Текст книги "Газета День Литературы 163 (2010 3)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Владимир Крупин СТОЛИЦА МРАКОБЕСИЯ?
Напомню, как либералы и демократы праздновали свою победу в 93-м, после расстрела Верховного Совета. Помимо круглосуточных шаманских вакханалий по телевизору, они устраивали самые настоящие сатанинские шествия в Москве. Их очень тянуло на Пионерские пруды к дому, в котором, по роману Булгакова «Мастер и Маргарита», обитала нечистая сила. Наименование прудам было возвращено, Патриаршие. Но лучше бы, может быть, пока не возвращалось. Какое патриаршество, когда тут правит бал кощунство и издевательство над всем святым. В сентябре 93-го ряженые в бесов люди устроили здесь шествие. Разные лозунги кричали им организаторы в мегафоны, и толпа нечистых на все отвечала криками «Ура».
" – Да здравствует советская милиция!
– Ура!
– Да здравствуют советские проститутки!
– Ура!
– Долой советскую цензуру!
– Ура!"
Вскоре на прудах закипела адская машина совращения молодёжи. Объявления пестрели на столбах: «Приглашаются ведьмы, вурдалаки, колдуны, экстрасенсы». Плакатики: «Убей, ограбь, укради!» Кощунство дошло до того, что однажды сцена для очередных беснований была выстроена в форме креста и на нём (на Кресте!) паясничали и кривлялись взрослые и юные кощунники. Тэвэшники радостно подставляли микрофоны. И всё прикрывалось именем Булгакова. Но не ангел света водил рукой писателя, когда он воспевал блуд и восхищался похождениями нечистой силы. Страшно за его душу, и молиться надо за грешного Михаила, а не плясать на его костях. Увы, именно он дал повод для таких праздников сатанинских слуг.
Пропаганда ХХ века называла веру в Бога «мракобесием». Мол, свет – это наука, просвещение, а вера – это невежество, темнота, мрак. Вот такой перевёртыш был в ходу, хотя как раз люди, отрицающие Бога, неминуемо становятся рабами бесов.
Сегодня ширится река церковной жизни, строятся храмы и монастыри, идут по России Крестные ходы, поворачивается к Церкви школа. Но разве не досадно это бесам? Они двигают свои войска: подпольные казино, игорные дома, дискотеки, ночные клубы (мало вам пермских огней?), по телевизору и в прессе идёт непрерывная реклама блуда, пьянства, убийств, власти денег. Ты против? Как ты смеешь, значит, ты не толерантен. Смотри, в Европе по улицам гуляют педерасты, и в их сторону никто не плюнет, камня не бросит. Но здесь Россия – в этом всё дело. Целомудренная страна, и толерантность здесь воспринимается в своём изначальном смысле – это опасное привыкание к заразе, а мы заразными не были и быть не хотим. Затащить нас в коллективный «дом терпимости» ни у кого не получится.
Но тащат, и тащат усердно. В Замоскворечье, у метро «Новокузнецкая», воздвигли фонтан «Адам и Ева». Москвичи хорошо знают, сколько действующих храмов расположено вокруг – на Большой и Малой Ордынках, на Пятницкой, Новокузнецкой улицах. К ним идут тысячи христиан, старых и молодых. И вот – перед их глазами – древо с шаровидной кроной (надо понимать, «древо познания добра и зла»), извивающийся змий и сидящие на сучьях голые мужчина и женщина. Она протягивает ему яблоко.
Адам и Ева не только для православных, но и для христиан любых других конфессий, почитающих Священное Писание (Библию), полагаю, что и для иудеев, – это не мифические персонажи, а Святые Прародители всего человечества. Вспомним из Священного Писания, как был наказан один из сыновей праотца Ноя – Хам, за то, что увидев своего отца обнажённым, посмеялся над ним и не скрыл его наготу. А в Замоскворечье толпы людей теперь взирают, кто с усмешкой, кто равнодушно, конечно, многие и с возмущением, на бесстыдную наготу Святых Прародителей. Хамов грех, открытый для внимания. Не страшно вам, создатели такого? Последствия могут пасть на судьбу потомков, как на сына Хама – Ханаана.
