Текст книги "Газета День Литературы # 52 (2001 1)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
«День прожитый не оставляет у нас памяти», – заметил о русских П.Я. Чаадаев. Это – особенно верно в условиях нынешней информационной Ниагары, обрушиваемой на людей. Вот почему хорошо было бы, если бы так называемая патриотическая пресса, оставив гадания на ромашке «любит – не любит» Президент – Россию, с хроникальною четкостью опубликовала для суммарного осмысления сводный список деяний нашей «высокорейтинговой» верховной власти за истекший 2000 год. Разрушительных ее деяний (и планов), осуществляемых в столь «спортивном» (недоступном для престарелого бывшего Президента) темпе, что люди явно не успевают запомнить и осознать этот по-стахановски катящийся вал. А ведь только на таком делово-объективном фоне и можно по достоинству оценить верховную инициативу насчет «музыки Александрова» – всю профанацию имперской, Союзной государственной символики. Профанацию с и м в о л а (музыки гимна СССР), по сути-то, «замоченного в сортире», если выразиться тем криминально-государственным языком (он же, по Путину, видимо, и «просвещенно-либеральный» язык), какой не случайно выбрал в начале 2000 года для изъяснения с народом наследник Ельцина… Что, кроме криминального, национально-преступного государства (а собственно – квазигосударства), мог обещать, выражать собою с вершин власти этот беспримерный в истории нашей государственности официальный язык ? Похоже, что в этом – вполне роковом – «художественном образе» (увы, окрылившем многих) – вся «величавость» и достоинство путинской «Великой России», вся степень «уважения» приблатненного оратора к своему Отечеству. Вся задушевная культура и нравственность «отвязанного» (?) верховного «госпатриота».
Как писатель, не сомневающийся в материализации с л о в а, считаю своим долгом сказать: вслушивайтесь, вслушивайтесь в язык власти, дорогие сограждане, то и дело официально повергаемые в клоаку уголовной зоны! Вслушивайтесь и в «элегантно-прагматическую» риторику объективно фашиствующего «государственного либерализма»! Вдумывайтесь и в то «патриотическое» идолище – «государство», – которое хладнокровно, программно самоустраняется от заботы о своих гражданах, желая быть эдакой самодовлеющей, постмодернистской «вещью в себе» – по наметкам самых бесчеловечных антиутопий! Вслушивайтесь, православные, и в «русско-национальные» речи крещеного нашего Президента, когда он, зажигая первую ханукальную свечу на иудейском празднике, заверяет «сливки еврейского общества» («Хочу вас, друзья, заверить…»), что "тот свет и добро, которые она (менора, ханукальный подсвечник. – Т.Г. ) несет, обязательно будут освещать Кремль". (Успенский с Архангельским соборы? Русские исторические гробницы?..) Вдумывайтесь в тот «государственный патриотизм», при каком и духовно, и территориально может усохнуть, отсохнуть сама Patria – Отечество… Вдумывайтесь и в тот новоизобретенный Президентом «просвещенный либерализм», который, если имеет какой-то логический смысл, то передать его можно разве что словом «глобализация». Лозунгом глобализации, провозглашаемым под музыку советского гимна…
Что ж, утешимся тем, что и впрямь смеется тот, кто смеется последним? Или – вполне по-либеральному – назовем все вершащиеся преступления безобидными, извинительными ошибками, трогательными слабостями и продлим идеальные упования на того, кто «мужественно», «по-державному» готов «прагматически» мочить народ в сортире , осененном имперским двуглавым орлом и оркестрованном гимном Советского Союза?
