Текст книги "Газета День Литературы 163 (2010 3)"

Ольга Павлова БЫТИЕ КАК ТРАГЕДИЯ

В.В. Кожинов полагал, что одной из причин «разрушения сознания» современного русского человека была утрата представления жизни как трагедии, начавшаяся с «советских времён», когда, «в связи с идеей коммунизма», «усердно вбивался в головы людей» рационалистический подход к миру и утопия общества, организованного по модели «идиллии». Вместе с тем именно «осознание трагедийности жизни вызывает в мыслящем человеке чувства достоинства и гордости», так как, понимая конечность своего земного существования, «человек всё равно делает своё дело» вопреки тому, что «мир встречает это сопротивлением», а потому заведомо «обрекает себя на страдание». «Оправдание» и «обоснование» жизни заключено в уяснении каждой отдельной личностью «трагедийности бытия», сущность которой отражает противостояние истинного и мнимого, вечного и земного, божественного всеведения и человеческого знания. Оттого «переживание бытия как трагедии» неразрывно связано с религиозными чувствами людей.

Подобное мирочувствование художественно исследовано в романе В.В. Личутина «Беглец из рая».

При определении специфики творческого метода писателя следует в первую очередь прислушиваться к мнению самого художника; особенно это касается автора-современника. Личутин же неоднократно называл себя «писателем-реалистом». В свете этого «Беглец из рая» – реалистический социально-философский роман о современности; точнее – о России в период перехода от ельцинского к путинскому правлению. Его главный герой и рассказчик Павел Петрович Хромушин, в прошлом диссидент и личный советник Ельцина, «душевед» и «без пяти минут доктор психологии», в принципе, является идеологическим двойником автора. И на это указывает не только то, что этому герою Личутин передоверил свои сокровенные мысли о России, её историческом пути и русском национальном характере, но и то, что он отчасти одарил его собственной биографией, заставив метаться между Деревней и Городом. В своих интервью Личутин неоднократно признавался: «Город – исчадие дьявола, нация сочиняется на земле, а в городах она сожигается… По воле обстоятельств я затесался в Москву, в её теснины, похуляю их, но верю, что люди должны размывать города и возвращаться к природе». Местом отдохновения и обретения душевного равновесия для писателя является изба в рязанской области, недалеко от Касимова. Но, по его признанию, рязанщина, хотя и «хороша», она, «сонная, опущенная в болота и леса», не идёт ни в какое сравнение с Поморьем – «необыкновенной обетованной землёй по природе, языку, по музыке, разлитой в воздухе». Подобно автору, герой-рассказчик Павел Петрович Хромушин, также «тридцать лет тому назад добровольно забредший в городскую каторгу», спасается от неё, перебираясь на полгода в «Жабки рязанские», обосновавшиеся «на берегу вихлявой темной речушки Прони». Город для Хромушина – «осьминог», «стозевное чудовище, пьющее живые соки из матери-земли», а в людей «впрыскивающее яды из разбухшей разлагающейся утробы», превращающее их в «безмолвное покорное стадо» «порчельников» и в итоге «пожирающее» их.

В поэтике личутинского романа противостояние Деревни и Города не исчерпывается смыслами прозы русских «деревенщиков», восходящими к романтическим оппозициям «патриархальность – индустрия», «соборность – индивидуализм», «свобода и духовность – обезличивание». Для Личутина Город – это прежде всего символ Запада, по пути которого Россия ошибочно пошла со времён Петра I. «Что за бессмыслица завладела Россией? – размышляет он. – Для какой странной затеи Город, борясь со своим кормильцем уже триста лет, окончательно покорил деревню? Неужели только для того и затеяно было лютое сражение с деревней, чтобы с гибелью крестьянства и самому лопнуть и иссохнуть?» Эти риторические вопросы героя-идеолога метафизически углубляются Библейскими символами, и повествование о русском Городе, который автор уподобляет «новому Вавилону», «увязшему в пошлости и сладострастии», переходит в эсхатологический план. Личутин создаёт притчу, в которой его герой пророчествует о том, как «придёт день», когда «набухший вулкан Города прорвётся, истечет гноем и зальёт северную страну».

