Текст книги "Газета День Литературы # 69 (2002 5)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Александр Панарин Я – НА СТОРОНЕ НАРОДА
Сегодня у нас все говорят о независимом от государства гражданском обществе. Независимое от государства гражданское общество – это не только экономически состоятельные люди, независимо от государства утверждающие свое благосостояние. Я думаю, что независимое гражданское общество – это независимая духовная среда, которая независимо от государственных оценок, от оценок большого начальства умеет награждать, поощрять и наказывать своим общественным мнением. И с этой точки зрения премия Александра Исаевича Солженицына – это замечательный манифест независимого гражданского общества, поощряющего не тех, кто угождает большому государственному начальству, а граждански впечатлительных и интеллектуально ищущих. Я горжусь этой премией.
Теперь я хотел бы сказать несколько слов о тех проблемах, которые легли в основу книг, получивших столь высокую оценку.
Первая и сегодня самая главная проблема, которая, к сожалению, еще не описана адекватно, – это драма человека перед лицом меняющейся истории. Как описать шок, полученный каждым из нас от истории, которая продолжает меняться категорически, меняться во что бы то ни стало? Капитулировать перед современностью? Отказаться от всех прежних ценностей? От традиций, от памяти, даже от своей идентичности? А ведь именно этого часто требует от человека так называемый прогресс: откажись от всего прошлого, прошлое тянет тебя назад, прошлое мешает тебе адаптироваться к веку, долой прошлое. Я думаю, что современный человек в большинстве своем рискнул пойти опасным путем. Решил не отказываться от своего прошлого, решил, рискуя всем, рискуя потерей перспективы в будущем, отстаивать свою культуру и свою идентичность, традиции своего народа, традиции своей великой литературы, невзирая на обвинения в традиционализме, в отсутствии адаптации к прогрессу и современности. Человек решил стать тем традиционалистом, который не отказывается от своей великой культурной памяти и великой традиции. Эти традиционалисты нуждаются в реабилитации. И я в своих работах постарался таких традиционалистов реабилитировать.
Второй проект, которым я всерьез занимался, – это реабилитация моего собственного народа. Сегодня русский народ находится на большом подозрении в глазах передового общественного мнения, он находится в рисковой ситуации нелюбимого. Его не любят собственные правители. Его не любят экономические элиты, его не любят властные элиты… Нелюбовь властвующих, нелюбовь тех, кто принимает решения, в значительной мере объясняет те катастрофические поражения, ту катастрофическую разруху, которые сегодня у нас произошли. Конечно, можно было реабилитировать свой народ, пойдя по тривиальному пути, уверяя, что не так уж мы не адаптированы к рынку, что были у нас в России великие первопроходцы и купцы – от Афанасия Никитина до Строгановых, была старообрядческая традиция, которая не хуже протестантской легла в основу буржуазной этики. Была этика замечательного предпринимательства, не вороватого, не коррумпированного, не спекулятивного, не ростовщического. Вы знаете по книгам, какова была сила замечательного купеческого слова, которое было прочнее всяких подписей. Эта линия реабилитации более или менее понятна всем. Мне хотелось бы реабилитировать свой народ и в ином. Сравнивая людей, абсолютно адаптированных к рынку, и людей, абсолютно не адаптированных к нему, я почему-то из чувства гражданского и творческого противоречия предпочитаю быть с теми, кто не совсем адаптирован к рынку. Сегодня даже серьезные экономисты говорят о зоне ошибок рынка. Они говорят, что никакой рынок не будет содержать Большой театр, он изначально нерыночен, по определению нерентабелен. Никакой рынок не будет содержать фундаментальную национальную библиотеку. Никакой рынок не будет создавать стройную систему высшего образования. Она тоже нерентабельна. Но я не думаю, что от этих ценностей мы должны отказываться. Следовательно, у нас должны быть инстанции, которые не приспособлены к рынку, а человечески корректируют рынок. Первой из этих инстанций является социальное государство, может быть, такой загадочной исторической инстанцией в мире является и сам русский народ, не совсем адаптированный к рынку. Может быть, ему дано защищать те ценности, которые заведомо нерентабельны и потому преследуются рыночниками. И может быть, когда-нибудь история воздаст ему за это.