Вернёмся к Патриаршим. В газете «Известия» (30.04. 2009г., с.13) опубликовано интервью с гендиректором культурного центра «Булгаковский дом» Николаем Голубевым под названием "Мы собрали подписи за создание в городе «Булгаковской тропы».
Это известие в «Известиях» сродни хамову. Несколько лет назад удалось отстоять пруды от установки памятника Булгакову в виде комплекса персонажей из романа «Мастер и Маргарита». По замыслу это был 12-метровый фонтан «Примус» с нечистой силой, льющаяся вода с которой освящала и Патриарший пруд, и, через канализацию, и воду в Москве-реке.
Теперь, как говорит Голубев, будет поставлен «автомобиль с Мастером и Маргаритой» (скульптор изготовил его вместо злосчастного примуса, который всех так раздражал)". Далее: «На тротуаре на Садовом кольце – Коровьев с Бегемотом». Это как раз у дома, где расположился «Культурный центр», рядом – ночной клуб. Логично – входящих и выходящих из злачного места будут встречать образы нечистой силы.
Дальше «Булгаковская тропа» прокладывается через сквер по дороге на пруды. Здесь собираются поставить Понтия Пилата, Иешуа, Левия Матвея. Голубев скромно умалчивает о том, что «сквер по дороге на пруды» – это место снесённой в 30-е годы церкви «Введения во храм Пресвятой Богородицы» с приделом священномученика Ермолая (конца ХVII века). Первоначально же на этом месте в 1610 г., в Смутное время, Святым Патриархом Ермогеном был построен деревянный храм, посвящённый памяти священномученика Ермолая (имя, которое носил Св. Патриарх до монашеского пострига).
Храм снесён, но несомненно остались его фундаменты, захоронения умерших священнослужителей и прихожан. Но главное, по твёрдой вере Православной Церкви, Престол в алтаре храма освящается до скончания веков и св. Ангел-хранитель пребывает при нём, даже если храм уничтожен.
Уверен, авторы размещения скульптур памяти Булгакова отлично понимают, что запроектировано очередное нашествие на святость Православия. По прежнему замыслу фигура Иешуа (пародии на Иисуса Христа, персонажа из «евангелия от Воланда») должна была размещаться на воде, в окружении 12-ти разрушенных колонн. Полная ассоциация, что это символ проповеди 12-ти Святых Апостолов, но угасающей в современном мире. В новом варианте – та же мысль, но выраженная уже совсем нагло. Храм разрушен, и на месте Святого Престола – предавший на смерть Сына Божия и «умывший руки» Понтий Пилат.
Вновь цитата: «А скамейку и Булгакова – на Патриарших, по диагонали от памятника Крылову». Что ж, именно у Крылова есть замечательная басня «Разбойник и сочинитель». Разбойник и сочинитель попали в ад. Под котлом разбойника был разведён огромный костер, который запылал и погас. А под котлом сочинителя – костерок, который чем дальше, тем больше разгорался. Сочинитель возопил, что суд несправедлив. Ему явилась грозная Мегера и сказала, что разбойник людям страшен был, пока жил. А ядом сочинений писателя продолжают разрушаться души. «Так по делам тебе и мера, – сказала грозная Мегера. И крышкою захлопнула котёл».
Опять же скажем, не нам судить Булгакова, на то есть Суд Божий, но почему сатанисты из всех его произведений прочтили только роман «Мастер и Маргарита»? В романе нет сопротивления злым силам, они даже смакуются. И диакон Андрей Кураев наивно считает, что «роман в романе» о Иешуа Га Ноцри – это не кощунство со стороны Булгакова, так как его писал не Булгаков, а Воланд. А кто же сочинял этот текст от лица Воланда (т.е. сатаны)? Или Булгаков уступал ему кресло и авторучку, а сам отошёл в сторону?
