Текст книги "Газета День Литературы # 69 (2002 5)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Владимир Винников СОЛНЦЕ НАШИХ ДНЕЙ И ЛЕТ
Солнце какой идеи освещает и освящает нашу нынешнюю жизнь? Неужто парафраз давнего бухаринского “обогащайтесь!” завис над Россией и психология мелких лабазников полностью завладела великим некогда народом? Если верить официальным и “демократическим” телевидению, радио, газетам, то да, а несогласные с этим радостным фактом должны как можно быстрее вымереть от собственной бедности и непонимания задач, связанных с собственным существованием.
Куда конь с копытом – туда и рак с клешней. Процвела тиражами и авторами отвечающая “запросу времени” литература, которую ни русской ни литературой даже язык не поворачивается назвать. Впрочем, “война-любовь пронзает бытие”, и солнце правды, в том числе правды художественной, еще незакатно над нашей землей.
МЫЛЬНЫЙ БРОНЕПУЗЫРЬ
Андрей КАРАУЛОВ. «Русское солнце», роман.– М.: Коллекция «Совершенно секретно», 2001, 384 с., 22 000 экз.
Показательный артефакт нынешнего «смутного времени». В полной мере отражает рефлексию автора, как сказали бы в позапрошлом веке, «применительно к подлости»: «При чем тут я, извините? Там, где власть, там история, там жизнь, – что теперь делать, если историю в России пишет кто попало?» (из мыслей авторского alter ego, молодого журналиста Алексея Арзамасцева). Среди персонажей книги встречаются и «положительные»: например, Акоп Юзбашев, Борис Александрович Покровский, Иван Михайлович Чуприянов, Николай Яковлевич Петраков. Но гораздо больше тех, к кому автор относится без особой симпатии, но с явной опаской – ничем другим нельзя объяснить такое вот предисловие к книге: «Прошу читателей не относиться к моему роману как к историческому источнику. Все события, в нем описанные, полностью придуманы, а совпадения имен, отчеств и фамилий его героев с реальными персонажами русской истории конца ХХ века – случайная вещь».
Ну что же, случайная так случайная. Правда, случайных этих совпадений чересчур много, даже более того – одни только случайные совпадения (разумеется, если не считать «простонародную» линию фабулы – там персонажи никак не идентифицируются).
«Все инстинкты Бурбулиса были отрепетированы, как у насекомого». ГКЧП – «заговор идиотов с целью оказаться в тюрьме». «Раиса Максимовна проникала всюду, как раковая опухоль». «Ельцин не обладал умом, какой необходим Президенту России, но у Горбачева не было совести – что хуже?» «Ельцин был мелочен». «Страх перед Горбачевым был у Ельцина в крови». «Такому дураку, как Ельцин, может проиграть только дурак». «Но разве им, Ленину и Троцкому, холодным и очень жестоким людям, могло прийти в голову то, что придумал – в тиши своего кабинета – демократ-материалист Геннадий Бурбулис: разоружить страну, окончательно, уже навсегда, раздарить собственные земли, причем вместе с людьми, сотнями тысяч русских людей (Крым, например), нанести смертельный удар по рублю, по экономике, по своим заводам, то есть добровольно стать как бы ниже ростом…» «Если бы министр обороны России не был бы головорезом, не было б и Чечни». «Жириновский – агент Крючкова». И так далее, и тому подобное.
Что в этом случае сказать о «романе», который написал Андрей Викторович Караулов (заметьте, что совпадение фамилии, имени и отчества с реальным А.В.Карауловым – абсолютно случайная вещь)? Беда его в том, что все слова как бы скользят по поверхности явлений, а эти явления отражаются в словах автора, словно в мыльном пузыре. Вроде бы и красочно, и ярко, но пузырь – он и есть пузырь, какими бы «бронированными» ни выглядели его стенки. Внутри-то – пустота. Главная же мысль произведения весьма близка некоторым кругам, считающим себя «тоже патриотическими»: «народа нет», и страдают в «Русском солнце» наши мужики только от того, что за годы правления Горбачева недополучили тридцать два ведра водки в эквиваленте. Что и восполнили втрое при Ельцине – ко всеобщему удовольствию. Голосуй сердцем, или проиграешь!.. Интересно, что напишет автор о расстреле Дома Советов или о Путине? Лет эдак через десять, Бог даст, прочитаем не без интереса.
