Текст книги "Газета День Литературы # 121 (2006 9)"

Роман Солнцев УСЫ. Из истории нашего весёлого семейства

Нынешняя молодежь вдруг отказалась от усов, а начала отращивать смешные вертикальные серпики на подбородках, какие можно увидеть на картинах старинных живописцев, сохранивших облик королей и прочей надменной знати. Иной раз встретишь и усы, но в сочетании именно с такими волосяными полуколесиками, реже – с торчащей вверх бородкой оперного Мефистофеля.

Молодежь ищет лицо.

А я, лишь только встречу так снаряженного подростка (у него, конечно, еще и золотое колечко на левой ноздре, и серьга в ухе, и «косичка Мастера» на затылке), слышу хриплый хохот своего дяди Саши, который носил усики-треугольник, похожие на усики маршала Ворошилова.

– Бороду носит старый человек. Бороду носит мудрый человек. Мужчина должен носить усы. Пока он может действовать.

– В каком смысле, дядя Саша?

– В любом! – был ответ. И ответ казался бы запальчивым, если бы не весь облик невысокого, слегка кривоногого (привык сидеть в седле), но чрезвычайно сильного, темноликого дяди Саши, по-татарски – Шаех. Его мы звали иногда дядя Шейх, на что он гневался.

– В нашей стране не может быть шейхов, мы уничтожили богачей как класс.

– А зачем же, дядя Саша, начальство обещает людям процветание и благополучие?

– А затем, малыш, что все это будет, но сразу у всех, постепенно. А не так, чтобы кто-то выделялся – один богач, а другой в лаптях.

– А если, дядя Саша, один работает хорошо, а другой не хочет работать?

– Воспитаем! – рубил он ладонью воздух крест-накрест, в разговорах со мной становясь как бы и сам подростком. – Заставим! В Конституции написано: кто не работает, тот не ест.

– А если он упорно не работает? А голодовка – это уже политика... я слышал...

Он замирал, уставив на меня вздрагивающие свои желтоватые тигриные глаза. И усики, треугольные его усики тоже подрагивали, словно дядя Саша принюхивался: а не пахнет ли от меня чем-то вражеским, буржуазным, не начитался ли я чего-то недозволенного... Хотя где и откуда? Кроме хрестоматии и разрешенных книг из библиотеки в руках ничего не имел. Разве что слышал россказни, которые и до нашей деревни доходили... да и сам иногда сквозь треск и вой радиоприемника поймаю неведомую станцию, где квакающим голосом кто-то рассказывает ужасные новости из жизни советской страны...

Врут, наверно.

– Врут! – прищурясь, продолжал смотреть на меня дядя Саша. – Отрабатывают деньги капиталистов. Ты мне веришь?

– Верю, – отвечали мои губы, мое горло. Кому же еще верить, как не обладателю двух орденов Боевого Красного знамени, ордена Звезды и десятков медалей, кто по рассказу моего отца, переправил в свидетельстве о рождении 1925 на 1923, чтобы попасть на фронт. Когда военврач с сомнением глянул на подростка, мол, не слишком ли хлипкий, дядя Саша подпрыгнул и в воздухе вихрем перевернулся и приземлился на ноги и честь отдал! Отец к тому времени был уже в частях, но если бы оказался в селе, ни за что бы не отпустил младшего братишку в пекло...

Как не верить человеку с таким взглядом, у которого пульс девяносто и даже сто, который живет, как горит. Приехав к нам в родную деревню из города, он за месяц отпуска столько полезного делает для нашей семьи, для соседей, для колхоза: поднимет ворота при въезде в нашу Разгуляевку, договорится и приведет на случку знаменитого жеребца с медалью из соседнего колхоза на наш загон, прибьет доски на протекающую крышу школы, выкопает новый колодец, потому что прежний заилился, да и мусора туда много накидали нерадивые мальчишки. А еще он обязательно устроит гонки без сёдел на самых быстроногих лошадях колхоза по лугу, и сам выиграет приз – подхватит с травы растопыренными пальцами расписной платок самой красивой девушки села. А еще он поиграет с детьми в войну, побегает с нами по холмам и оврагам, гукая, изображая выстрелы, а потом покажет класс стрельбы из ТОЗовки, которую всегда возит с собой.