Еще одна линия моих тревожных размышлений – это стратегическая нестабильность начавшегося ХХI века. Из чего вытекает стратегическая нестабильность? Деформировано само понятие прогресса. Когда-то прогресс был универсалистской религией спасения, благодаря прогрессу должны были спастись все народы, все человечество. Сегодня мы видим, как эта религия прогресса деформируется в религию избранных, сегодня прямо говорится, что есть неадаптированные народы и адаптированные народы. Наш русский народ попал на подозрение по части своей готовности к адаптации. Сегодня говорят о меньшинстве и большинстве. Когда большевики отлучали от своего коммунистического прогресса так называемые реакционные классы, это была чудовищная трагедия культуры и истории. Это была общенациональная трагедия. Но все-таки большевики отлучали от прогресса меньшинство в любом народе. А сегодня наши либералы отлучают от прогресса национальное большинство своего народа, которое называют агрессивным, красно-коричневым большинством и так далее. Если вы отлучаете от прогресса меньшинство, ваши потери будут чудовищными. Если вы отлучаете от прогресса, а следовательно и от самой жизни, большинство, вы оставляете за собой просто пустыню. Поэтому я думаю, что права этого молчаливого большинства должны быть защищены. Я рискую поднять свой голос, озвучить те интуиции, которые стоят за интересами, за ценностями этого самого молчаливого большинства. Мне кажется, прогресс на наших глазах преображается в расистскую категорию, которая делит людей на приспособленных и неприспособленных. Так и говорят: естественный рыночный отбор. Никто этого не стесняется говорить. И правильно говорят, что в некоторых странах этот отбор не выдержит большинство народа. И эти утверждения уже никого не шокируют.
Думаю, нам надо еще раз всем собраться с силами и отвергнуть эту зверскую идею естественного отбора. Надо вновь подтвердить высочайшие ценности человечества, те ценности, которыми жила наша великая русская культура.
Что касается стратегической нестабильности, она наступает тогда, когда возникает приватизированный прогресс. Прогресс не для всех, а для избранных. Прогресс для меньшинства. Это самое меньшинство справедливо обеспокоено своим благополучием. Оно понимает, что большинство ограблено им, большинству отказано во всякой перспективе, и тогда возникает искусство пиарщиков, чтобы еще раз проманипулировать большинством, чтобы еще раз обмануть его и так далее. Но искусство пиарщиков дает меньшинству только тактический выигрыш. Это паллиативное решение. Не думаю, что современная Россия должна иметь в запасе только паллиативные решения. Думаю, уже есть стратегическое решение. Стратегический выход из нестабильности – это все-таки не в обход большинства своего народа идти к светлому будущему, а идти пусть медленнее, но вместе с ним. Другого стратегического пути просто нет.
Мы проходим тяжелые экзамены реформ, результаты которых были катастрофическими. Впереди у нашего Отечества еще более тяжелый экзамен, это начавшаяся мировая война. Началась она как война с терроризмом, я боюсь, что это будет столетняя война. И здесь стоит вопрос: с кем будет элита России в ходе этой войны? Велико будет искушение элиты покинуть собственную страну, покинуть неблагополучные места ради благополучных. Это один из приемов элиты. Раньше прогресс понимался как движение во времени: из плохого настоящего в светлое завтрашнее. Сегодня прогресс понимается как движение в пространстве: из плохого неблагополучного пространства, то есть России, элита меньшинства уходит в благополучные западные или заокеанские пространства, оставляя большинству это самое плохое пространство. Думаю, что начавшиеся грозные события определят лицо ХХI века. Остается вопрос, с кем же в этот час будет наша элита? Со своим народом или нет? Здесь есть одна тонкость. Наши новые собственники больше всего боятся, что главная угроза их собственности исходит изнутри страны – это угроза коммунистического реванша или угроза народного черного передела. Это не так. Сегодня, в условиях нового геополитического передела мира, в условиях обеспечения стабильности золотого миллиарда, куда Россия заведомо не попадает, может быть, наши собственники начнут наконец понимать, что главная угроза их собственности все-таки находится вне страны. Новые хозяева мира когда-нибудь покажут нашим новым собственникам их настоящее место. И тогда наши собственники поймут, что защитить их собственность можно только с защитой Родины. Только объединившись с собственным народом. Если бы мне удалось внушить эту идею нашим властям и новым собственникам, я бы сказал, что свой посильный вклад в дело национального примирения, в дело воссоединения элиты с народом мне удалось сделать.
