355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Газета День Литературы » Газета День Литературы # 88 (2004 12) » Текст книги (страница 1)
Газета День Литературы # 88 (2004 12)
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 11:48

Текст книги "Газета День Литературы # 88 (2004 12)"


Автор книги: Газета День Литературы


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Владимир БОНДАРЕНКО “ПРИПАДАЮ К НАРОДУ...”


Иногда у больших поэтов наступает миг подлинного величия, миг слиянности с народом. И пишутся великие стихи и строчки. Как у Анны Андреевны Ахматовой: «Я была тогда с моим народом, /Там, где мой народ, к несчастью, был». Как у Николая Заболоцкого: «Вот они и шли в своих бушлатах – два несчастных русских старика».

Перед этим мигом слияния, после него – могут быть новые провалы, попытки изменить себе, даже желание забыть о том миге. Но он даётся свыше, и стихи такие остаются навсегда.

Поразительно, что такой миг полной слиянности с русским народом настиг и такого космополитического, надмирного поэта, каким был Иосиф Бродский.

Об этом миге умалчивают патриотические критики, ибо им не подходит ни сам Иосиф Бродский, ни его национальность.

Об этом миге умалчивают либеральные и космополитические критики, ибо он полностью перечеркивает выстроенную ими местечково-либеральную легенду о поэте.

Но сам Иосиф Бродский не забывал о своем ссыльном архангельском периоде, считая его лучшим в жизни. Он знал – почему лучшим. «Те два года, которые я провел в деревне,– самое лучшее, по-моему, время моей жизни»,– не раз говорил он своим собеседникам.

Сначала была боязнь, было отчуждение от окружающих, была опора на книги, которые привез с собой и которые ему постоянно привозили и присылали – Одена, Элиота, Йейтса, любимых английских поэтов.

Затем было погружение в северную природу, слиянность с миром севера, с бытом русского поморья, погружение в русский народный язык.

В деревне Бог живет не по углам,

Как думают насмешники, а всюду.

Он освящает кровлю и посуду

И честно двери делит пополам.

В деревне он – в избытке. В чугуне

Он варит по субботам чечевицу.

Приплясывая сонно на огне,

Подмигивает мне, как очевидцу…


Только оценив русский народный язык, он оценил и красоту просторечия, красоту русского фольклора, через русский народный язык он и себя стал постепенно отождествлять с народом, с простыми русскими людьми. В ссылке он впервые в своей жизни соприкоснулся не с городской, не с имперской, не с советской Россией, а с почти не меняющейся крестьянской, древней, в чем-то христианской, в чем-то еще языческой Русью. Нет, прав и прав Солженицын, подольше бы ему пожить в деревне, пробыть полные пять лет ссылки, и совершенно другим бы вернулся поэт в мировые столицы.

Впрочем, хватило и восемнадцати месяцев, чтобы поймать свой редкостный даже для большого поэта миг растворенности в народе. Попробуйте, оспорьте.

Вам придется спорить не со мной, а с самим поэтом: «Если меня на свете что-нибудь действительно выводит из себя или возмущает, так это то, что в России творится именно с землей, с крестьянами. Меня это буквально сводило с ума! Потому что нам, интеллигентам, что – нам книжку почитать, и обо всём забыл, да? А эти люди ведь на земле живут. У них ничего другого нет. И для них это – настоящее горе. Не только горе – у них и выхода никакого нет... Вот они и пьют, спиваются, дерутся… Мне гораздо легче было общаться с населением этой деревни, нежели с большинством своих друзей и знакомых в родном городе…».

В такой уже, не побоюсь сказать, соборной русской атмосфере и рождались его лучшие деревенские стихи: «К Северному краю», «Дом тучами придавлен до земли», «Колыбельная», «Песня», «В деревне Бог живет не по углам» и, конечно же, «Народ».

Интересно постепенное движение поэта к народу, к людям, окружающим его, ощущение слиянности с ними. Уже спустя десятилетия он признается в своих диалогах С.Волкову: «Когда я там вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение! Если с птичьего полёта на эту картину взглянуть, то дух захватывает. Хрестоматийная Россия!»

Вот с таким колоссальным ощущением, с захватывающим духом своей принадлежности к народу русскому (он часто о себе пишет как «о русском человеке, хотя и еврейце…») возникало столь замечательное и событийное стихотворение «Народ».