Сверкающий черный маслянистый ствол... гладкое деревянное цевьё... насечки на боку приклада... прицельная колодка с движущейся планочкой – можно поставить на 50 метров, можно на 100... О, с каким трепетом я брал в руки это оружие! С каким восторгом я разглядывал тонкие, медового цвета патроны со свинцовыми пульками...

– Дядя Саша, а на охоту нынче пойдешь?

– Я, – по-немецки отвечал мне дядя Саша, горделиво вскинув голову. Да, я забыл сказать, у него и нос особенный – с горбинкой, как у коршуна или орла. Почему-то у папы и у меня обычный, скромный… а ведь родня...

– А меня возьмешь?

– Яволь, – отвечал дядя Саша. И нарочно ломая русское слово, как если бы он был полуграмотный татарин, добавлял: – Канишно. Абазателно.

Поле чего весело хохотал...

Никогда не забуду эту охоту на уток. У нас в те годы еще мельница на реке была, жернова крутила, сотрясая гулом и рокотом воды берега, обросшие ежевикой. Перед плотиной стояла, подрагивая, зеркальная вода, во все стороны уходили озера и старицы, поросшие белыми купавками и камышом с тяжелыми веретенами. И сюда, конечно же, время от времени приводнялись стаи крякв. Прилетали они откуда-то с верховьев реки.

У дяди Саши не было бинокля, но рыжие глаза у него зоркие, как у нашей кошки Люси, которая может с места вдруг прыгнуть на стену и шаркнуть когтями невидимого для меня комара или мушку.

– Ага! – цедил из-за стола дядя Саша, втянув губы под усики-треугольник и сверкая глазами в сторону лугов. – Летят!

– Где?! – вскидывался я и выбегал на крыльцо. – Где, Шаех-абый?..

И мы бежали, старый и малый, мимо колхозной бахчи с наросшей капустой, размером с футбольный мяч, мимо старых ветел, по выжженной зноем стерне скошенного луга – я босиком, подпрыгивая, когда уколюсь, а бывший солдат в ботинках.

И чем ближе к кудрям ивняка, к рябине и ежевике, тем ниже пригибается дядя Саша, и я подражаю ему.

Вдруг слышу плеск – где-то совсем рядом на реке плеск – это утки... вот крякнула одна, вот закрякали сразу несколько других... какая радость! И вдруг с шумом и свистом, словно их пугнули, они взнялись и полетели прочь – низко, низко... уходят, уходят... даже отогнутые назад лапки видно... Что-то почуяли?

– Падаем! – прошипел дядя Саша, и мы рухнули, разгребая ветки еремы. Прямо перед моим ртом – сизая, туманная ягода ежевики, я ее беру дрожащими губами. Сердце бешено колотится, ягоду не могу проглотить.

– Вернутся... – щерит зубы дядя. И подтягиваясь, ползет по-пластунски к воде, к кочкам рогоза, к розовым его цветам, к белым кувшинкам с округлыми тарелками листьев, распластанными по воде.

Я локтями уже в воде, неловко булькнул – дядя Саша сердито оглядывается... Тишина.

Охотник, медленно развалив перед собой стволом винтовки стену камыша, изготовился и замер.

Комар лезет мне в ухо, а другие два крутятся возле носа. Но руки мои заняты – я на них упираюсь, если я освобожу их – лягу грудью в черную воду. А между тем пальцы мои в тине наткнулись на что-то шевелящееся, от страха и брезгливости я выдергиваю со чмоканием одну руку и шепчу:

– Дядя Саша, тут раки, да? – Я неплохо плаваю, я неплохо рыбу ловлю, но боюсь всего невидимого, живущего в иле: пиявок, волосоподобных существ, червей.

– Летят, – свистом губ отвечает, толком не расслышав меня, охотник.

И правда, утки, кажется, возвращаются. Сделали круг, чуть выше зеленых зарослей, и вот, не завершив второго круга, вытянув «шасси», посыпались на воду. И молча, умиротворенно закачались на сверкающей поверхности.