Я ОСТАВИЛА В СТОРОНЕ ряд самоочевидных вещей. Среди них – личное отношение г. Путина к СССР как к государству. Отношение, каким только может оно быть у недавнего вице-мэра С.-Петербурга. Вице-СОБЧАКА. Собчака, столь горько оплаканного «и.о.» на «межрегиональной» груди Нарусовой… Отважно оплаканного – при народе, накануне выборов… Послушно оплаканного – ввиду покупающих «выбор народа» олигархов… Искреннейше оплаканного: “Он порядочный человек на сто процентов”, “Он – порядочный человек с безупречной (!) репутацией…Он – настоящий”, – неутомимо твердит Президент (см. книгу “От первого лица”) о Собчаке, словно б уча нас, “делать жизнь с кого”. О том самом Собчаке, что первым долгом воистину по-собачьи облаивал СССР, борясь за “независимость” союзных республик…
Отношение Президента к стране, обкраденной даже по части музыки ее гимна, обозначилось и в факте почтительного, духовно-ученического визита Путина к Солженицыну. Визита, чутко оцененного мировой прессой и той либеральной общественностью, что восторженно видит в Солженицыне “русского Давида”, повергшего “Голиафа” – Советское государство.
Впрочем, путинское паломничество к Солженицыну вообще прелестно. Осенено чем-то вроде тени генерала Калугина. В самом деле: полковник КГБ, того самого КГБ, который Солженицын не называл иначе, чем “Драконом”, ненавистным Драконом проклятой “восточной деспотии”, идет на поклон к победителю-ДраконобОрцу, а затем, в так называемый “День чекиста”, по сути, тоже называет Драконом свой Комитет: занимался, мол, подавлением , сугубо подавлением граждан!.. Не хочешь, а залюбуешься офицерской честью полковника. “Настоящего полковника”!
Личное отношение Путина («нас с народом») к СССР отчетливейше просматривается и в предновогоднем его интервью здешним СМИ, когда у г. Президента повернулся язык клеветать: «…мы, в свое время, в советские времена так напугали весь остальной мир, что это привело к созданию огромных военно-политических блоков» .
Это СССР, стало быть, напугал Запад (и весь мир), сбросив первые в истории атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки – так что запуганному миру ничего не оставалось, кроме как ощериться огромными военными блоками?.. Ну и НАТО, СЕАТО и пр. возникли только после (!!!) создания военного блока стран Варшавского договора?.. И это не кто иной, как Сталин, еще в 1946 году, произнес знаменитую фултоновскую речь Черчилля – только, конечно, с обратным призывом: уничтожить Запад?.. Или, может быть, все еще проще: Советский Союз так безбожно напугал «весь остальной мир» своей «поджигательской» победой над гитлеровским фашизмом, что несчастному этому миру просто-таки пришлось, поневоле, объявить крестовый поход против СССР, громыхая своими военными блоками?.. ("Не гордиться бы нам советско-германской войной"! – то есть своею Победой, – как рекомендует Солженицын?..)
Начав разговор о гимне, о музыке Александрова, я оставила в стороне безусловную несвоевременность утверждения в современной России какой бы то ни было госсимволики. А также – подробную оценку поведения снова разгулявшейся на своем Брокене «либеральной интеллигенции» во главе с геронтологической нашей Одиллией – М.Плисецкой и другими гиенообразными гуманистами, многие из которых сбежались на телеэкран, похоже, с Канатчиковой дачи. Но вот КПРФ!.. КПРФ с ее фракцией в Думе!.. С ее голосованием за царского орла и керенско-белогвардейско-власовский триколор. С ее, как всегда, «мудрой тактикой», все более смахивающей на стратегию беспредельного идеологического предательства… С ее даже и поздравлением народу по случаю принятия в том числе и советской госсимволики… Так что не удержусь от (некрасовского) вопроса к тов. Зюганову: «ДОБРЫЙ ПАПАША! К ЧЕМУ В ОБАЯНИИ УМНОГО ВАНЮ ДЕРЖАТЬ?» Народ наш то есть?.. Который неужели, хоть в конечном-то счете, не отличит «настоящего полковника» от легендарного Генералиссимуса великих наших побед?..
P.S. Мародер – не лучший хранитель награбленных им ценностей. Грубый циник, он не ведает их сокровенного, нерукотворного смысла. Это подтвердилось и 31 декабря, когда мы услышали гимническую музыку Александрова в безобразной, визгливо-эстрадной оркестровке, от которой автор, должно быть, переворачивается в гробу. Но чего же иного ожидать можно было от всеопошляющей, всекуражащейся, духовно-бездарной власти?
Николай Беседин “МИР ОСЕНЯЯ ОГНЕННЫМ ПЕРСТОМ…”
АДАМ
В который раз он подошел к вратам,
Откуда изгнан был во тьму скитаний.
