей далеких от серьёзной музыки. Особенно интересны в этом смысле работы проницательных исследователей, обладающих, подобно Соломону Волкову, глубокими знаниями в самых разных сферах – искусствоведении, истории, социологии и т.п.
Книга Соломона Волкова «Шостакович и Сталин» исследует творчество великого русского композитора как болезненный, драматический диалог художника и тирана. Оснований для этого утверждения немало. Но согласиться с ним полностью, значило бы отсечь огромный пласт творческой натуры Шостаковича. Личность гения всегда обладает андеграундом, вторым планом, который невозможно измерить линейкой исторических обстоятельств.
Яркое, увлекательное исследование Волкова не только демонстрирует все важные вехи творческой судьбы Шостаковича, но и позволяет ощутить атмосферу сталинской эпохи. При этом автор рассказывает о былых событиях тоном независимого наблюдателя. Непредвзятость описаний грандиозных взлётов и не менее чудовищных катастроф, которыми насыщена вся история СССР, особенно в период правления Сталина, делает Соломону Волкову большую честь. Властитель мощного государства представлен в книге не хитрым маньяком, тупым бюрократом и кровожадным людоедом, каким его обычно изображают публицисты-либертинцы, а фигурой многогранной, сложной и масштабной.
Подчёркивая культурный и интеллектуальный потенциал Сталина, Волков неоднократно указывает на его, несвойственные для большинства высших советских функционеров, познания в русском и мировом искусстве. "Будучи культурным неофитом, – пишет Волков, – Сталин сохранил на всю жизнь определённое уважение к «высокой культуре» и её творцам. У Ленина подобный пиетет отсутствовал наглухо.
Обладая невероятной энергией и памятью, Сталин, образ которого Соломон Волков метко ассоциирует со Сфинксом, управлял государством, держа под личным контролем огромное количество проектов. И слухи о его сверхкомпетентности в самых разных сегментах жизнедеятельности страны появились не на пустом месте. До сих пор приходится слышать, что Сталин умел одновременно следить за разработкой какой-нибудь мелочи, типа втулки для колеса трактора, вносить коррективы в газетные передовицы и находить окончательные решения крупных военно-стратегических задач. Естественно, такая осведомлённость императора, граничащая со способностями мифических героев, не могла не вызывать у подданных трепет и уважение.
Особенно пристально «всевидящее око» следило за советской культурой. (В целом, культурный всплеск в годы «культа личности» явное следствие социального и психологического взрыва, прогремевшего в те годы.)
При этом интерес Сфинкса к музыке, кино, театру, живописи носил как политический, так и личный характер. Сталин сам любил высокое искусство и понимал, какое огромное влияние оказывает оно на сознание народа. В те десятилетия многие люди, ещё не знакомые с телевизионной жвачкой и потребительской моралью, обладали, как и их лидер, художественным вкусом. Поэтому эпоха Сталина осталась в исторической памяти не только как период ночных арестов и массового истребления «врагов народа», но и как эра Булгакова, Эйзенштейна, Шолохова, Шостаковича и других гениев. Глядя на русское искусство наших дней, вряд ли можно обнаружить художников, равноценных творцам времён «культа личности».
Конечно, и Булгаков, и Шостакович, и Пастернак, и тем более Ахматова часто работали, как говорится, «не благодаря, а вопреки»: ведь в сталинские годы происходило гигантское, беспрецедентное строительство и рост державы. Многое незаслуженно попадало под гусеницы этой фантастической и страшной машины, напоминающей одновременно танк и бульдозер. Но сказать, что культура при Сталине «изничтожалась» не осмелится даже самый ярый антисталинист, если он, разумеется, находится в здравом уме. Зато сегодня, когда любой человек, ощущающий потребность творческого самовыражения, может делать всё что угодно и демонстрировать это «всё что угодно» с интернетовских подмостков, русское искусство находится в глубоком кризисе. А тогда с огромным успехом шла в Московском Художественном театре драма Михаила Булгакова «Дни Турбинных» (Сталин, как известно, обожал эту пьесу о чести и мужестве русского офицерства, написанную бывшим белогвардейцем) и присуждалась высшая премия многослойному, жёсткому роману «Тихий Дон», вызывающему произведению, которое, кажется, так и просится в ранг «антисоветчины».