Дядя Саша огладил двумя пальцами свои ворошиловские усики и явно изготовился стрелять, хотя расстояние до цели неблизкое – метров семьдесят. Может, поближе подплывут?

К моему восторгу, одна неожиданно приблизилась и замерла на воде боком к нам. Почему же дядя Саша не стреляет?! Вот же мишень!

– Дядя Саш!..

Он в ответ только дернул щекой: не мешай.

Вот серая уточка совсем уж близко... ну, почему, почему дядя Саша не стреляет??? Он боится не попасть? Тут и я попал бы.

Гребя желтыми перепончатыми веслами, птица вновь отдаляется. Эх, ты, дядя Саша! Упустил! Ну, стреляй хоть в кого.

В эту минуту охотник полуобернулся и, отлепив палец от спускового крючка и разогнув, показывает: видишь? Что он хочет сказать? Тычет то вправо, то влево.

И вновь приник к ружью.

И хлесть!.. Две уточки в середине стаи уронили головы и закружились на воде. Третья лихорадочно, тряся крылышками, помчалась сдуру прямо к берегу, а остальная стая с шумом и стоном вновь заторопилась на разбег и взлет... Но вот и утка, которая бежала к нам по воде, наконец, оперлась о воздух и поднялась, и улетела...

– Иди, доставай, – хмыкнул дядя Саша, – если раков не боишься.

Слышал он, слышал мои слова про раков, заряжает ружьем очередным патроном.

– Ах, не получилось!

– Что не получилось? – спрашиваю я, раздеваясь и входя по колени в помутневшую воду.

– Я же тебе показывал. Почему выжидал? Хотел поймать момент, когда шеи трех уток совместятся. Не получилось. Только две попались на линию...

Нужно ли говорить, как хвалили нас женщины. Моя мама сразу же бросила упрек отцу:

– Шаих только немного моложе тебя, а смотри – как юноша. А у тебя пузо, как у секретаря обкома.

Отец страшно обиделся, отказался есть утку. С трудом уговорили. Уговорил дядя Саша:

– Ты, Соня, напрасно на него. Он лучше меня стреляет. Но ему нельзя бракорьерничать – он тут в колхозе не последний человек, а я приехал-уехал.

Тетя Альфия – коротко Аля – своего мужа, конечно, похвалила, но, как всегда, с легкой насмешкой.

– Если бы вы так на войне стреляли, до Москвы бы немец не дошел.

В ответ на это обвинение, звучавшее, надо полагать, не раз и не два в их жизни, дядя Саша зубами скрипнул, но сдержался и только руки поднял:

– Яволь, яволь... их хенде хох...

После знаменательного обеда мы с ним пошли подремать на сеновал. И там вновь состоялся разговор про усы, чуть забавный, но неожиданный по своей глубине.

Я думаю, братишка, ты уже понимаешь: настоящий мужчина должен носить усы, – начал, потягиваясь и вдыхая запах высохшей травы, дядя Саша. – Именно усы! Это не просто украшение. Они как маленький зонт – чтобы никакие сопли в рот не попадали, ни при какой погоде. И они как маленький раздражитель – чтобы женщины любили. Им нравится, я знаю.

– Что ты там ерунду городишь? – послышался снизу, со двора голос проходившей мимо тети Али. Вряд ли она в точности расслышала слова своего мужа, но она знала, о чем он может говорить после хорошего обеда. – Я тебе всю жизнь говорю – сбрей ты их! Ворошилова давно разоблачили.

– Ну и что? – повысил голос дядя Саша, приподнимаясь на локте и как бы специально отвечай ей сквозь дебри сарая. – Усы носили все великие люди – Ленин, Сталин, Молотов...

– Молотов трус, жену отдал в лагеря. Ты меня тоже отдал бы в лагеря, если бы тебя попросили твои товарищи по контрразведке?

– Брось говорить глупости, женщина. Я знаю, ты наша, советская.

– А у Молотова была шпионка?