Мой народ, не склонивший своей головы,

Мой народ, сохранивший повадку травы:

В смертный час зажимающий зерна в горсти,

Сохранивший способность на северном камне расти.

Мой народ, терпеливый и добрый народ,

Пьющий, песни орущий, вперёд

Устремленный, встающий – огромен и прост –

Выше звёзд: в человеческий рост!

Мой народ, возвышающий лучших сынов,

Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов,

Хоронящий в себе свои муки – и твёрдый в бою,

Говорящий бесстрашно великую правду свою.


Это стихотворение, свою оду русскому народу из тридцати шести строк, он написал в декабре 1964 года в селе Норенское, Коношского района Архангельской области, когда еще не было никаких надежд на досрочное освобождение, а тем более на его публикацию где-то в печати. После освобождения и приезда в Ленинград, он первым прочитал его Анне Андреевне Ахматовой. Её стихотворение просто ошеломило. Анна Андреевна записывает в своем дневнике: «…Мне он прочёл „Гимн Народу“. Или я ничего не понимаю, или это гениально как стихи, а в смысле пути нравственного это то, о чём говорил Достоевский в „Мёртвом доме“: ни тени озлобления или высокомерия, бояться которых велит Фёдор Михайлович…»

Мой народ, не просивший даров у небес,

Мой народ, ни минуты не мыслящий без

Созиданья, труда, говорящий со всеми, как друг,

И чего б ни достиг, без гордыни глядящий вокруг.

Мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!

Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.

Ты заглушишь меня, если песня моя не честна.

Но услышишь её, если искренней будет она.


Без всякой злобы думаю, что если бы это стихотворение было посвящено не русскому, а отнюдь не чуждому для поэта еврейскому народу, оно бы уже вошло во все хрестоматии Израиля, но поэт посвятил его по велению своей, созревшей для такого мига единения, души русскому народу, с которым отождествлял себя всю жизнь, даже в поздние периоды некоего эмигрантского отчуждения от него. Анна Ахматова назвала это стихотворение еще более пафосно: «Гимн Народу», признав, как видим, совершенно гениальным (и признание это еще раз было повторено в дневниках Ахматовой после сердечного приступа, случившегося с ней: "Хоть бы Бродский приехал и опять прочёл мне «Гимн Народу»).

Давний друг поэта Лев Лосев в статье «О любви Ахматовой к „Народу“…» совершенно точно оценил стихотворение, как продолжившее ахматовскую традицию любви к своему народу, своей стране и своему языку, как стихотворение «великого замысла».

Не обманешь народ. Доброта – не доверчивость. Рот,

Говорящий неправду, ладонью закроет народ,

И такого на свете нигде не найти языка,

Чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.

Путь певца – это родиной выбранный путь,

И куда ни взгляни – можно только к народу свернуть,

Раствориться, как капля, в бессчетных людских голосах,

Затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.


Многочисленное либеральное окружение поэта приняло «Народ» враждебно. Стихотворение вошло во второй том знаменитого марамзинского четырехтомника, запущенного широко в самиздат. Позже его предлагали включить в разные сборники и антологии, но либералы были начеку. Даже Иосифа Бродского они до сих пор тщательно цензурируют и лишнее убирают от глаз широкого читателя. К примеру, два прекрасных стихотворения, посвященные Глебу Горбовскому, или же стихотворение о Тарасе Шевченко. Вот и стихотворение «Народ» Анатолий Найман, Андрей Сергеев и другие создатели культа мученичества Бродского в северной глуши, восприняли, как «паровозик», написанный в надежде на снисхождение властей. С каких пор наши власти полюбили народность в поэзии, воспылали любовью к Николаю Клюеву, Сергею Есенину или Николаю Рубцову и Николаю Тряпкину? Здесь скорее заметно противостояние простого народа – и власти, народа, терпящего страдания и лишения, но терпеливого, доброго, работящего, и – великого в своём бесстрашии, «выше звёзд: в человеческий рост!» Нет, никогда народность не была в чести у партийного начальства, её боялись иной раз больше, чем диссидентства (читай распоряжения Андропова о «русизме»). Да и стала бы больная Ахматова, как за лекарство для души, хвататься за конформистское заказное вымученное стихотворение? По себе меряют мелкие стихотворцы.