ОБМАНЫВАТЬСЯ РАД
Татьяна НАБАТНИКОВА. «День рождения кошки», рассказы. – М.: Вагриус, серия «Женский почерк», 2001, 320 с., тираж 3000 экз.
Лицо автора, привычно разрезанное пополам мастеровитым дизайнером издательства «Вагриус», на сей раз обманывает: Татьяна Набатникова, если судить по ее прозе,– натура на удивление цельная (да и не может не быть таковой любая натура, получившая образование «в общежитии Литинститута», но не сломавшаяся там, где «каждый второй – Бетховен»). Обманывает, впрочем, и аннотация книги: «безусловные преимущества свободы в любой момент грозят перейти в свою противоположность… Где проходит эта „граница“ и в чем состоит тайна гармонии жизни – вот проблемы, которые Татьяна Набатникова поднимает в своих рассказах с деликатностью психолога и дотошностью инженера, исследующего тонкий механизм». Не сразу ведь и разглядишь, как оно развернулось и созрело в нынешних рыночных условиях, давнее горьковское: «писатели – инженеры человеческих душ»…
В общем, сплошное «не обманешь – не продашь». Зато под обложкой – добротная русская проза. В лучших своих образцах, можно даже сказать, чеховской школы – когда в процессе чтения просто не замечаешь, как она, эта самая проза, сделана. Женская, но не «дамская». Не о гармонии или хаосе, а о реальной жизни. Отчасти даже документальная, мемуарная – во всяком случае, с вкраплениями имен реально существующих людей. Конечно, обманываться в предвзятых своих ожиданиях не просто приятно, а даже радостно. Есть, мол, женщины в русских селеньях…
Есть, есть – как им не быть. Да и не только – в русских. В немецких, например, тоже. Зарисовка «Ангела в поисках фермента» – о немецкой подруге автора, влюбившейся в Россию, хотя «русская женщина – ничто» и увезшей к себе в фатерлянд на муттерэрде (чернозем) мужем «тамбовского ковбоя» – председателя совхоза, очень хорошо отражает какой-то сверхтонкий процесс, который пришлось наблюдать именно в Германии, как Восточной, так и Западной. Тянутся лучшие представительницы тамошнего слабого пола, в смысле не сумасшедшие феминистки и не перекормленные фройляйн, к русским мужикам. Видно, ничего тут не попишешь, закон природы: победа есть победа, поражение есть поражение…
Конечно, нельзя сказать, что проза Татьяны Набатниковой – явление на века, да и ей самой это ни к чему: натура, повторюсь, очень цельная. Даже в своих слабостях.
"Известен такой эпизод из жизни Ахматовой: она стояла в очереди среди сотен других женщин к окошечку тюрьмы НКВД… обернулась к ней одна измученная женщина и спросила с надеждой, может ли она, Ахматова, написать про всё это. И ответила Ахматова: – Могу.
И некое подобие довольства, утоления и отмщения пробежало по бывшему лицу этой женщины – по тому серому месту, где у людей должно быть лицо". Это – цитата из рассказа «Литература», ясно демонстрирующего как достоинства, так и недостатки «заочно-общежитского» образования четвертьвековой давности. Да, были у великой Анны Андреевны, видит Бог, и другие «эпизоды из жизни», но не в этом вовсе дело – а в том самом «сером месте, где у людей должно быть лицо». Это уже, простите, литературные красивости, пережим.
Из того же ряда – упоминание о лисенке, якобы грызшем внутренности древнеримского мальчика (легенда говорит о юном спартанце). Но в наше время «мозаичной культуры» подобное – в полном порядке вещей. И, по большому счету, не портит живого впечатления от знакомства с прозой Татьяны Набатниковой.
ВОЙНЫ НОВОГО ТИПА
Олег ПАВЛОВ. «Повести последних дней», трилогия.– М.: Центрполиграф, 2001, 494 с., тираж 6000 экз.