– Вряд ли. Но Сталин имел прямые усы, а у Молотова они были бесформенные. Иди, иди дальше, это долго объяснять. – И уже понизив голос, снова опустив облысевшую, но с кудрями возле ушей голову в брошенный на сено полушубок, он продолжил разъяснение уже для меня: – Усы носили все военные люди в России – гусары, драгуны. Могло не носить усов лишь высшее командование – Суворов, Кутузов. А из нынешних – посмотри какие усы Буденный носит! Давай, милый, начинать растить усы. Ты как побреешь пару раз пушок над губами – так сразу начнут вставать. Но!.. – дядя Саша страстно и судорожно зевнул – словно хотел укусить свисавший над нам слева веник табака. – Усы надо подбирать к своему характеру. Усы с загнутыми вверх кончиками – у людей уверенных в себе, но чаще просто хвастливых. А если кончики загнуты вниз – человек упрям и много пьет. Если же усы прямые...

– Как у Сталина?

– Да, как у Сталина... его труднее распознать. – Дядя Саша сделал значительную паузу: – А вот если усы маленькие, скромные – такому палец в рот не клади.

– Как у вас?

– Как у меня. Но есть и пошлые усики – в нитку. Это жулики носят такие усы, прожигатели жизни. А если только у концов губ – это китайцы, там другая философия. – Дядя Саша, зажмурившись, снова зевнул. – Как хорошо на Родине. Я действительно служил в контрразведке... как сказала моя жена... вот хочу тебе рассказать одну историю. Это была в Западной Украине, когда мы, наконец, погнали фрицев. Много народа освободили, но хватало там и предателей, шпионов... не секрет, не все хотели Советской власти... Но как ты узнаешь, кто он? Улыбается, кланяется, кивает... а сам ночью ножом солдат наших зарежет или мину подсунет под рельсы... Попал мне в руки мужичок один, круглолицый, бритый, в наколках. Говорит, уголовник, немцы заставляли воду носить, печки растапливать. Надо сказать, к уголовникам и наша власть относилась более благосклонно, но это отдельный вопрос. Вот мельком допросили мы его и хотели уже пропустить на освобожденную территорию, да что-то меня остановило. Сам не могу понять, что. По моему приказу поместили его в сарайчик и ушли. Нет, он не привязан, только куда он побежит? Побежит – его тут же пристрелят. Смирно лег на землю и лежит. А я обошел этот хлев – он из прутьев и глины слеплен – и в щелку смотрю на него. Час или полтора потерял, но чего-то жду. Я ведь в душе охотник, терпеливый. И вот смотрю, мужичок достает кисет с табаком, бумагу и проводит двумя пальцами вот так... – Дядя Саша повторил жест над своими губами. – Ага, думаю, попался, у тебя усы были еще недавно... зачем ты их сбрил? Тебе интересно?

– Очень, – отвечал я. – И вы его арестовали?

– За что, милый? Нет, так дело не делается. Ну, мало ли, сбрил и сбрил. Может, разонравились. Я решил с ним с другого бока разговор завести. Подсадил к нему Витьку из штрафников, он хорошо уголовный мир знает. Покачай, говорю, его на предмет биографии. А сам снова в щелочку смотрю. Витька первым делом снимает с себя одежду до пояса и показывает мужичку свои наколки. Мне будешь подчиняться, говорит, у меня видишь что нарисовано. А у тебя? Ну, тот вынужден тоже обнажиться. Витька потер пальцем пару наколок у него – да ты еще сосунок, говорит, свежие наколки. Где сидел? Кого помнишь? И наугад имена якобы знаменитых вождей уголовного мира. Тот невпопад кивает, как если бы слышал про таких. Витька словно бы рад. А вот угадай, говорит, что обозначают такие наколки. И называет всякую абракадабру.

– Аббревиатуру, – робко поправил я дядю.

– Ну, канично, нам, татарам, вси равна. Говорит, что такое АА. Тот не знает. «Ангел ада»! А что обозначает ГУСИ? Тот не знает. «Где увижу, сразу изнасилую». Э, говорит Витька, ты совсем еще темный. Учись, пока я жив. ТУЗ? И тот вдруг вспомнил, видно, готовился или сообразил. «Тюрьма учит закону». Верно. А вот что такое ПОСТ? А, не знаешь! «Прости, отец, судьба такая».