Пусть возносит народ – а других я не знаю судей,

Словно высохший куст, – самомненье отдельных людей.

Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,

Ибо не с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.

Припадаю к народу. Припадаю к великой реке.

Пью великую речь, растворяюсь в её языке.

Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз

Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.


Последние строчки вообще из такого мощного державинского водопада. Блестящее стихотворение, кстати, совпадающее с концепцией самого поэта о величии русского языка. Жаль, стихотворение не попало Александру Солженицыну в момент его написания статьи о Бродском. Жаль, американские его почитатели вычеркивают, как ненужные, совершенные северные стихи поэта из всех сборников и антологий. Жаль, что и самого поэта в американский период уговорили забыть о многих его ранних стихах ради вхождения в мировую культуру. Пора уже издать в печати целиком марамзинский четырехтомник, давно уже ставший легальным явлением русской культуры.

Ценю мужество и независимость американского слависта Льва Лосева, не первый раз идущего поперек либерального потока.

Позже у Бродского было всё – эмиграция, ернические стихи о России, выпады против христианства, попытка уйти из русской культуры в американскую (неудавшаяся, полностью провалившаяся), трагическая любовь, затянувшееся ожидание смерти. Но он так и остался русским поэтом.

Мы, русские патриоты, должны уметь ценить всё, что по праву принадлежит великой русской культуре. Должны уметь ценить и всю мировую культуру. «Нам внятно всё», – говорил великий Блок. И не менее великий русский поэт Юрий Кузнецов, сверстник Бродского, погодок его, писал: «И священные камни Парижа / кроме нас не оплачет никто». Так оно и есть…

К 85-летию Николая ТРЯПКИНА


Восемьдесят пять лет назад, 19 декабря 1918 года, в деревне Саблино Тверской губернии родился великий русский поэт Николай Иванович Тряпкин. Последний хранитель поэтического крестьянского слова он был нашим постоянным автором, нашим другом, нашим поэтическим символом. Сейчас о нём стараются не вспоминать. Либералам он не нужен, а наша патриотика сегодня, увы, далека от культуры. Он был близок Юрию Кузнецову, были и общие фольклорные, былинные мотивы в их поэзии.

Мы поздравляем читателей газеты с юбилеем великого мастера и публикуем подборку его стихов, а также отзывы о нем наших ведущих писателей.



ПЕСНЬ О ВЕЛИКОМ ПОХОДЕ


Как ныне сбирается вещий Олег

отмстить неразумным хазарам.

А.Пушкин


Итак, начинаю. Время

Приветствую светом дня.

Я ноги обую в стремя

И вам подведу коня.

На стогнах гремят витии,

А с нами – отряды муз.

О Русь! Купина! Россия!

Великий Советский Союз!

Настала пора походов,

Каких не бывало ввек.

В полях, на горах и водах

Играет в трубу Олег –

Олег не простой, а вещий,

Сияющий бог дружин.

Мы славим такие вещи,

Что стоят любых былин.

Мы любим свои базары

И дедовских песен вязь.

А в наши глаза хазары

Швыряют срамную грязь.

А в нашем Кремле хазары

Пускают страну в распыл…

Эгей, господа Гайдары!

Недаром я злость копил.

Настала пора походов,

Каких не бывало ввек, –

С полюдьями всех заводов,

С разливом великих рек.

Матросы на Черном море,

Охотские моряки,

Балтийцы стоят в дозоре,

Готовые, как штыки.

А в селах гремят витии,

А с нами – отряды муз.

О Русь! Купина! Россия!

Великий Советский Союз!

Давай же, герой наш вещий,

Сияющий бог дружин!

Мы знаем такие вещи,

Что стоят любых былин…

Держава – на полном сборе.

Хвалынцы и тверяки.

И песни мои в дозоре,

Готовые, как штыки.

1993



ПОСЛАНИЕ ДРУГУ


Александру Проханову


Не спят в руках веревки и ремень,

А ноги жмут на доски громовые

Гудит в набат

твой бесподобный «День»,

И я твержу: «Живет ещё Россия!»

Какой размах! Какой вселенский дых!