Как и Кожинов, Личутин в истории России насчитывает три периода её «гибели» и «воскресений» – «монгольское иго», реформаторство Петра и Октябрьская революция, соотнося события 1917 и 1991. Но, в отличие от Кожинова, призывавшего к «пушкинской объективности» в оценке деятельности Петра I, Личутин непримирим в своём отношении к этому правителю России. Он считает, что «даже монгольское иго, чугунной плитой придавившее славян, не стало сбоем в природной системе, ибо тут шло космическое сражение между Белобогом и Чернобогом… тянулась борьба двух стихий – кочевого, ветрового племени и земляного, солнечного». Тогда как именно «с Петра на Руси началась система сбоев», ибо он «поклонился Западу», признав его «исполненным всяческих красот и прелестей, а Русь гнилой, ничтожной и гунгливой приживалкой, косной и тёмной во всех отношениях». Личутин на редкость верен своей позиции относительно Петра I и в своих интервью неоднократно соотносил роман «Раскол», где речь идёт о событиях XVII века, с реальностью перестройки. В его публицистике звучала мысль, что «революция Ельцина – это та же реформация Петра». В свете этого в «Беглеце из рая» отождествлены реформаторство Петра, революция 1917 года и правление Ельцина. «Второй раз за сто лет власть в России взяли мстительные подпольщики, – говорит рассказчик, – но если в семнадцатом они сулили рай на земле для униженных и оскорблённых, то нынче, завладев всем, даже воздухом и водою, отняв последнее у бедняков, обещают всем близкий ад и конец света». Но, «как и в семнадцатом», «рай и благодать» в итоге получили «свои люди, своя стая, клан, секта, союз заговорщиков». Для них «и печать, и гласность, и сытость, и деньги, и особая литература, и особая еда, и курорты, и дома за высокими заборами». В сущности, эти эмоциональные раздумья автора и героя по своему смыслу соответствуют выводу Кожинова, что в 1990-е, как и в 1917-м, Россия в очередной раз встала перед выбором между капитализмом и социализмом.

Как и Кожинов, Личутин полагает, что начиная с середины 1930-х гг. Сталин стал сознательно возрождать в русском национальном самосознании идею великодержавности и исконное представление о России как «христианской империи», и это ему удалось. По мнению Хромушина, Сталин «вновь вернул обществу разумность и православный смысл; и понадобилось шесть заговоров и переворотов, чтобы после смерти вождя перевернуть здравое (пусть и несовершенное во многом) государственное устройство вновь в антисистему абсурда… лишённую всякой духовности и русского природного чувства». Так посредст– вом героя-идеолога Личутин выражает свои мысли (к примеру, слова Личутина о Путине: «Многие надеялись: пришёл Сталин!»). Личутинское представление о сильном правителе (когда-нибудь «придёт человек, который всем плохим людям покажет кузькину мать») созвучно русской ментальности, в которой есть харизма сильной власти, но разнится с позицией Кожинова, который, разрушая «миф о Сталине» (сложившийся в силу того, что при этом правителе «произошло определённое упорядочение жизни»), подчёркивал «ложность представлений, что отдельная личность, пусть даже обладающая безраздельной властью, определяет ход истории своим умом, своей волей».

Как и Кожинов, Личутин не приемлет для России западного буржуазного пути, в который Россия была ввергнута в 1990-е годы, когда истинным хозяином нашего отечества постепенно становилась Америка. По Кожинову, если для западного человека характерны культ материального мира и «свобода», подкреплённая «законом», то для русских – культ «воли» в её «обращенности к всемирному, вселенскому бытию». Своё неприятие западного пути для России Личутин выражает неустанно, как в многочисленных интервью, так и в художественном творчестве. Потому рассуждения героя-идеолога о русской и европейской душе почти совпадают с формули– ровками личутинской публицистики. К «достоинствам русской натуры» Хромушин относит «нестяжательность, умение обходиться малым, долготерпение». Но именно они предопределили «слабости наши, ибо человек, не верующий в надёжность земного мира, никогда не станет пестовать, умащать его, терпеливо воздвигать крепостцу для своей родовы». В то время как «в основании европейской души – угождение плотскому, рассудочность, практицизм, делание вещей, устроение быта». На первый взгляд, раздумья Личутина о русском и западном пути созвучны кожиновским. Но между позициями мыслителя и писателя есть существенная разница: если Кожинов в своей характеристике отличий России от Запада исходит из целого комплекса геополитических и географических факторов, то Личутин в своих оценках пристрастен до «боли сердечной». И основное проклятие Запада, «уже напоминающего гроб поваленный», он связывает с тем, что «европейский человек, возгордясь, удалился от тварного мира, от своих сородичей». И потому, если русский человек тоскует по «небесному ветрограду», то «европейцы гордятся своим побегом из рая, переселив Бога к себе на землю… и, презрев небесные сады, теперь переделывают их на свою колодку». В этом противопоставлении соотнесены смыслы русской патриархальности и западного урбанизма; заострен утопизм Запада (стремление вписать жизнь в «логическую систему», придуманную «головным разумом» человека), одолевающий своей экспансией Россию. Но эта оппозиция также отражает противостояние двух утопий – Сада и Города, которые противоречиво проявляют себя в национальной истории России.