Если говорить об Олеге Павлове образца 1994 года, когда он почти триумфально входил в новую русскую литературу на волне «черного бытописательства» нравов отечественной армии, и сравнивать его с Олегом Павловым нынешним, то нельзя не заметить одной весьма существенной перемены, случившейся с бесспорно талантливым автором: понял Олег Олегович, а может, почувствовал, что прежняя ложь не только умножилась на ложь нынешнюю, но и каким-то неведомым образом уничтожилась ею. Так уничтожилась, что осталась от нашего совместного прошлого одна только правда. Но в тех самых карагандинских степях, где отслужил он в свое время охранником, веют все те же ветры, и болеют туберкулезом с трахомой никому уже не нужные «суверенные» казахи, рушится и медленно зарастает степными травами Байконур, откуда взлетал Юрий Гагарин и на который всего-то с десяток лет назад перед всем миром скользил с околоземной орбиты великолепный «Буран».
Ненависть и бессмыслица по-прежнему пронизывают всю жизнь павловских персонажей, и по-прежнему жизнь каким-то удивительным для автора образом сохраняется, продолжается и длится сквозь всеобщую ненависть и бессмыслицу. Гибнет, и нелепо гибнет герой «Казенной сказки» капитан Иван Яковлевич Хабаров, но смертью своей сохраняет жизнь солдат «степной роты». Ценой смерти двух человек: собственного отца и безвестного зэка (даже трех, если считать старшего брата Якова, погибшего «при выполнении интернационального долга»… нет, какие формулировки закладывались: выполнение интернационального долга, выплата внешнего долга?!) – заново возвращается к жизни, пусть и «живет он только для того, чтобы лечь в эту могилку» герой «Дела Матюшина». Да и в «Карагандинских девятинах» «груз 200» пусть со скрипом, но играет свою экзистенциальную роль. Олег Павлов медленно и тяжко меняет курс своей прозы.
Однако с утратой, уже окончательной, былой советской социалистической общности отпала и какая-то метафизическая основа для притворства и злобы, так что бывший полковник Советской Армии Аслан Масхадов надевает другую папаху, а бывшего генерала той же армии, военного летчика Джохара Дудаева, ставшего президентом независимой Ичкерии, убивает самонаводящаяся ракета, пущенная другим военным летчиком, уже российским. Может быть, его недавним учеником даже, или однокашником – кто знает…
«Повести последних дней» – это действительно повести последних дней Советского Союза, растянувшихся до «черного октября» 1993 года, до «первой» чеченской войны. Когда окончательно стало понятным, что возврата в прежний, реальный СССР уже не будет, и когда наше прежнее государство стало обретать иные черты – те самые, которые поэт, кажется, Николай Тряпкин, ныне покойный, воплотил в поразительный образ: «Союз Советских Сказочных Республик».
«У нас всё перевернулось и только устраивается…» Рискну предположить, что прежнего жизненного материала Олегу Павлову уже в ближайшем будущем окажется недостаточно, а потому он, честно следуя своим принципам «актуального письма», пойдет за этими новыми смыслами все дальше и дальше, исследуя войны вроде бы нового, а на самом деле старого, словно мир, типа – те самые, которые вечно совершаются в человеческом сердце и вокруг него. Во всяком случае, его предисловие к следующему рецензируемому здесь изданию свидетельствует об этом со всей определенностью.
ВРЕМЯ ОТСТУПЛЕНИЙ
Михаил ТАРКОВСКИЙ. «За пять лет до счастья», рассказы и повести.– М.: Издательский дом «Хроникер», 2001, 336 с., тираж 2500 экз.
Мир литературы, особенно литературы настоящей, тесен до чрезвычайности. Но и странен. В предисловии к книге Михаила Тарковского Олег Павлов определил ее коротко и хорошо: «исповедь о потаенном – о любви».