И постучался:
– Это я, Адам.
Из бездны лет, из вечности страданий
Я в Дом Отца вернулся, в Отчий Храм.
Я, созданный из праха бытия,
Вдохнувший миг бессмертного творенья,
Вновь вопию: Отец! Услышь меня!
Не вечности молю, молю мгновенья,
Когда коснется глаз ладонь Твоя.
Я – тень Творца, что обратилась в плоть.
О, Господи! Зачем вдохнул Ты душу,
Но не помог соблазн перебороть,
Хотя и знал, что я запрет нарушу?
В мой судный час утешь меня, Господь!
И распахнулись вратовы крыла.
И строгий страж предстал сереброликий.
– Ты вновь пришел. И вечность не прошла.
Вселенную твои тревожат крики.
Ступай назад, где царство тьмы и зла.
Когда бы грех, содеянный тобой,
Оставил землю в миг твоей кончины
И Ева не была б его рабой,
Вас не пускать бы не было причины
В сад Господа под купол голубой.
Но вы в грехе зачали новый мир.
Он с быстротой падучих звезд плодится.
Не Образ Бога, а другой кумир
В греховной многоликости дробится —
К пределам вечной смерти поводырь.
Ступай назад!
И затворил врата.
И вздрогнула вселенная от стона:
– Прости, Отец! Безмерна маята
Души моей, блуждающей по склонам
Бесплодных гор, где хлад и нагота.
Нет, не бессмертья жаждет плоть моя,
Хотя бессмертна каждая пылинка,
Из коих сотворен когда-то я.
Но где она – та малая тропинка,
Что приведет к истоку бытия?
Там музыка безмолвия окрест,
Там льется свет из чаши неугасной,
Там реки переполнил звездный блеск,
И Космос на лице своем бесстрастном
Хранит печать – животворящий крест.
…И луч прорезал мрачные места —
Постылый дом отвергнутого сына.
Он вел к подножью дерева-креста,
Обвитого змеей наполовину.
И, подойдя, Адам отверз уста:
– Я узнаю твой изначальный лик,
Мой господин и враг мой.
Век за веком
Я был рабом твоим. И твой язык
Я принимал за сущность человека,
Поверив: ты – владыка из владык.
Ты власть сулил мне с Богом наравне,
Желанья в сердце пробудил и страсти.
Я наяву их жаждал и во сне.
Но в пепел облеклась мечта о власти,
И обратились страсти в боль во мне.
Ты лжепророков тайно посылал,
Что ложь рядили в Истины одежды.
Ты золотом Храм Божий украшал,
Услужливо мостил мой путь надеждой,
Чтоб я к Отцу дорогу потерял.
Я проклинаю мир иллюзий твой
С борьбой за миражи, свободой плоти…
Душа устала. Где найти покой?
В каком забыться сне или полете?
…И кровь небес омыла крест живой.
Змея исчезла. Воссиявший свет
Преобразился в образ серафима:
– Узри, Адам!
Вот истинный портрет
Того, чья власть над миром неделима.
Я испытал тебя в горниле бед.
Узри себя!
Твой род твоим путем
Пройдет от сотворенья до исхода.
Мятущийся между добром и злом,
Узнает все – и рабство и свободу,
И грань меж ними кровью и огнем
Он уничтожит.
И, как ты, в свой срок
Придет сюда в отчаянье и муке,
Осилив тяжесть ноши и дорог,
К Отцу в мольбе протягивая руки.
И здесь найдет, что там найти не мог.
Усни, Адам!
Не вечен будет сон.
Здесь Божий Сын твой грех искупит кровью.
…И трещина разверзла горный склон.
Взяв ком земли с собою в изголовье,
Вошел устало и покорно он.
Гора сомкнулась.
Небывалый гром
Потряс всю землю, разрушая скалы.
И плакал Каин, мучимый грехом.
И кто-то пролетел в одеждах алых,
Мир осеняя огненным перстом.
ЛОШАДЬ
Как стояла она! Как глазами водила!
Как ходила в ней волнами вольная стать!
Как бугрилась на мускулах ярая сила!