Правда, постепенно, в течение тридцатых годов, был уничтожен, в буквальном смысле расстрелян, русский авангард, духовно связанный с революцией. Хотя некоторые новаторы, среди которых был и Дмитрий Шостакович, сумели «удержаться в седле». Причина этого парадокса также разбирается в книге Волкова.
С его точки зрения, Шостакович не стал жертвой сталинского террора, главным образом из-за своей мировой известности и необычайной популярности в зарубежных художественных кругах. В меньшей степени сыграла свою роль и лепта, которую внёс композитор в пропагандистский механизм империи. Однако, ни первое, ни второе преимущество не смогло бы оградить Шостаковича от репрессий, не будь император его личным поклонником.
Сталинский контроль советской культуры, по мнению Соломона Волкова, осуществлялся с тотальной пристальностью. В этом есть огромная доля истины. Действительно, внимание Сфинкса к искусству отличалось повышенной зоркостью, но только не самодурством и невежеством.
Соломон Волков рассматривает своего героя как творческого антипода диктатора. Он создаёт очень необычный и колоритный психологический портрет Шостаковича. Автор изображает композитора в трёх ипостасях: «Шостакович-юродивый», «Шостакович-самозванец», «Шостакович-летописец». А центром этого триединства выступает, разумеется, Иосиф Сталин. На создание этой необычной картины Соломона Волкова вдохновила трагедия Пушкина «Борис Годунов» и одноимённая опера Модеста Мусоргского. Этот образный взгляд на творческую позицию композитора подкреплён неоспоримым фактом: и император, и его строптивый музыкант очень любили шедевр Мусоргского-Пушкина, а, значит, намерено или невольно отождествляли себя с его персонажами. Действительно, если вслушаться в музыку Шостаковича, если приглядеться к его творческой и личной биографии, можно легко обнаружить приметы летописца (в его произведениях отразилось великое становление могучей страны и всплеск народной энергетики); самозванца (он принял, но всё-таки вовремя отрёкся от роли придворного композитора); юродивого (похожий на классическую «белую ворону», этот «мимозный» человек в очках с толстыми стёклами никогда не юлил перед Сфинксом, всегда говорил и писал напрямик, чем снискал у своего покровителя уважение. Но, в то же время, он умел, подобно «классическим» юродивым, излагать свои мысли и художественные идеи иносказательным, притчевым языком, которого цари всегда боялись). Кроме того, очень удачна найденная Волковым параллель «Николай I – Пушкин», «Сталин – Шостакович». Но всё-таки, «проглотив» это тонкое исследование, можно ощутить застрявший в горле ком вопроса: неужели всё творчество Шостаковича было стимулировано схваткой со Сталиным и реакцией на его деяния?
Очень тяжело признать преобладающее значения полученных Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем нравственных травм в сакральном творческом процессе, как бы сильно они не кровоточили. Не может быть, чтобы вся работа композитора сводилась к поединку с тираном. А именно такое впечатление возникает во время чтения книги Соломона Волкова. Но какую же тогда роль играл Сталин в создании шедевров Шостаковича? Огромную. При этом невозможно исключать массу других важных факторов, подпитывающих креативность композитора.
Например, опера «Нос» намекает не только на трагедию забитого тоталитарным государством бедолаги. И близкие родственники «Носа», мрачные романы и новеллы Франца Кафки, – не обличительные вердикты. Эти сочинения – скорее выплеск фобий, произрастающих из метафизических сфер. Это выплеск, позволяющий выжить и художнику, и зрителю. А подобные фобии одиночества и потерянности стабильны в любую эпоху.
Видимо, Сталин являлся для Шостаковича одним из источников вдохновляющего излучения. Сам же композитор, образно выражаясь, представ– лял собой призму, некий кристалл, расщепляющий разнообразные лучи на замысловатые спектральные соцветия. Скорее всего, искусство рождается не в самом себе или благодаря сложившимся обстоятельствам, а в сложной комбинации и того и другого.