(Выступление на вручении Солженицынской премии)
ЛЕОНИД БОРОДИН
В Доме русского зарубежья состоялась церемония вручения премии Александра Солженицына. Это уже первый юбилей: пятая премия, присуждаемая лучшим отечественным писателям. За эти годы премия приобрела в литературном мире заслуженный авторитет благодаря своей объективности и высокому бескорыстию. Определилось и ее основное назначение – поддерживать высокие традиции русской реалистической литературы. Так же, как и в прошлом году, премия была поделена между двумя лауреатами. Премию за вклад в развитие русской мысли получил блестящий русский философ и политолог Александр Сергеевич Панарин, премия по литературе была вручена нашему давнему автору, крутому романтику и русскому патриоту Леониду Ивановичу Бородину. Впервые за пять лет сам инициатор премии Александр Исаевич Солженицын на церемонии вручения не был из-за болезни. Были оглашены его приветствия новым лауреатам. Своими размышлениями о книгах Панарина поделились члены жюри, известные учене, литературоведы Валентин Непомнящий и Людмила Сараскина, анализ прозы Бородина был сделан еще одним членом жюри Павлом Басинским. Кроме этого с короткими воспоминаниями о Леониде Бородине выступили художник Борис Мессерер и поэтесса Белла Ахмадулина. Мы печатаем выступления лауреатов и приветствие Ахмадулиной.
ЛЕОНИД БОРОДИН
На определенном возрастном рубеже человек, подводя ему видимые итоги своей жизни, фиксирует в сознании, что в его жизни было необходимым, неизбежным, всей судьбой удостоверенным, а что – случайным, лишь привнесенным частными обстоятельствами вопреки всему плану жизни, каковой, конечно же, опознается человеком в полной мере тоже только ретроспективно.
И в этой связи должен признаться, что еще до совсем недавнего времени единственно неизбежной, продиктованной всей совокупностью обстоятельств мне виделась та форма социальной активности, в которой прошла большая часть жизни. Эта форма обеспечила главнейшую мою удачу, которая равнозначна счастью в самом великом смысле: мне повезло прожить жизнь в состоянии максимальной духовной свободы, каковая вообще возможна в обществе.
В этом отношении не оставила меня удача и теперь, предоставив журнальные страницы, содержание которых неподвластно ни экономической нужде, ни политической конъюнктуре.
Но именно по этой самой причине, по причине удачливости судьбы, долгое время свое писательство я воспринимал, как нечто случайное, необязательное...
Многие годы я зарабатывал на хлеб трудом, далеким от профессии, и писательство объявилось и утвердилось, как отдых, как способ душевного выживания в ситуациях, способных пожирать душевный оптимизм, данный всякому человеку от рождения.
Хорошо писалось в камере, когда было можно, в кочегарках под рев моторов, в таежном зимовье под стук дождя по рубероидной крыше. И когда в конце восьмидесятых личные обстоятельства изменились к лучшему, решил, что все... Нет мотивации, нет действия. Скоро, однако, выяснилось, что не так... Что – привычка. Что не писать невозможно. И когда уже к пятидесяти годам получил, наконец, читателя, когда узнал, что кому-то нравится то, что делаю, тогда только началась осторожная переоценка того, что считал всего лишь случайным увлечением. К сожалению, поздно. Потому так и не дорос до солидного многопланового жанра – романа, каковой всегда почитал высшим продуктом (если так можно сказать) литературного труда.
Но как раз благодаря «писательству» я и стал сотрудником литературного журнала. Бесконечно благодарен Владимиру Крупину, предложившему мне эту работу именно в тот момент, когда я с удручающей ясностью осознал, что в идущей вразнос смуте мне места нет...