Не хозяин ее, а она выводила
Мужика своего торгашам показать.
То ли стала кормилица косточкой в глотке,
То ли леший какой в его душу проник,
То ли глаз положил на красивые шмотки?
А и взял-то всего тридцать шкаликов водки
За красу ненаглядную сивый мужик.
И ее увели.
Сыромять поменяли
И узду, и гужи, и супонь, и хомут
На заморскую упряжь.
И не заставляли
Ни пахать, ни возить…
Даже стойло сломали.
Мол, живи, как мустанги на воле живут.
А она захирела.
То ль корм был не в лошадь,
То ль повадилась ласка пугать по ночам
До кровавого пота.
Но только все тоще
Становились ее неподвластные мощи
Конским знахарям, экспертам и колдунам.
И позвали тогда мужика.
Он с похмелья
Посмотрел на родимую ладу свою,
Намешал из травы то ли пойла, то ль зелья
И добавил словцо в переводе, как шельма:
– Что тебе… не живется-то в ихнем раю?
Лошадиная морда уткнулась в ладони,
Пробежала по коже счастливая дрожь…
Торгаши улыбались мужицкой персоне:
– Ну теперь все о'кей!
Суперлайнер обгоним!
Но мужик озверел:
– Нет уж, дудки! Не трожь!
РАЗГОВОР С ДАНТЕ НА ПЛОЩАДИ ВЕРОНЫ
Старый двор в неослабном сплетении линий,
Словно взяты в полон небеса и земля.
Я глазами ищу: где он – вещий Вергилий,
Кто меня уведет на все круги твоя?
Ты стоишь, преклонившись пред силою тленной,
Узнавая в ней вымыслы ада свои.
И застывшие очи, как вопль Вселенной
О спасительной силе великой любви.
Но безмолвны уста, и молчит твоя лира,
Что когда-то была выше тронов и лир.
Или ты оградился от грешного мира,
Иль тебя оградил от себя этот мир?
Рядом нет даже тени твоей Беатриче,
Нет возлюбленной сердца, а только бетон,
Да реальности новой слепое обличье,
Да все адовы круги последних времен.
* * *
Портреты лип на фоне снегопада
Хранят медлительность заброшенного сада
И обреченность позднего листа.
И что-то из того, что нам совсем не надо
И без чего вся наша жизнь пуста.
В движении замедленном и сонном
Плывут над городом заснеженные кроны —
Небрежных рук задумчивый каприз.
И чей-то взгляд чужой и отрешенный
Лишь омертвлял случайный тот эскиз.
В угоду вымыслу, неведомой затее
Две тени обозначились в аллее,
Едва напоминая то ли птиц,
То ли людей с одной рукой и шеей,
Но с множеством неразличимых лиц.
А снег то шел, то замирал послушно,
И, выполняя волю равнодушно,
Пытался хаос тот перебороть,
Чтоб в праздник света не было так скучно,
Чтобы слились в одно душа и плоть.
Уже рука кистей едва касалась.
И вдруг – порыв!
И сразу все смешалось.
И надо всем восстала чистота.
И ожил холст, когда на нем осталась
На фоне снегопада – пустота.
* * *
Ночные образы во сне ли, наяву ль
Жестикулируют, враждуют, суетятся,
И пьют за Родину, и вяло матерятся
Под «Санта-Барбару» и хоровод кастрюль.
Ночные образы при вспышках света фар
Похожи на зверей из мезозоя.
В извивах тел, как змеи в пору зноя,
Как в киносъемках мировой пожар.
Ночные образы в недвижимом каре
Вздымают руки и кричат победно.
И так загадочно и так бесследно
Куда-то исчезают на заре.
Но из разлома, где ни тьма, ни свет,
Где так знакомо терпят, негодуя,
Где ложками гремят, прося обед,
Гнусаво кто-то вторит: Аллилуйя!
* * *
Непрочные радости, прочное лихо.
Морозом закована речка Шутиха.
В снегах утонула деревня Отрады.
Заборы, столбы, да могилок ограды.
И все ж вопреки неладам и порухе
Гадают о счастье нежданном старухи.