И в каждом сердце –

радостный воскресник.

И не с того ль волнуется мой стих,

Что ты, звонарь, –

мой спутник и ровесник?

А ты – и в гул,

и в самый дробный звон,

А Русь – поет, и внемлет, и вскипает.

И в наших снах – не тризна похорон,

А сам Господь ликует и рыдает.

Давай звонарь, – все страхи истребя!

Да не пожнет нас рабская пучина!

Да воспарим душой, как ястреба,

Как вся твоя геройская дружина!

И вот стучу и в гвоздь, и в долото,

И каждый стих

рифмую с громким свистом.

И вот она – свеча моя за то,

Что ты –

артист, пожалуй, из артистов.

Да будет так (скажу и пропою):

Придет пора,

тот час благословенный,

Когда всю медь, всю звонницу твою

Восславит внук на празднике военном…

Не спят в руках веревки и ремень,

А ноги жмут на доски громовые.

Гудит в набат

твой бесподобный «День»,

И я твержу: «Жива ещё Россия!»



РУСЬ


Значит – снова в путь-дорогу,

Значит – вновь не удалось.

Значит – снова, братцы, – с Богом!

На авось, так на авось.

Что нам отчее крылечко!

Что нам брат и что нам друг!

Ты катись моё колечко,

Хоть на север, хоть на юг.

Умираем, да шагаем

Через горы и стада.

А куда идём – не знаем,

Только знаем, что туда:

В те края и в те предместья,

Где дома не под замком,

Где растут слова и песни

Под лампадным огоньком.

Провались ты, зло людское,

Все карманы и гроши!

Проклинаю всё такое,

Где ни Бога, ни души.

То крылечко – не крылечко,

Где платочек – на роток…

Ты катись, моё колечко,

Хоть на запад иль восток.

Проклинаем да шагаем

Через горы и стада.

А куда идём – не знаем,

Только знаем, что туда.

1993




***

Когда-то там, в лесах Устюги,

Я неприкаянно кружил.

Скрипела ель, стелились вьюги

У староверческих могил.

И на каком-нибудь починке

Я находил себе ночлег,

И припадал к молочной кринке,

Не протерев зальдевших век.

И в смутном свете повечерий

Я погружался в древний быт,

В медвежий сумрак, в дым поверий,

В какой-то сон, в какой-то мыт.

И постигал я те столетья

И в том запечном уголке,

И в хламе старого веретья,

И в самодельном черпаке.

А за стеной скулила вьюга,

И прямо в дверь ломился снег.

И стала ты, моя Устюга,

Моим пристанищем навек.

И в смутном свете повечерий

Я закрываюсь в тайный скит.

И несказанный дым поверий

В моих преданиях сквозит.

И на каком-нибудь починке

Я источу последний пыл.

И слягу в старой веретинке

У староверческих могил.



ПОСЛАНИЕ МАРКУ СОБОЛЮ


Дружище Марк! Не упрекай меня,

Что я стучусь в твое уединенье.

Давай-ка вновь присядем у огня,

Что мы когда-то звали вдохновеньем.

Скорблю, старик, что наш ХХ век

Столь оказался и сварлив, и смраден.

Задели гной – и вот уж сам генсек

Прополз по миру – гадина из гадин.

Да чёрт бы с ним, пускай себе ползёт,

Да пусть он будет

хоть червяк с помойки!

Но он ползёт – и нас с тобою жрёт,

Но он ползёт – и мы с тобою в гнойке.

И вот бушуют вирусы вражды,

И вот снуют все яблоки раздора,

А мы друг другу целимся в зады

Иль прямо в грудь палим из-под забора.

Дружище Марк! А ты совсем не зверь,

Да ведь и я люблю тебя доселе.

Давай-ка брат, сойдемся и теперь

И вновь по чарке тяпнем в Цэдээле.

Для нас ли дым взаимной чепухи?

Поверь-ка слову друга и поэта:

Я заложил бы все свои стихи

За первый стих из Нового Завета…

Скорблю, старик, что наш ХХ век

Столь оказался и сварлив, и смраден.

Хвала творцу! Хоть ты-то не генсек –

И нынче мне особенно отраден.

А посему – не упрекай меня,

Что вот стучусь в твое уединенье.