Еще в восемьдесят четвертом году, в лагере особого режима, вдруг, без всякой видимой причины возник у меня острейший и даже какой-то нервный интерес к событиям начала семнадцатого века. В Москве жена, обложившись книгами, переписывала по моей просьбе источники, документы времен русской Смуты. Еженедельно я получал по два-три толстущих письма и буквально заглатывал их содержание. Первую главу будущей повести о Марине Мнишек удалось отправить письмом. Но тогда дальше первой главы дело не пошло. Через шесть лет, однажды достав и перечитав ее, я вдруг сел за пишущую машинку. Новая русская смута была уже в полном разгаре, и было едва ли обоснованное ощущение, что я все о ней знаю. Кроме сроков. Кроме результата.
Как грибы-полупоганки росли и множились политические партии и движения; самозванцы-оборотни, как когда-то казачьи банды, хищно рвали на куски страну; краснобаи-демагоги безжалостно забалтывали насущные проблемы... И случайно занырнув в журнальное дело, я вдруг обнаружил для себя точку опоры. Внутри литературного процесса, каковой, как и все на одной шестой, кончился в судорогах распада, расслоения, перерождения, зримым и ощутимым при всем том обнаружился фактор сопротивления распаду.
Первое время, где-то до середины девяностых, это сопротивление походило скорее на некий консервативный осадок. Некоторая часть литераторов упрямо отказывалась замечать и отражать в своем творчестве факты языковой смуты. Но позднее, когда, не имея никаких иллюзий относительно престижности профессии и материального благополучия, в литературу пошла молодежь, духовно формировавшаяся уже во времена смуты, когда в значительном числе своем она продемонстрировала принципиальное игнорирование жаргона в языке, похабства и пошлости в сюжете, когда она в той или иной форме признала свое ученичество у великой русской литературы, КАК тогда было не вспомнить в свое время измочаленное и будто бы даже приевшееся суждение классика о том самом – великом и могучем, который не может быть дан НЕ великому народу. Но только великому. То есть прежде прочего способному возрождаться, восставать и восстанавливать ту систему ценностей, которая и обеспечивает ему бытие в истории.
Сегодня, куда ни глянь, все везде плохо. Но, оглядываясь и вглядываясь, положим, в тот же семнадцатый век, легко предположить озвучивание кем-то, удрученным ситуацией, известных строк:
С Россией кончено! На последях...
И так далее.
И восемьдесят лет назад, когда эти строки прозвучали, они отражали реальную, видимую и ощутимую объективность. Куда уж реальнее, когда брат на брата, аки звери...
Но ведь и сегодня в какой-нибудь литературно неинформированной аудитории прочитай я эти строки, как будто мной только что написанные, никто б не усомнился...
Не нужно ли кому земли, республик и свобод,
Гражданских прав...
Ну как же! Только и слышим: «Нужно! Нужно! Много и немедленно!»
Людям моего поколения в общем-то равно легко быть и пессимистами и оптимистами, поскольку исхода нам не увидеть. Но мы можем оказаться виновными перед теми поколениями, которым жить после нас, потому как, сколь бы ни были мы мало слышимы, совершенно исключать наше влияние на общество нельзя. Отсюда – мы не можем позволить себе роскошь поддаваться чувству безысходности.
Факт и вера – вот две главных мотивации активности человека. Фактам человек склонен подчиняться, факты имеют тенденцию порабощать сознание. Вера же требует напряжения, потому что очень часто она вопреки...
Но как сохранить в душе позитивную пропорцию факта и веры? Игнорирование факта чревато. Утрата веры губительна.
Много лет назад, задолго до нынешних событий, в труднейшие для меня дни таким образом сформулировал я своеобразную инструкцию для контроля над самосознанием:
Первое: когда факты, провоцирующие отчаяние, обступают стеной, когда за ней, за этой стеной, блекнут и исчезают символы веры, тогда следует вспомнить и уже не забывать, что факты есть всего лишь объект избирательной способности человека, а способность эта отнюдь не самодостаточна и вовсе не первична относительно духовного состояния человека.
И второе: когда окружающая тебя так называемая «объективность» вырывает почву из-под ног и опускает небо до уровня потолка, когда под воздействием этой объективности начинаешь чувствовать себя бессильной и бесполезной щепкой в море, тогда...
Тогда надо находить в себе мужество быть необъективным!
Знаю. Проверял. Действует! Ибо необъективно в человеческой душе самое главное чувство, данное ему Богом – любовь. Любовь к матери, к другу, к женщине, к Родине, наконец. И только сквозь призму этого богоданного чувства способны открываться человеку невидимые до того перспективы Добра и Правды в богочеловеческом значении этих слов.