«С Крисом мы сошлись за два утра. Он отлично говорил по-русски, год учился в Воронеже, у него была телогрейка и противогазная сумка, которой он любил шокировать оксфордцев. Еще он любил Россию и мечтал в ней жить. Она оказывала на него впечатление чего-то настоящего, ветреного и ни на что не похожего... Он много рассказывал о своих скитаниях по Подмосковью, и я отчетливо видел его трясущегося в электричке, оборванного, обросшего седой щетиной, с противогазной сумкой на боку. Слушая его рассказы, я подумал, что для меня Енисей это примерно то же самое, что для Криса Москва...»
«По телевидению рекламировали электронную машину последнего поколения. Ее обладателей ждали новые удобства и независимость, а в итоге еще большая зависимость от фирм по обслуживанию и все устаревающих технологий. „Так и хотят тебя беспомощным сделать!“– раздражался Тимофей... Он отминал соболей и думал о тайге, где если что и случается, то только по собственной дури... где мир сведен до размеров, когда в нем еще можно навести порядок своими руками».
«Ночью лежали накормленные собаки в будках, лодка темнела кверху дном у ограды, оббитый о кедрины „буранишко“ с измочаленными в наледях гусеницами стоял, как брат, укрытый брезентом. Котя, угнездившись в ногах, тарахтел смешным кошачьим дизельком, и ровно дышала, положив голову на Гошкину грудь, Валя, и сам Гоша спал спокойно и счастливо, потому что все, без чего нельзя жить, было наконец подтянуто к дому».
Русская интеллигенция в лице самых лучших своих представителей перестала, наконец, бороться за «лучшее будущее» и совершила своего рода «рывок обратно к природе» – потому что лучше многих сознает опасности современного рационально-глобального мира, уже и технологически, и нравственно готового установить тотальный контроль за человеческим поголовьем. Первые, пробные «электронные печати антихриста» 11 мая с.г. уже поставлены американскому семейству Джекобсов. Запомните эту дату.
Разумеется, до России, а тем более – до сибирской тайги – такие новшества доберутся не скоро, если вообще доберутся, а уход от погрязшего в грехах мира – вообще в отечественных традициях: как монашеских, так и старообрядческих. Михаил Тарковский, разрываясь между родной Москвой и родимой енисейской Бахтой, словно зонд, запущенный в неведо– мое пространство еще неподконтрольного никому космоса, не просто продвинулся дальше всех, но и честно продолжает передавать оттуда ценнейшую информацию относительно собственного движения, а также окружающей его реальности. Для русской литературы это величайшее приобретение. И для русских людей, наверное, тоже. Велика Россия и отступать есть куда... Но всем ли и доколе – отступать?
Виктор Перегудов ДВА РАССКАЗА
ТЕРРОРИСТ
Доводилось ли кому встреЧать Новый год на Красной площади в разгар, а лучше сказать, на закате Советской власти? В начале восьмидесятых годов века двадцатого? Таких людей немного в нашей стране. И не потому, что мало было охотников и авантюристов для подобного феерического поступка, нет, не в этом дело. Дураков всегда хватало, хотя их в те годы по телевидению любовно не показывали и призы в студию им не тащили. Не множили дурацкие ряды. Телевидение гнуло тоталитарно ту линию, что Красная площадь – место святое, и газеты про то же писали, и в школе так учили. А показывали в новогоднюю ночь перед лично Леонидом Ильичем торжественную, пустынную площадь, колесо часов на Спасской башне и благонамеренное, невинное, балетное порхание снежка. Москва сидела себе за салатом «оливье» и шпротами, дула водочку поперек с шампанским и не хулиганила.
И вообразить себе было невозможно, чтобы аккурат под бой курантов на переполненной народом Красной творилось черт знает что, вплоть до публичного распития горячительного, до битья бутылок о священную брусчатку, до самых несуразных, хотя и радостных воплей, пиротехнической стрельбы и наглого незамечания в упор как плакатно-красивых милиционеров, так и незаметно напряженных специальных сотрудников в штатской праздничной одежке.
Секрет такого, можно сказать, безумия в стране социализма был примитивно прост: власти показывали культуру, широту и гуманность по отношению к капиталистическим туристам, которым никак не сиделось в «Метрополе» и «Национале», а тянуло их, как ослов на сено, непременно на главную площадь, чтоб там ритуально поорать.