Давай-ка вновь присядем у огня,

Что мы когда-то звали вдохновеньем.




ВЕРБНАЯ ПЕСНЯ


За великий Советский Союз!

За святейшее братство людское!

О Господь! Всеблагой Иисус!

Воскреси наше счастье земное.

О Господь! Наклонись надо мной.

Задичали мы в прорве кромешной.

Окропи Ты нас вербной водой,

Осени голосистой скворешней.

Не держи Ты всевышнего зла

За срамные мои вавилоны, –

Что срывал я Твои купола,

Что кромсал я святые иконы!

Огради! Упаси! Защити!

Подними из кровавых узилищ!

Что за гной в моей старой кости,

Что за смрад от бесовских блудилищ!

О Господь! Всеблагой Иисус!

Воскреси мое счастье земное.

Подними Ты мой красный Союз

До Креста Своего аналоя.


1994

Сергей СОЛОВЕЙ И МИР ВЕСЬ СИЯНЬЕМ ЗАЛИТ...


Сергей Соловей уже совершил подвиг в своей жизни. Это он в ноябре 2000 г. захватил в центре Риги башню, куда водили на экскурсии досужий люд, и потребовал, чтобы в Латвии прекратили чинить суд над ветеранами войны: победителей не судят... Он взял Ригу голыми руками, и устроил в Латвии переполох.

Сергей принес себя в жертву. Принес в жертву свою молодость и годы, что пройдут в тюрьме, но вышел победителем, потому что победителем всегда выходит тот, кто не дал себя поработить.

В конце концов, свобода – это состояние души. Поэтому можно сидеть в тюрьме и быть свободным человеком, а можно жить на воле и быть холопом и рабом, каких мало.

Сергей пишет стихи. Талантливые стихи, хотя они пока и далеки от совершенства. Но пусть у критика не поднимается на них рука, ибо сказано: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан...». Сергей – Гражданин. Как дай Бог каждому.


Владимир СМИРНОВ,

член Союза писателей России.



***


В разгаре короткого лета

Восходит солнце в зенит.

Нет тени в лучах его света

И мир весь сияньем залит.

Легко на равнине без края

В незримую вечность смотреть.

Россия – страна самураев,

Путь каждого русского – смерть.



КЛИЧ СТЕПАНА РАЗИНА


Забудь о долге

И злой судьбине,

По волнам Волги

Разбоем двинем.

Костьми усеем

И окровавим –

И берег левый,

И берег правый.



***


Урал – России ось

И мудрости вершина.

Хранят Урал мороз

И с двух сторон равнина...

ПОТАЁННОЕ ВЕЛИЧИЕ


Николаю Ивановичу Тряпкину исполнилось бы 85 лет. Почти пять лет после смерти великого русского поэта его нигде и никто не вспоминал и не упоминал. Его как бы вычеркнули из списков. И лишь сейчас на выходе в «Молодой гвардии» в серии «Золотой жираф» его книга избранных стихов. Дай Бог, выйдет в начале 2004 года.

Николай Иванович Тряпкин всегда был отверженным поэтом. Это его стезя. Его крестная ноша, которую и нес он безропотно до конца дней своих. В каком-то смысле он культивировал свою отверженность от литературной элиты. Он и не тянулся особо к избранным, к элите, ибо понимал, там, в их мире, он будет лишен и поэтической и мистической свободы. С юности своей, сначала тверской, потом подмосковной, а потом и северной, он впитывал в себя знание о своем народе, о пророческой надвременной Руси. Его вела судьба изначально. Она дала ему подпитку народной жизнью, дала знание народной культуры. Даже от войны всеобщей он был отвержен, не взяли по здоровью, послали в эвакуацию на север. За тайным знанием. Именно там, на русском севере он стал поэтом. Побывал и пахарем, и пастухом, потом выбился в книжные люди, и северяне искренне гордились своим поэтом.