И тихо светлеют угрюмые лица:
А вдруг в этот раз и взаправду свершится!
Ведь каждый из жителей горькой юдоли
Пришел в этот мир за счастливою долей.
И ждут этой доли, как манны небесной.
А тех, кто о ней не дождался известий,
Уносят на кладбище, ладят ограды
На речке Шутихе, в деревне Отрады.
Непрочные радости, прочное лихо.
Над снежной равниной пустынно и тихо.
Сергей Сибирцев ПРИТЧА О ПАЛАЧЕ
– Ты бы не сумасшедничал так-то, а, знаешь? Взрослый человек, а под прической черт знает что творится! Займись натуральным стоящим делом, знаешь. Что это за чин – уполномоченный исполнитель приговоров! Ну, ты чего понурился? Нет, ты не это, знаешь… Я что, в упрек? Упаси боже! Нравится работать этим… как его… уполномоченным душегубцем – пожалуйста! Только пойми, я тебе, как на духу, – это чистейшая придурь, знаешь. Сам рассуди: чтобы качественно ликвидировать… Для этого о-го-го сколько нужно… сам знаешь! И опять же не один полевой сезон. А тут – без году неделя, и он называет себя – исполнитель приговоров, знаешь. Ты не палач, а все равно как уличный не лицензированный элемент – убийца. Знавал я одного штатного убийцу, знаешь. Содержал семейную ячейку на одну бюджетную тощую зарплату. За звездочки, выслугу, доппаек держался, ну и… Спирт докторский для устройства нервов, знаешь. Нет, мне твоя должность не по нутру. Нет в ней перспективы! Один мутный стуженый подвал и… А ты вглядись, вглядись, какова на улице оперативная обстановка, знаешь! Целые дома с жилым спящим людом злодеи отправили на лютую смерть. В центре Москвы, рядом с Пушкиным, прохожих невинных подорвали напалмом, знаешь. Гордость флотских – атомную субмарину – утеряли прямо на военно-морских маневрах! А душки-олигархи тотчас же, сотворивши всемировой пропагандистский шухер, грамотно взявши электорат за шкирку, тотчас на президента-молодца, умеючи натравили, знаешь. А как же душкам-друганам поступать, коль новый Цезарь на кошельки их зариться, негодник, вздумал? Виллы-замки, счета закордонные и прочие, кровавым потом вещдоки заработанные, – а малый-то исключительно осведомленный, знаешь! А пика полукилометровая Останкинская, которую загрузили сверх всякой меры, – а она, милаха, и не выдержала, знаешь… Останки человеческие, кладбищенские, которые под ее цоколем зашевелились, знаешь!
Со всей ученической прилежной внимательностью я внимал говорящему.
Поношенная наутюженная внешность ритора кое-что поведала о нем, о его привычках, о каких-то незначительных проблемах, возникающих, скорее всего, поутру, в умывальной комнате…
Куафер-цирюльник из него никудышный, или приборы бритвенные окончательно затупились…
Газетный неровный клочок, слегка окрашенный запекшейся сукровицей, скорее небрежно подчеркивал, нежели маскировал неловкий порез на гладкой, как прибрежный валун, равномерно ходящей скуле вольного дидактика.
Забавный экземпляр этот малый, думал я, разумеется, не вслух, и, однако же, не скрывал своего неслучайного «расположения» к этому в меру поддатому пожилому мэтру-ритору.
Почему бы и не дать выговориться человеку, которому, возможно, уже завтра не суждено (не доведется) вещать, вот как сейчас, когда он, упиваясь собственным мудроречием, вынянчил сей долговерстный вербальный мастер-класс.
Между нами присутствовала одна странность, или, вернее, двусмысленность: я этого говоруна не имел чести знать, а возможно, просто запамятовал – зато меня этот временный гуру-приятель знал, как облупленного… Вернее, я зачем-то ему подыгрывал, что он меня знает до некоей неприличной степени.
Этот говорливый мэтр с родственной нежной упертостью пытал меня с самого начала этого престранного семинара. Вставить же слово, вклиниться со своими недоуменными пояснениями я не считал нужным. А впрочем, мне было просто лень перебивать речь человека, у которого такие великодушные помыслы в отношении моей скромной особы.