Тут я через охрану вызвал Витьку как бы на допрос, он докладывает: «Товарищ старший лейтенант, это – демон». Ну, нечистый, шпион. Дальше дело техники. Мы этому мнимому уголовнику прилепили паклю на место сбритых губ, повезли по селам. И в одном селе народ признал фашистского прихвостня, начальника украинских полицаев. – Дядя Саша снова судорожно зевнул, аж подпрыгнув, словно хотел укусить саму крышу: – Ну, этого в расход, а тебе – пример: насколько полезно разбираться в усах.

– В расход – расстреляли?

– А что, чикаться? Он сразу ушел в молчанку. А времени колоть его нет. Отдали по линии. Сам я рук марать с такими не стану. Я люблю честную стрельбу. – Он заглянул мне в лицо своими тигриными глазами: – С детства мечтал быть снайпером. У меня ведь, братишка, и значок где-то валяется. «Ворошиловский стрелок». Получил в шестнадцать лет, как раз перед войной... но снайперы нужны на позиционном фронте, а не как у нас... вперед, билад, по костям и кровавым лужам, а потом – обратно, билад, по таким же костям... Рано Жуков отказался от усов. Не по таланту. Ладно, это тебе ни к чему. Расти усы.

И я стал растить усы. Намазав мылом, я скреб тайком отцовской опасной длинной бритвой над губой, пару раз порезался, приклеивал полоски бумаги... Поначалу никакого эффекта не наблюдалось, но затем стало чесаться, и вот волосики, прежде нежные, как шелк, сделались жестче. Даже пальцем это явственно ощущалось.

И когда дядя Саша приехал в следующий раз в наше село – время приезда снова совпало с летними каникулами в школе – «ворошиловский стрелок» обнял меня, всмотрелся и восхищенно вскликнул:

– Эт-то совсем другое дело!..

Тетя Аля, слушая рассказы мужа, в этот приезд ни в чем его не упрекала, только ласково подмаргивала мне, но нынче мне почудилась в ее улыбке, в ее глазах печаль. И причина излишней говорливости дяди Саши и печали его жены вскоре обнажилась.

– Молодежь! – вдруг воскликнул мой отец. Так просыпается лысый валун в грозу, сверкая зубами: – Не хочет оставаться в колхозе! Не хочет! Молодец твой Булат, строит, ездит.

– Строит, ездит?.. – вдруг переменившись в лице, переспросил дядя Саша. Он, казалось, мигом почернел, пальцы сжались в кулаки: – Он изменил нашему роду! Он вор!

– Как вор?.. – отец и мать недоуменно уставились на родственника. Тетя Аля махнула рукой и заплакала.

Я первый раз ее видел плачущей.

Скрежеща зубами, матерясь не впрямую, а эвфемизмами, которые в другом случае показались бы забавными, но не сейчас, дядя Саша рассказал, как опустился его сын.

– Связался с плохой женщиной... пьянчушка, истинно чушка... где-то что-то украли, под суд попали... теперь сидит... на письма не отвечает, как будто мы виноваты. Он рос, екарный Истос, неженкой. Альфия, на фига, слишком его нянчила. А вот из твоего сына... – вдруг дядя Саша повернулся ко мне и больно вцепился в мои плечи своими клешнями, – я сделаю мужчину. А ну пойдем!

Под горячую руку он меня едва ли не вытолкнул во двор.

Мы прошли в тень сарая. Здесь между березой и вкопанным столбом имелся турник, сооруженный дядей еще в прошлый приезд. Перекладиной служил обычный лом.

В прошлый раз я подтянулся двенадцать раз. Непременным условием для зачета было не гримасничать. Подтягиваться со спокойным лицом. Как только я начинал кривить губы, выпячивать подбородок, дядя Саша кричал:

– Всё! Аллес!

На этот раз я подтянулся семнадцать раз. На восемнадцатый, видимо, слишком сжал губы.