Его пророческое потаенное слово шло откуда-то из глубины глубин мистической Руси в поисках утраченных истоков, первооснов народного слова. Он был нашим русским дервишем, понятным всем своими прибаутками, частушками, плясовыми, и в то же время непонятным почти никому в своих магических эзотерических прозрениях… Он не погружался в фольклор, не изучал его, он сам был им, был посланцем древнего смысла слова. И потому легко нарушал законы, сочиненные фольклористами. Его чистейший русский язык частенько был неправильным языком. В этом он схож, пожалуй, только еще с одним таким же кудесником русского слова Владимиром Личутиным. Что им до правильности времен, до сочетаемости тех или иных былинных героев. Если они сами были родом из тех же времен. И из того же племени героев.

Зато и сам Христос не спорит с новизной.

И на лепных печах, ровесницах Кащея,

Колхозный календарь читает Домовой.


Понятно, что такие стихи не поместит в свою антологию типичной советской поэзии «Уткоречь» Дмитрий Галковский. Не влезают по всем параметрам тряпкинские стихи в его «квазиэпос разрушенной эпохи», это не поэзия Долматовского или даже Симонова. Это какой-то другой параллельный поток русской поэзии, который, не прерываясь ни на миг, жил еще в те суровые и победные, трагичные и величавые сороковые и пятидесятые годы. Русский народ и тогда еще умудрялся жить по своим внутренним законам, согласно собственному ладу:

Под низкой божницей мерцаньем кемарит

Моргасик с луной пополам.

Старик повторяет в напев поминальник,

Догадки плывут по бровям.


А ведь было тогда еще немало таких колдунов по Руси: и Михаил Пришвин, и Борис Шергин, и Александр Прокофьев, и Николай Заболоцкий, из северных, сибирских, уральских углов пёрла еще на литературную комиссарскую рать кондовая лучезарная мракобесная Русь. Более того, и советскость-то они переделывали по-своему, и ракетами позже научились управлять по-свойски, и в космос даже первыми в мире полетели.

Борьба с посвященными от народа поэтами, с пророками мистической сокровенной Руси шла тайно и явно по всему фронту как с номенклатурно-советской, так и с либерально-диссидентской стороны.

Но даже в этом осознанном замалчивании творцов русских мифов поражает тотальная отверженность поэта Николая Тряпкина. Особенно в последний период его жизни. Его книг не было на прилавках уже более десяти лет. Его обходили с премиями и наградами.

Много раз приходил он к нам в редакцию газеты, подолгу сиживая в отделе литературы, считая нашу газету своим родным углом, пока еще у него были силы. А силы-то были на исходе. Его родной и державный, и национальный, и домашний мир рушился, загоняя уникальнейшего русского поэта в тупик, откуда нет выхода. Этот тупик в 1999 году закончился глубочайшим инсультом, а чуть позже и смертью поэта.

Не жалею, друзья, что пора умирать,

А жалею, друзья, что не в силах карать,

Что в дому у меня столько разных свиней,

А в руках у меня ни дубья, ни камней.

Дорогая Отчизна! Бесценная мать!

Не боюсь умереть. Мне пора умирать.

Только пусть не убьет стариковская ржа,

А дозволь умереть от свинца и ножа.


Его отчаянные, призывающие к бунту и восстанию стихи последних лет не хотели печатать нигде. Только в «Дне» и «Завтра» отводили мы целые полосы яростным поэтическим бойцовским откровениям Николая Тряпкина. Только на наших вечерах выпевал он свои гневные проклятья в адрес разрушителей его Родины и его дома.

Неожиданно для самого себя Николай Тряпкин – в силу своего заикания, да и в силу творческого дара осознанно культивировавший в стихах певучесть, праздничность, историчность, воскресность, природность, не считающий себя никогда солдатом или бунтарем, – именно в девяностые годы переродился в иного поэта. Из лирической отверженности он перешел в наступательную, бойцовскую, отверженность. Иные его друзья этого не принимают и не понимают, они вообще готовы перечеркнуть у Николая Тряпкина все стихи девяностых годов. Им всегда был ближе другой Тряпкин. Этакий «древний Охотник с колчаном заплечным», домашний колдун, привораживающий своими травами и заговорами, деревенский юродивый с глазами ребенка, открывающий красоту мира, красоту мифа, красоту лиры.

Нет, выкидывать из поэзии Николая Тряпкина мощные трагичнейшие красные стихи 1994 года, написанные уже после полнейшего крушения некогда могучей державы, уже после октябрьского расстрела 1993 года, у меня лично не поднимется рука просто из любви к его таланту.