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
Досточтимые друзья и коллеги!
Благородные соучастники событий этого счастливого дня!
Я не стану утомлять ваш слух длиннотами или изъявлениями учености, которая мне не присуща. Но одному я весьма учена. Я умею восхищаться талантом, благородством, красотой и добротой. И вот удобный случай, смотря прямо на ненаглядное лицо Леонида Ивановича Бородина, сказать, думали ли мы в годы нашего знакомства, что когда-нибудь по телевидению будут показывать вручение Солженицынской премии Бородину… Награду, которой удостоены сегодня лауреаты, надо почитать и считать наиболее высокой наградой в нашем Отечестве и во всем мире. Я понимаю, что в этом зале все сочувствуют моему рассуждению, но где-то есть, конечно, некие люди, которые придерживаются иных мнений. Но сейчас они не имеют никакого художественного значения. Художественное совершенство сочинений Леонида Ивановича Бородина – в этом изначальная награда его личности. Выше награды, чем расположение, чем поощрение Александра Исаевича Солженицына, конечно, нет ничего на белом свете. Но есть одно, что тоже очень высоко ценится в мире творчества и чего еще можно пожелать Леониду Ивановичу Бородину за совершенство его личности, за обреченность претерпеть диктат собственной совести, еще одна награда, которая обязательно найдет его, будет сопутствовать ему, – это вдохновение. Вдохновения я и желаю ему в этот солнечный день.
Я поздравляю и Александра Сергеевича Панарина, благодарю и все жюри, кланяюсь Наталье Дмитриевне, надеюсь, мой поклон так или иначе достигнет и Александра Исаевича.
Татьяна Смертина
***
Гнули крылья молодые кони.
Ящерка спала в моей ладони.
И черника, иссиня-черна,
Дрёмный шёлк стелила, как волна.
Что ты скажешь, сныть-трава медвежья,
Если зашепчу тебя сверхнежно?
Что ты скажешь, колокольчик, мне,
Коль тебя посею на Луне?
Что они сказали – мне-то ясно,
А перерассказывать – опасно!
Многим, хоть сулят мне благодать,
Этой тайной рано обладать:
Заведут меня в слепое стойло,
Руки свяжут, перережут горло,
И потом, под мерзкий шепоток,
Душу вынут – призрачный цветок.
Ну и зря. Суть тайны сокровенна:
Отберут – развеется мгновенно.
Потому им не поймать тех птиц —
Ящерка не спит в руках убийц.
Вячеслав Кашицын «ДЕНЬ ЛИТЕРАТУРЫ»: ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ
Альтернативой нашему посещению ЦДЛ 18 февраля – и, соответственно, созерцанию «презентации» газеты «День литературы» – был какой-то модный американский фильм, название которого я сейчас уже не помню, что-то вроде лукасовских «Звездных войн». Мы с Валерием (это мой друг) любим изредка так отдохнуть – без мысли, без напряжения, но с эмоциями и, желательно, спецэффектами. На этот раз я уговорил его сходить в Дом литератора, сделав предварительный анонс имеющему быть событию: «Ну, что ты! Цвет патриотической и либеральной мысли! Столкновение бронтозавров! Острая полемика!» Валера, как человек любознательный, согласился – и вот мы уже в Малом зале, удивленные и слегка обескураженные многолюдьем, отсутствием свободных мест, забитым проходом и особой наэлектризованностью пространства, точно перед акустическим, даваемым сугубо в узком кругу концертом рок-звезды.
Пока мы пробирались на какие-то периферийные стулья (женщины в очках и шерстяных юбках, которым до полного сходства с героинями Чехова не хватало только собачек, и мужчины толстовского, времен написания «Анны Карениной» возраста, снисходительно провожали нас взглядами), я, насколько мог, объяснил Валере, чему посвящено мероприятие, назвал, порывшись в памяти, одну-две ничего ему не говорящие фамилии и в очередной раз заверил его, что он тут не соскучится. Однако мое смущение, вызванное отчасти столом президиума и трибуной – моментами явно протокольными, – отчасти отсутствием тех немногих принадлежащих к литературному миру людей, которых я имею честь знать, думаю, заронило в душу Валеры подозрение, что я сам слегка не в курсе.