– Эх ты! – буркнул гость. – Давай я.

И как автомат, в свои немолодые годы, показал сорок подъемов. Спрыгнул, сплюнул:

– Я еще могу... но хватит. Альфия будет ругаться. Пойдем гири качать...

Гиря в два пуда покоилась в сенях, в темном углу, слева от двери в чулан, рядом с огромным тулупом отца, свисавшим до полу на крюке (обычный гвоздь не выдерживал).

Гирю я смог поднять только три раза, не кривя лицо.

– Эх ты!.. – горячился дядя Саша, внимательно смотревший на меня в сумерках сеней. – А еще усы растишь. Смотри на меня...

Несколько раз быстро и легко вознеся гирю над головой, он вдруг сжалился над племянником:

– Ладно. Хорошо. Наберешь мускулатуры в армии, будешь как цветочком размахивать. Но прежде всего мужчина должен уметь метко стрелять. – И с невысказанным смыслом, прищурясь, посмотрел на меня: – Ты понял? Женщины это любят. Понял?

Я смутился, кивнул.

– Завтра поедем в райцентр, постреляем в тире. Я тебе покажу, как надо стрелять.

В этот приезд дядя Саша почему-то не взял с собой мелкокалиберку.

Позже тетя Альфия расскажет, что получив письмо от сына, он схватил свою «тозовку», заорал, что сейчас же полетит в Омск и застрелит Булата, опозорившего род, а когда тетя хотела вырвать у него ружье, он его с хрустом переломил через колено – и швырнул в угол... и заплакал, что с ним редко бывало, и рухнул на диван и пролежал до следующего утра...

Тир располагался в длинном вагончике, на его распахнутой двери был нарисован прищуренный глаз: красные веки и узкий синий эллипс с черной точкой...

Зайдя уверенным шагом в тир, где стояли, считая деньги, несколько подростков, дядя Саша изумил всех. Правда, у него не сразу получилось.

Кивнув хозяину тира, он принял в руки воздушное ружье, поцарапал мизинцем усики, вложил пульку, выпрямил «воздушку» и приложился к ней. Весь он стал как каменный. Мы вкруг замерли. Шлеп! – ...мимо.

– Ага! – спокойно сказал дядя Саша. – Косит. Мы теперь так…

Шлеп! – И волк перевернулся.

Шлеп! – Вниз головой упала сова.

Шлеп... зайчик упал.

Ему «тирщик» выдал бесплатно пять пулек и повесил на место мишени.

Дядя Саша мигом пострелял в цель и эти пульки.

Хозяин тира, татарин с унылым лицом, выдал ему снова пять бесплатных пуль.

– Теперь давай ты, – сказал дядя Саша. – Бери чуть правее на сантиметр. Не на метр, понял?!

Из пяти выстрелов я попал три раза.

– Неплохо, – улыбнулся «ворошиловский стрелок»...

Мы уже шли сквозь толпу на территории базара, как я вдруг увидел Нину Журкину из своего класса. В ситцевом платьишке ниже колен, с красными крупными стекляшками на шее, в сандалиях, она стояла, озираясь.

– Привет! – поздоровался я. – Ты чего тут?

– А маму жду, – морща нос, ответила Нина. – Приказала тут стоять.

– Слушай! – заволновался я. – А ты умеешь стрелять? Пойдем, я тебе покажу в тире, как надо стрелять... – И чего мне взбрело в голову звать девушку в тир?! Она мне, конечно, нравилась, да только интересно ли ей? – Это рядом!

Она внимательно посмотрела на меня, улыбнулась. Улыбнулся и дядя Саша.

– Правильно! – сказал он. – Пусть покажет. Он отличный стрелок.

Мы снова зашли в тир. Хозяин тира невольно нахмурился, а потом показал все зубы: мол, рад. Он долго шарил в ящике стола, пока не выгреб пульки и не подал их мне. Я купил ровно пять штук.

Подражая дядя Саше, под его пристальным тигриным взглядом, я приложился к ружью, взял чуть правее, как он учил, и выстрелил.