Знаю, что кое-кто из именитых патриотов постарается не допустить целый красный цикл, десятки блестящих поэтических шедевров, в его будущие книги, тем более и родственники препятствовать этому урезанию не будут. Но писались-то с болью в сердце эти строки не именитыми патриотами и не осторожными родственниками, писал их истинный русский национальный поэт Николай Тряпкин. И что-то глубинное выдернуло его из сказов и мистических преданий, из пацифизма и любовного пантеизма в кровавую баррикадную красно-коричневую схватку. И это была его высшая отверженность.

И я смею только гордиться, что всё его последнее десятилетие жизни и творчества постоянно встречался с ним и дома, и в редакции газеты, и на наших вечерах, и в его бродяжничестве у знакомых, и после его тяжелейшего инсульта, когда он вернулся уже смиренный к себе домой – умирать. Я был с женой и двумя поэтами Валерой Исаевым и Славой Ложко из Крыма у него в день восьмидесятилетия. Он лежал в кровати чистенький и смиренный. Добродушный и домашний, но душа его оставалась все такой же бунтарски отверженной: «Права человека, права человека./ Гнуснейшая песня двадцатого века».

В песни Николая Тряпкина погружаешься, как в саму Россию. И не находишь никакой одномерности. Никакого определения. Кто он – православный поэт или языческий? Старовер или атеист? А то и огнепоклонник? Даже в форме путаешься, традиционалист ли он или тайный новатор, открывающий новые пути?

Подземные духи! Откройте мне дверь

У мраков своих.

Клянусь, я умею быть вещим, как зверь,

И чутким, как стих!

Какие там смотрят глаза по углам

Из вечных темнот?

Откройте мне свой заповедный Пергам,

Любезный народ!


Конечно же, такая его поэзия была обречена на отверженность и со стороны власть имущих, и со стороны либерального диссидентства, и даже со стороны официального народничества. Ибо и туда, в канонические православные и патриотические уставы не укладывалась его вольная поэзия. Это поэзия русского народа, еще не оформленного ни в религиозные, ни в идеологические рамки, поэзия, которую и сам народ не всегда осмеливался принимать за свою. Потому и не рвался долго Николай Иванович Тряпкин в столицы, подальше от идеологических битв, и от собственного битья. Его келья была – в отверженности.

Меня били-колотили

И в столице, и в Тагиле.

А теперь меня забыли.

Что за прелесть! Как в раю!

Тропы гончие заглохли,

Раны старые засохли,

Долбуны мои подохли,

А я песенки пою…


Вот так и пел свои песенки и в студенческих общежитиях, и на писательских собраниях, и на поэтических фестивалях отверженный поэт Николай Тряпкин.

Его никак нельзя назвать крестьянским поэтом, хотя множество стихов вроде бы посвящено сельской тематике. Крестьянство – это его точка опоры, также как фермерство у Фолкнера или Роберта Фроста, да и у многих других ведущих поэтов западного мира, от Одена до лауреата Нобелевской премии, выходца из островов Вест-Индии Дерека Уолкотта, поэзия соотносится с праосновами своего народа, своей земли.

«Предшественники – это не только поэтические предки, но также часть истории собственной расы» – прямо говорил Уолкотт. В этом смысле Николай Тряпкин куда ближе своей поэзией к ведущим поэтам мировой цивилизации, не забывающим о своих корнях, чем наши прозападные беспочвенные поэты-шестидесятники. Его крестьянство – это та точка опоры, с которой он воздвиг свою поэтическую вселенную. В его крестьянских стихах нет сиюминутности:

Не алтари и не пророчества,

Не брага Звездного Ковша –

Меня хранит от одиночества

Моя крестьянская душа.


Вот таким глобальным человеком, таким глобальным поэтом и был при всей своей отверженности Николай Иванович Тряпкин, родившийся 19 декабря 1918 года в тверской деревне Саблино в семье крестьянина-столяра и закончивший свои дни в Москве зимой 1999 года. Всю жизнь живший в параллельной русской культуре, он и остался в ней вместе со своим народом.

Нет, я не вышел из народа.

О чернокостная порода!

Из твоего крутого рода

Я никуда не выходил…


Владимир БОНДАРЕНКО


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

    wait_for_cache