Как их можно было тронуть? Никак нельзя было, и инструкции всем видам и родам войск охраны порядка были простые: не трогать. Оказывать помощь. Улыбаться! Не пить!
И все в этом роде.
К безумным иноземцам присоединялись «романтики» – эти ехали со всех концов страны и из разных углов Москвы и Подмосковья, храня в сердце чувство сродни религиозному экстазу: Красная площадь в новогоднюю ночь! Объясниться в любви! Предложить руку и сердце ровно в двенадцать! Как встретишь Новый год, так и год проживешь!
Тоже публика безвредная, блаженная, таким сказать «Пошли вон!» – и они на год в подполье уйдут со страху. Не бродяги, не пропойцы, под столом семи морей…
Но были и лихие люди, с такими поведешься – ка-ка не оберешься. Такие были люди, что специально ездили за воздухом свободы. То ли они себя хотели ощутить неприкасаемыми иностранцами, то ли хватить адреналину в видах очевидной опасности, потому как все прекрасно знали, даже и прекраснодушные идиоты, что Красная площадь денно и нощно под приглядом специальных камер, и каждый, кто под такую камеру попал, тот, считай, накрылся навеки бетонным колпаком КГБ, и не видать ему счастья и покоя до скончания века, и на детях плохо отразится – их в институт даже не примут, не то что в военное, скажем, училище.
Вот эти черти и заводили дикий хоровод у подножия памятника Минину и Пожарскому, у самого Лобного места, в непосредственной близости от, страшно сказать, мавзолея вождя. Начинали они, черти, голосить и беситься, иностранцы думали что так и надо и так и можно, и что в стране Советов вообще ничего люди и полиция не злая, и что такой народный обычай – выть на Красной площади и делать такие дела, за которые при капдемократии запросто можно было угореть по тяжеленной статье, например, за оскорбление какого-нибудь величества.
Понятно им становилось, что в России – можно все. Такие сведения им потом пригодились очень, лет через двадцать пять – тридцать, когда встала дилемма перед Кремлем – что делать: Казанский собор восстановить или же, например, «Макдональдс» открыть на Красной площади? Как Запад посмотрит, что культурней?
А ему плевать было, Западу-то. Сугубо плевать.
Так как народ наш образцово доверчив, и при этом заводится на глупости в один миг, то и романтики, наперегонки с буянами и заезжими толстосумами, принимались беситься и даже лютовать, желая чокнуться со Спасской башней, но тут им, романтикам, говорили несколько слов, и они бежали как бы наперегонки до станции метро «Площадь Ногина» – и в страхе заканчивали новогоднюю свою ночушку. А некоторые сходили с ума к утру, у кого романтики было больше ума.
Я потом расскажу, куда вынесло таких иностранцев, таких романтиков и таких лихих людей, но сейчас речь пойдет о Славе (имя такое) и его близких, которых угораздило встретить новогоднюю ночь на Красной площади 31 декабря 1981 года. От Рождества Христова.
Для встречи Нового года не где-нибудь, а на Красной площади все у них было припасено: в громадном как сундук «дипломате» помещались бутылки с шампанским и водкой, мандарины, домашние пирожки и бутерброды, каждый в бумажке, с красной рыбкой, и даже огурчики-помидорчики особого засола, и еще, один раз живем на свете, завернутые в салфетки хрустальные стопочки и хрустальные же бокалы. Главное же – был и свой собственный Дед Мороз, ветеран и коммунист, натуральный дед – Катин отец, приехавший из Воронежа специально под елку.
Отдельная история: Катя все звонила и звонила, весь декабрь, папа, приезжай на елку к нам, а папа все отнекивался: далеко, мол, и цена нешуточная, за купе отдай тринадцать рублей как один (вот цены были!). А Катя все в одну лунку, в одну точку, папа, когда еще вместе елку встретим, приезжай да приезжай, а то я обижусь, никогда ты с внучкой Новый год не встречал, а ведь Москва – город твоей молодости, а теперь я тут живу. Приезжай немедленно, кому говорю! В двадцатых числах вспомнил дед, что у него же раз в год бесплатный билет, так что и тринадцать рублей целы, и сказал: наверное, приеду я. А то билет пропадет зря. Приеду, наверное.