Его глаза, пораженные желтизной, с какой-то детской лазаретной бесхитростностью выдавали ненапускное простосердечие и доброжелательность, переносить которые уже не представлялось никакой психической возможности.
Исподволь грызла недобрая гадкая мысль о побеге с сего занудного урока – хотя бы ретироваться от странного смущения собственной души…
Спастись от собственного скрытного панического смущения…
Сидящий напротив имел прижизненный впечатляющий статус – в официальных (до сего часа секретных) судейских протоколах он значился – приговоренный к высшей мере перевоспитания…
В обыденной гражданской жизни этот заботливый обмякший педагог числился чиновником по спецпоручениям при личной канцелярии одного, сугубо приближенного к верховной власти, финансиста-олигарха.
Это человечек служил у олигарха штатным ликвидатором…
Полгода назад он попал в поле зрения государственной тайной полиции. За ним установили круглосуточное наружное наблюдение.
И в один из весенних пыльных дней во время проведения им штатной работы – бесшумных контрольных выстрелов в мозжечок жертвы: одного из провинившихся друзей и помощников хозяина-олигарха – штатного палача умеючи заключили в наручники и препроводили в столичную предварительную спецкаталажку…
После многомесячных юридических и процессуальных формальностей: первоначальный приговор, вынесенный судом присяжных, – высшая мера наказания – остался в силе, и, возможно, уже завтра его нужно привести в исполнение.
Исполнителем – поручили быть мне…
Меня это новое почетное назначение не особенно удивило.
То, что мне придется исполнять функции палача, – это в какой-то мере скрашивало мое рутинное единообразное существование «первосвидетеля»…
Я не поспешил даже поинтересоваться суммой гонорара…
Меня даже не шокировал способ приведения…
Мне придется наехать асфальтовым катком на приговоренную жертву, начиная с ног, и медленно впечатать тело в дерн…
Непременно в – дерн? Прекрасно. Можно и в дерн.
Впрочем, мое достаточное индифферентное, если не сказать профанированное, отношение к подобной ответственной работе отчего-то насторожило некоторых юридических чинов Карательной экспедиции, которые усмотрели в моем слегка утрированном безразличии какую-то патологию, граничащую с антибдительностью…
Не знаю, этим чинам в форменных сюртуках, при прокурорских эполетах, верно, было виднее – и мое спокойное недоумение показалось им неадекватным в данном вроде бы рядовом случае…
Впрочем, внимая доброжелательному оратору, меня все же слегка теребил мыслительный процесс, случится ли положительный – летальный исход при такой непрофессиональной постановке вопроса: казнить приговоренного путем вдавливания его тела в мягкую податливую основу, а именно в землю, проросшую сочным цивилизованным разнотравьем?
Место казни предполагалось устроить прямо на Генеральной цветочной клумбе…
Поинтересоваться мнением самого приговоренного относительно месторасположения приведения в исполнение приговора – мне почему-то казалось это неуместным, неоправданным и несколько неэтичным.
Нет, видимо, подобный эстетический способ казни, когда вместо стационарного или мобильного эшафота приговоренного распяливают на дюралевых колышках прямо посреди роскошно цветущего, полыхающего пионами, аттисовыми розами, тюльпанами, георгинами, пунцовой резедою, адонисовыми анемонами…
Хотя подобная показательно природоведческая казнь (по авторитетному уверению чиновников Карательной экспедиции) весьма впечатляюще подействует на присутствующих телеоператоров государственных, полугосударственных и частных телеканалов, – а уж на скучающую обывательскую публику, привычно застрявшую перед телеэкраном…
Предполагалось, что приговоренный, будучи частично раздавленным, находясь в предуведомительной коме, под наблюдательными оптическими мертвыми окулярами, по возможности вслух поразмышляет над природой своей греховной недавней службы, проникнется хотя бы на предсмертный миг, что это такое – быть окончательно ликвидированным…
…Я так и не востребовал профессиональной реплики приговоренного по поводу его умерщвления посреди клумбных соцветий, потому что уже наезжал на него, умело закрепленного в виде пятиконечного каббалистического символа…
…Малогабаритный пятитонный каток двигался со скоростью улитки-чемпиона, и это почти незаметное на глаз ускорение создавало еще больший устрашающий эффект для всех любопытствующих по случаю государственной казни.