Да... Откуда я узнал про этот вечер? Предыстория незатейлива. «Литературная газета» – «Сумерки литературы» – мое возмущение – статья Бондаренко – «День литературы». Кто такой Бондаренко? Неизвестно. До прочтения этой статьи я полагал, что мне простительно не знать, что творится в так называемом патриотическом лагере. Но это был резонанс! Мои чувства были в тон этому выступлению крупного (а мне незнакомого) критика, словно его недоумевающе-саркастический опус, распахнувший дверь в «либеральную» комнатку с узкими оконцами, где царят вечные «сумерки» и они же обсуждаются, заливший эту комнатку светом, – его, Бондаренко, опус и мое негодование – были настроены по одному и тому же камертону. Естественно, у меня возникла настоятельная потребность взглянуть на то, как будут дискутировать представители левого и правого крыла нашей литературного «бомонда».
И тем не менее. «Послушай, – говорю я Валере чуть оправдательно. – Я действительно считаю, что художник должен заниматься творчеством. А не тусоваться. Башня из слоновой кости, Флобер. Ты понимаешь? Я уверен, что о любви здесь не будет сказано ни слова. Будет одна политика, борьба самолюбий. Еще не поздно ретироваться». «Расслабься, – отвечает мой друг, усаживаясь и поглядывая на девушку со следами косметики на лице и такой же облетевшей, как и она сама, розой между пальцами. – Смотри, тут даже девчонки есть». «Это Витухновская, – морщусь я. – Маленькая девочка со взглядом волчицы».
Двойственное ощущение, наполнившее меня – и предвкушение чего-то экстраординарного, и чувство вины оттого, что, возможно, я затащил Валерку на какое-то заурядное партсобрание – это ощущение проистекало еще и оттого, что мы находились среди людей много нас старше. Облегченно вздохнув, я отметил все-таки рослого парня в элегантном костюме, которому – спустя полчаса – распахнула свою утробу бесстрастная трибуна.
Единственное, как оказалось, что было в этот вечер бесстрастного. Потихоньку-полегоньку я стал сживаться с атмосферой, взял у Валеры список выступающих (который тот уже где-то раздобыл) и – стал отмечать на нем размашистыми «чайками» (опять Чехов!) имена тех, чья речь меня по тем или иным причинам впечатляла.
Первое, что бросилось в глаза, – это то, что «либеральные» участники дебатов оказались меньше числом, чем «патриоты». Не думаю, впрочем, что это был осознанный бойкот – не только потому, что Аннинский, скажем, стоит десяти Курицыных, но и оттого, что статью Бондаренко вообще напечатали в «ЛГ». Полагаю, у отсутствующих имелись уважительные причины, хотя «славянофилы», по всем канонам хоккейного розыгрыша, «большинство» реализовали. Второе – насколько по-разному все говорили. Многочисленные ораторы плутали в темах, будто в метель, возвращаясь к газете «День литературы», как к большаку, отмеченному вехами, делали по нему несколько шагов и опять сходили с него и петляли, и ухали в овраги эмоций, и вставали, и говорили – о своем, о наболевшем.
Вот Аннинский. Если можно представить себе арабскую вязь – без смысла, с одним лишь изяществом и гипнотическим эффектом – в звуковом эквиваленте, то это будет его речь. В моем сознании не задержалось ничего из того, что он говорил – кроме того, что говорил он великолепно. Другое дело Вознесенский (без сомнения, тоже поэт) – это была такая редкостная, талантливая стилизация под Новодворскую, вплоть до ее царевно-лягушачьего причмокивания, что, наверное, сама Валерия Ильинична поаплодировала бы таланту из «Ex Libris'a». Хотя сути я тоже не понял. Зато кое-как, из выступлений последующих гостей вечера, менее ярких в том, что касается актерского или риторического дарований, но более точных, узнал, что «День литературы» – это газета, учрежденная В.Г. Бондаренко чуть ли не на свои средства, газета, буквально выкормленная редакцией прохановского «Завтра», газета, которая видится ее создателям и прежде всего самому Бондаренко, как некое в хорошем смысле «поле боя», как пространство, отдаваемое для дискуссий писателям, поэтам и критикам различных направлений. Бродский и Кузнецов. Пелевин и Маканин. Личутин и, прости Господи, Сорокин.