Надо его знать: если сказал «наверное», то, значит, программа в него засела и включилась, и он уж не отклонится, приедет обязательно. И приехал, и прямо тридцать первого декабря ровно 1981 года, и он-то и привез знаменитые огурцы-помидоры, равных которым по вкусу в Москве было не сыскать днем с огнем. Свои потому что. Смородиновые листья, и вишневые, кажется, и парашютики укропа плавали в трехлитровых банках, налипая на рубиновые помидорные бока и на пупырчатые небольшие такие огурчики. Рассол же был зеленовато-золотистый, и это было отдельное удовольствие питья – после горячих Катиных котлет…
Как устоять нормальным людям против таких волшебных банок? Немыслимо! И вот, встретив дедушку на вокзале и мгновенно, трояк не пожалев, доставив его домой, Слава поблагодарил мысленно и вслух Катю за мужество и настойчивость и принялся с дедом с утра накатывать одну за другой, хрустальную за хрустальной, и все нахваливал «Столичную», производства завода «Кристалл», в том роде, что, дед Коля, у вас такую не продают, и даже в Москве не продают, вся на экспорт идет по линии ЦК партии, я из Болгарии привез. Еще осенью привез, на поезде Дружбы, и вот берег для тебя. Дед ахал и пить отказывался, но потом вспомнил, что был туристом в ГДР и там немецкие товарищи его угощали, между прочим, немецкой водкой, а он немецких товарищей – «Столичной», и очень хвалили, и раскаивались, что воевали против нас. Дед же их утешал великодушно, поскольку зла не держал, а Слава тут стал с ним спорить об исторической немецкой ответственности, но дед был кремень: их Гитлер гнул, и баста! Всех прощаю – великодушие победителя.
Быстро Слава и дед все же договорились, потому что дед с дороги приморился и лег спать, а Слава еще полюбовался на него и порадовался за Катю: вот молодец, вытащила отца Бог знает откуда да с такими огурцами!
И проекта не было на Красную площадь ехать, потому что зачем же – надо встречать по-человечески, дома, посмотреть, как будет Леонид Ильич Брежнев поздравлять народ по телевизору, а там и «Голубой огонек» с Муслимом Магомаевым, а там, под утро, покажут зарубежную эстраду, ради которой вся молодая Москва глаз не смыкала и, мало ли, ползли слухи из Останкино, что вообще невероятное что-то покажут, что останется в памяти на всю жизнь. «Мулен Руж», что ли. Кажется. Фантастика! «Мулен руж» – это вам не Валя Толкунова, и даже не эта, новая, Алла Пугачева.
Да никто и не думал ни про какую Красную площадь, наоборот, и Слава как-то так аккуратно наобедался, что тоже сладко прилег на минуту и улетел часа на три с половиной в чудесный дневной сон, когда организм мягко расслабляется и набирает сил для новогоднего непременного бесовства. Проснулся уже после обеда и слышал, как Катя с отцом чего-то по-домашнему тихо разговаривают, и дед спрашивает про него, про Славу, больше ведь не про кого: не пьёт? Точно не пьет? Ох, смотри, не закончил бы он у тебя алкоголизмом, алкоголизм нынче – болезнь века. Столько молодых мужиков спивается, не сосчитать.
DOLCE VITA
«Я себе построю на песке прекрасный чудный дивный город!» Вот мерзкая песня! Построй. Получится у тебя что? Вонючий, мерзкий, дикий город. Даже если, и правда, построишь его, допустим ты маленькая девочка, в песочнице. Выйдет безумная бабка с собачьей тварью в бантиках, и тварь немедля нагадит на твой прекрасный, чудный… Немедля, и как бабка обрадуется! В жопу поцелует от счастья свою тварюгу. А ты потом рассыпай иголки по площадке, может, тварь окочурится. А потом собирай, как дура, потому что – ведь дети же тоже есть. Одна кругом глупость.