Место пилота-палача не отличалось особенной комфортабельностью. Обыкновенное потертое залоснившееся мерседесовское кресло без подлокотников. Штурвальное колесо диаметром около метра, замысловато оплетенное глянцевым черным жгутом. На рукоятку скоростей, как на кол, насажена матово эбонитовая козлинобородая голова, отдаленно напоминающая глумливую физиономию эллинского сатира, а возможно, и гетевского Мефистофеля…
Я полагал, что изящная давильная микромашина не почувствует, и уж, разумеется, не колыхнется от наезда на столь податливое недвижимое сооружение…
Каток в первые секунды наезда точно уперся всем своим тупым неумолимым передом-рылом в некий невидимый боевой железобетонный надолб…
И, содрогаясь от непонятной преувеличивающей выразительности, в которой можно было заподозрить: механизм с трудом переваливает через гранитные валуны, а не увечит нормальные хрупкие ступни повергнутого человеческого организма, – все-таки одолел первые дециметры живой мистически сопротивляющейся плоти…
– Ну и какой из тебя профессиональный ликвидатор, знаешь! Тебе бы, понимаешь, сопли давить, а не бравые останки профессионала… Любительщина, дилетантизм, доморощенные палачи, знаешь… И туда же! Возьмись за ум, знаешь. Освой порядочную мужскую профессию, чтоб порядочный гонорар, знаешь… Ведь за копейки ломаешь свою натуру, знаешь… И когда научимся жить по-людски, по закону, а не по совести, не по справедливости нашей дурацкой – русской, знаешь…
– Не знаю и знать не желаю, милый мой профессиональный палач, – бубнил я про себя, сжимая челюсти с пугающей свирепой основательностью.
И тут же рядом шла подобная мозговая служба: некий здравый участок разума отмечал и критиковал эту слепую дурную основательность, которая до добра не доведет: непременно какая-нибудь застарелая малонадежная пломба выскажет свой неверный хрупкий характер – и хрупнет, и допустит в живую нервную пульпу воздух и воду, и продуктовые частицы, которые возьмутся гнить и распространять зловоние и микробные эмфиземы, и прочие малоинтеллигентные эмфатические последствия…
– Ты бы, приятель, не мешал работать! А то твои просвещенные советы… лучше бы не упирался, а людей бы не мучил и себя…
– О ком беспокоишься, знаешь? О каких таких людях? Себя ты к людям не относишь. Брезгуешь, знаешь… А ноги будто горячим утюгом этак, знаешь… И никакого воспитательного болевого эффекта! Просчитались они голубчики, знаешь! Любительщина во всем потому, и туда же! Приговаривают, апломб свой прокурорский держат…
Сардонической, утерявшей всякую человеческую доброжелательность физиономии говорливого приговоренного я уже не мог въяве лицезреть.
Я ее изучал, пялясь в мини-экран, встроенный прямо у колонки штурвала. Изучал без интереса, по надобности, блюдя палаческую философическую флегматичность…
С неимоверным усилием, взгромоздившись катком на колени рассуждающей жертвы, наползая на ее казематные полосатые бедра, тщательно уплотнив их в рыхлую основу, мой карающий неповоротливый механизм вновь закапризничал, – и всей своей методичной многотонной тушей как бы завис над поверженной округленно мягкотелой, часто вздымающейся брюшиной…
Передний вал импровизированной чудовищной скалки, однако же, продолжал исполнять свою трамбовочную миссию, послушно проворачиваясь на своей оси, натужливо елозя и при этом чудесным образом оставаясь на месте, не впечатав в чернозем и причинного места саркастической жертвы…
– Я же твердил тебе, освой настоящую специальность! Огороды бабкам копай, знаешь… газеты, книжки торгуй! Любитель-массовик, вот твоя доля отныне, знаешь!