Ах, я совсем позабыл о Валерке. «Ну, как тебе „Звездные войны“? – спрашиваю его. – Звезд достаточно?» Он смеется, а потом серьезнеет – прислушивается к очередному оратору.
Я тоже весь внимание. Владимир Григорьевич, как гостеприимный хозяин, добавляет к каждому выступлению смягчающую или обостряющую – по вкусу – ремарку. Зал (пожалуй, действительно, следовало арендовать не Малый, а Большой) напоминает море, на котором штиль и шторм сменяют друг друга с быстротой, недостижимой в реальности. Я представляю себе мрачных рыцарей в «кухоньках Европы». Представляю, как идут 120 тысяч монголов – жуткое зрелище! Представляю изящный женский ротик, впивающийся в гамбургер... Это – Личутин. Позже я прочитаю «Миледи Ротман», и роман произведет на меня почти то же впечатление, что и сорокинское «Голубое сало» (абсолютные полюса, как собирается их соединить Бондаренко, ума не приложу) – но это будет позже, а сейчас я с интересом впиваю эту искренность, эту страсть... Убедился я и в том, что Проханов в своих, не по бумажке, выступлениях, столь же энергичен и ярок, как и в передовицах и в огненном «Гексогене». И тут у меня возникает вопрос: не ненавистью ли продиктованы эти речи? И если да, то ненавистью к чему? К власти? К выходцам из Земли обетованной? К тем, кому удалось «устроиться»?
Я оборачиваюсь к Валере. «Смотри, какие они разные. Взвешенные, академичные, ироничные „западники“. И эмоциональные, точно разозленные чем-то, пассионарные „славянофилы“. Со времен Достоевского ничего не изменилось!»
Говорит Куняев. И только подтверждает мою мысль. Акцентированные, хлесткие, как удары бича, вводящие в дрожь – возмущения или восторга – фразы. Словно глыбы, они обрушиваются в зал. «Нет ни „либеральной“, ни „патриотической“ литературы. Есть писатели и поэты жизни, а есть писатели и поэты смерти и распада!»
Валера шепчет мне на ухо: «Как Маяковский...»
«Ты знаешь,– говорит он полчаса спустя, когда мы идем по Садовому, обтекаемые с одной стороны потоком машин, с другой – каменными стенами особняков. – Ты знаешь, это поразительно. Оказывается, жизнь кипит и вне нас. Мы учимся в бизнес-школах, делаем карьеру, встречаемся и расстаемся с девушками, уезжаем за границу, в конце концов, – а литература как была, так и есть! Или... как ты это называешь? „Литературный процесс“? Слушай, а когда будет следующая тусовка?»
Я не обладаю исчерпывающим репертуаром московских окололитературных представлений. Не могу даже внятно объяснить другу, что такое «литературный процесс». Знаю одно: литература жива, никаких «сумерек» нет, дебаты в «ЛГ» – игра, имеющая целью задеть за живое писателей и критиков, воздействовать креативно на их самолюбие. Пока в таких вот встречах, в таких дискуссиях, как на вечере, посвященном «Дню литературы», сталкиваются мнения и кипят страсти – наша, российская литература будет жить и здравствовать, и занимать подобающее ей высокое место в иерархии общественных ценностей.
Мне хотелось бы отметить в заключение: все написанное выше – моя личная позиция. Я не верю в «объективность», кому бы она ни принадлежала – писателям, общественным деятелям или, тем более, критикам. Последние мимикрируют, чтобы оценки, провозглашаемые ими со страниц газет, выглядели непредвзято, однако впечатление от книги, картины, спектакля – это мое твердое убеждение – всегда глубоко лично. Рассказывая о своих ощущениях от нашего с Валерой литературного дня, от знакомства с «Днем литературы», я старался быть искренен.
P.S. На почте служащая долго ворошила каталоги, поправляла очки, сверяла цифры. «А „День литературы“ вы где нашли?» – спросила она меня. «В ЦДЛ, – улыбнулся я. – Вчера». И – указал ей индекс.