А построишь ты его, город, на пляже, у воды – и, опять же немедля, волна слизнет всю красоту, оставив после себя раскисший окурок. Или еще что померзей…
Но если всерьез, то все равно. То все равно никаких прекрасных чудных дивных городов не бывает. Ни на песке, ни на глине, ни на граните, как Нью-Йорк. Бывала и там. Очень хорошо понятно про Нью-Йорк из фильма «Брат-2». Я его любила раньше смотреть. Правдивое кино. Но там есть одна неточность. Лысая русская проститутка так просто домой не вернется. Никакой ее Сергей Бодров вызволить от негров не сможет. Так-то, по жизни, их бы там негры на пляже ночью забили бы. Уж я знаю. Или бы они должны тогда негра умочить. Было бы, между прочим, правильней.
Я люблю, когда негров бьют в Москве. Или кавказцев. Да хоть кого хочешь из нерусских. Да и русских. Всякого у нас дерьма тоже сколько хочешь. Я люблю смотреть новости, когда там кого-нибудь полиция долбит. И когда полицию, но полицию жалко мне – такие порядочные ребята, в касках, в ботинках тяжелых, в таких мужских ботинках. Не то что антиглобалисты, вот рвань! Их хорошо знаю, по Риму. Случайно оказалась с ними, думала – вот обвал! Вот кайф! Как пошли по Риму, и давай орать, давай орать! И ничего не страшно, а весело мне! Ну кто, кто, думала, поверит мне, что вот так я сама по Риму! Молодые как старые! Старые как молодые! По витрине жах кирпичом! Лично! Сама! Меня подхватили на руки, посадили какому-то облому на плечи – вау! Вау! Девушка, фактически, на баррикадах. Шея меня его, ох, шея у него… Да уж.
А что вышло? Строго в личико мне досталось из пожарного брандспойта, только покатилась. Толпа назад, хорошо не затоптали, хорошо, не в полицию попала, не к карабинерам. Браво итальяно!
А попала в другое место, к чернявым. Привели к себе куда-то, давай меня раздевать, зеленкой мазать, глаза закатывать. Давай тарахтеть. Давай переглядываться, будто я дура, не понимаю. Давай штаны с себя снимать, давай хвалиться передо мной. Не видала я, как же!
И что? И после этого в отеле я, где миленок дорогой-пожилой, который меня сюда привез из Москвы, раздеваюсь, а он вылупился на трусики мои и давай орать! Все синяки обсмотрел, всё обсмотрел. Ты же меня этой поездкой в Рим вроде как наградил! Поднял меня до себя, а теперь орешь как бешеный.
Ну, что ты орешь? Я же все твои эти слова знаю. Я же – жертва изнасилования. Ну что мне, к тебе в гостиницу не возвращаться было? У итальянцев оставаться? Или что как? Да были бы у меня деньги, я бы купила-сменила, и ты бы ничего не заметил. А так же я не скрывалась. Меня они силой! Чего ты выступаешь! Деньги, между прочим, где?
И какой мне был ответ? Он мною чуть всю мебель не изломал. Столик обрушил на меня. Торшером два раза достал, самой палкой, а не колпаком. Все мои тряпки изорвал. И торжественно изнасиловал!
И после уснул на полу, чудная картина. Выжрал, наверное, ведро вина, мазал меня виноградом, осыпал деньгами (как будто лиры – серьезные деньги), хлюпал арбузом, и арбузом тоже мазал. Меня. Тьфу!
И проспал, между прочим, до ночи. Излечился от бешенства. Поскучнел, затуманился. Пойдем, говорит, в ресторан. Прости, говорит. Я тебя так люблю!
В ресторане пьет, и пьянеет опять, и не пьянеет. Я тебя так люблю! Я тебя так люблю! Я тебя так люблю!
Да что я, не знаю! Люби на здоровье, не жалко. Только предохраняться надо.