– Странная картина, дядя – ты никак заговоренный? По тебе что, уже проехать запрещается? Опозоришься тут с тобой на весь свет, – с нещадной громкостью причитал я вслух, про себя же позволял приемлемо ядреные партийные эпитеты…
Увы, не вырисовывалась из моего угнетаемого членокрушителя удище-скалка, – поторопился я со своим кухонно-литературным угодничеством, поспешил…
Мои голые руки безопасными плетьми лежали на черном, змеином, струящемся ободе, пальцы выбивали какой-то только им известный бесшумный марш… Марш побежденного непрофессионального палача. И даже не палача, а жалкого самоучки мучителя – убийцы…
Пора было просыпаться.
Пора было начинать жить по-настоящему.
По-настоящему страшно жить только в настоящем сегодня…
Настоящих несновидческих кошмаров в предстоящем дне будет предостаточно. Не хватало еще упиваться всякой дрянью во сне, во время волшебного времяпровождения, которое лично всегда мое и в которое непозволительно никакому чуждому и неприличному рылу стучаться…
Впрочем, постучаться никому не запрещается…
Впущу ли – вот в чем вопрос вопросов.
И все же отчего некоторые препошлые и преподлые вещи, предметы, представления, мысли, проникают порою так запанибратски, запросто, без спросу в тайное тайных моей сути, моей души, моего Я?
Пальцы продолжали неслышно маршировать, передний вал катка не прекращал своей показательной бессмысленной трамбовочной деятельности, не приблизившись и на спичечный коробок к основанию стыло подергивающегося туловища, обряженного в казенную матрацную пижаму…
Мои глаза машинально таращились в миниатюрный экран мобильного телевизора, регистрируя идиотский фарс – форсмажорную ситуацию при умертвлении профессионального ликвидатора…
Мертвые зрачки телекамер с туповатым недоумением фиксировали мою профнепригодную потерянность, путая ее с неумышленной задумчивостью неофита-экзекутора…
И буквально через мгновение я обнаружил себя прямо перед вхолостую прокручивающимся передним валом, который, оказывается, все-таки удосужился исполнить первично кровавую работу предварительного этапа экзекуции: вместо наглаженных полосатых ляжек жертвы моим брезгливым глазам предстал анатомический – судмедэкспертный слайд, на котором четко отпечаталось – черно-кумачовое мясистое месиво, из которого торчали отполированные обнажавшиеся бело-розовые берцовые кости…
Ну все, все! Пора, пора просыпаться…
Это уже, дядя Володя, не смешно. Это в самом деле попахивает патологией. Подобные сновидческие эмпирические упражнения и любования непременно спровоцируют какую-нибудь затейливую психопатологическую бяку с трусливым человеческим разумом…
Почему-то не просыпалось…
Чтобы окончательно удостовериться, что моя персона присутствует в очередном непрошеном сновидении, я попытался защемить правую мочку собственного уха… И не обнаружил искомого на привычном законном месте!
Ну, слава Создателю, – значит сплю! Следовательно, все происходящее не более чем обычный сновидческий бред…
Следовательно, в собственном сне я могу творить, как мне заблагорассудится. Не оглядываясь, так сказать, на общечеловеческие и прочие обычаи и правила жительства…
– Приятель, скажи как на духу – неужели совсем не больно?
Тон лица нормальный. Зрачки не расширены… Странно все это. Слушай, а тебе не приходило в голову, что ты спишь?
– Юродствуйте, господин любитель! Испоганил обе ноги, знаешь… такие дырки, я чувствую, не заштопать, а?
– Не знаю, я не лекарь… И палачом не получается потрудиться. Так, скуки ради согласился поучаствовать в шоу-казни… Идиот! Непонятно – почему этот сволочь-каток застрял тут? И тебя, приятель, и меня мучает почем зря. Впрочем, во мне каких только гадостей не встретишь… ладно, потерпи еще. Скоро все равно все кончится.
– Дай-ка закурить, знаешь! У меня свои, под мышкой, в мешочке припрятаны… Достань, сделай милость, знаешь. Сам видишь, – руки заняты. Затекли, черти, знаешь!
– Покурить захотелось… ну покури, покури! Где под мышкой, какой?
– Да здесь, под левой, в тряпичном мешочке. Жена озаботилась, знаешь.
Я с некоторым сомнением поиз