Я прекрасно знаю, как ты меня любишь. Очень хорошо помню. Ноябрь двухтысячного года, г. Москва, подвал на Красной Пресне. Кастинг на фотомодели. Тыща дур, и даже с мамами, стали в одну очередь, все в колготках, пластику чтоб показывать. Чтоб не старше… Чтоб не младше… Чтоб не тоньше, чтоб не толще. Сидят мужики, а ты ходи перед ними. Ты понравься, понравься сперва, а потом уж сообразишь с кем, как, кому, когда, зачем. Может быть, вот счастье, какой захочет попробовать тебя! Ты прогибайся, знай.
Уж как прогибалась, а что в конце?
«Спасибо, девушка». Это значит – гуляй, свободна. Толще у тебя что-то. Или тоньше что-то. Не угодишь.
Уже домой пошла, догоняет. В коридоре, где очередь. Громко так, на весь коридор, как дуре: мне кажется, ребята ошиблись! Но все можно исправить! Вы хотите все исправить?
Что, мне вернуться? Нет, зачем же! Идемте! Будем сейчас, не откладывая, снимать портфолио.
Ага, снимать. Ну, понятно.
Дуры рты разинули, мамаши зашипели, а мы мимо – и в машину. И прямо в студию! И давай меня фотографировать!
И никто, главное, меня не насилует, даже удивительно мне!
А есть в жизни счастье! Уж через две недели красовалась я в журнале! А? Вот!
Но это полбеды. Полпобеды. А победа – я ему стала любовница! Всех он раскидал, кто раньше был, да они сами отскочили, забрал к себе жить. Я маме написала, что у меня в Москве есть теперь свой адрес! Послала ей домой килограмм денег. Она приезжала, но я ее «к себе» не водила. Неизвестно как что. Сказала, что он богатый студент, родители там, то-се, крутизна. Она ничего не поверила, она умная, мама. Она все простит. Мама моя.
А он какой же студент? Он, кажется, профессор. Или ученый. Я не знаю. Но определенно, что он разведен, хотя дети есть у него, и дочь его я видела, она копия на меня похожа.
Между прочим, все понятно. Так и бывает. Влюбляются не в новое, а в старое, что уже видели и знают. Дочь живет себе с маманей отдельно, а дочь он любит – аж трясется, и я ему – замена ее. Не в том смысле, конечно, это-то он нормальный. С чувствами, потому что ну что? Старый, а старые все с чувствами, даже если совсем гады. Все равно.
Потому что им же как хочется быть молодыми, а молодые, считается, – свежесть чувств! И чего-то половодье. Буйство глаз и половодье чувств!
Но мне, честно, хорошо. Хорошо. Я его водила на коротком поводке, думала, как к жизни приспособить. Ведь не женится, скорей всего. Переходный он у меня период, наверное. Кто-то проявится обязательно, ибо Москва – большой город. К тому же – у меня портфолио. И в трех журналах я. И походку мне ставят, и макияж я понимаю, и вообще – вообще надо думать теперь про жизнь серьезно.
А самое главное – вот настоящий знак – стал он меня прятать от всех. Боится, что кто другой объявится и уведет. Не боись, дурачок, чего ты боишься, никаких событий нет. Я же не сумасшедшая.
А он говорит: сумасшедшая! Сумасшедшая! И так при этом глазенапы выпучит, и, глянь-ка, прямо молодеет. Вытворяет такое – как молодой козел! Любит мои глупости, обо всем расспрашивает. Например, про политику. Или хоть про модельный бизнес. Про историю России. Чего-нибудь спросит, я как сказану – с ним истерика! Кричит, подожди, я запишу! Хохочет. Отпаиваю его водой «Бонаква» с пузырями. Всегда вода есть, потому что фотомодель должна два литра в день выпивать воды – для кожи.
Прячет-прячет, а то выведет на презентацию. В этом для него свой кайф. Я понимаю. Чуть-чуть для шарма дурочкой притворяюсь. Называется – самобытность. «Экзотика подлинности». «Обаяние вечного». В конечном счете, считается, чистота. Да пожалуйста! Как мужикам нравится, ну дебилы просто. Полные. Я на презентации раз осмотрелась, выбрала кого пожиже-помоложе, из двадцатого ряда сюда попал, малость на него косяка подавила, и он запал. Закружил вокруг, мой начинает догадываться, засопел.