В журнале «Шестое чувство» (3/2008) профессор Ю.Минералов выступил «В защиту Мастера». Главный редактор журнала прот. Михаил Ходанов не согласился с утверждением автора статьи, что «читатели Булгакова делают (выбор) однозначно в пользу сил Добра. Взрастив немало христиан, роман не взрастил сатанистов».
Может быть, Ю.Минералов действительно встречал людей, у которых роман «Мастер и Маргарита» пробудил впервые интерес к христианству. Но чтобы стать христианами, надо полюбить Христа, а не «затравленного великого философа». А Христа нет в романе.
Ещё, приводя слова св. Иоанна Кронштадского «о бесконечной благости и правде Творца… ибо кто был прежде сатана и его ангелы: какие светы, какие сокровищницы великих благ, и чего лишились по своей решительно-произвольной неблагодарности, злобе и зависти против Господа?», Ю.Минералов пишет: «Как представляется, Булгаков как раз стремился своим творческим воображением „схватить“ такую противоречивость природы зла». Ну, это уже домысел. Какая противоречивость у зла? Зло и есть зло. Отец Иоанн говорит: «его нечистые носители были сотворены Господом благими и светлыми, но пали во зло и тьму».
А дела падших духов всегда лукавы и злы. В романе же Булгаков пытается изобразить противоречивость не их природы, но их дел. Мол, хочет Воланд сотворить зло, а получается «добро». Ладно уж, голая Маргарита, сделаю тебе удовольствие, не будут больше показывать кровавый платок, успокойся. Бегемот, плесни ей еще спирту.
Возможно, раньше, когда роман ходил по рукам в машинописных распечатках, да и время было потише, без такого циничного разгула зла, он не оказывал на души людей такого гибельного влияния.
А чтобы не возникло обвинений в несправедливой оценке нынешних почитателей романа «Мастер и Маргарита» – прочитайте внимательно статью на той же странице «Известий», где интервью Н.Голубева, – «Дом 10 на Большой Садовой. Чертовщина живёт и даже иногда побеждает».
Нет, нет, это не саморазоблачение, а вновь перевёртыш понятий, с которого мы начали. «Чертовщиной, которая иногда побеждает», здесь назван не культурный центр «Булгаковский дом», а православные жители района Патриарших прудов и дома № 10. В их числе Александр Морозов, который «каждое воскресенье приходит во двор с крестным ходом и предаёт своих недругов анафеме».
Корреспонденты «Известий» привычно для себя клевещут. Небольшая группа верующих обходит с молитвой квартал, в котором расположен дом № 10, идёт по тротуарам, не мешая никому, это что, недемократично? Приходите и присоединяйтесь. И только по глупости или по злому умыслу можно назвать анафемой произносимую во дворе дома молитву Кресту? Креста как раз боится нечистая сила. Если обитатели музеев Булгакова такие хорошие и невинные, так чего они боятся?
Булгаковских музеев два – государственный, возглавляемый литературоведом Мариэттой Чудаковой, располагающийся в «нехорошей квартире», и Культурный центр Н.Голубева. В статье признание мимоходом: «Эксплуатировать писательскую славу вдвоём неудобно…» Ждать защиты русской святости от Чудаковой? Да вы что! Пролистайте хотя бы её книжечку для детей (для детей!) «Приключения Жени Осинкиной», то как девочка тщательно готовит убийство сестры, конкурентки на наследство папаши. Такая вот булгаковщина.
В Культурном центре (цитаты): «Крошечное кафе на 5 столиков… На стене – список экскурсий, среди которых несколько ночных…»
«Юные девушки – экскурсоводы из культурного центра, сыплют байками, упирая на хорошо продаваемую мистику, и разрешают погладить чёрного кота Бегемота».
«...если прийти к „нехорошей квартире“ ровно в 12 и поцеловаться, то будет им большая и чистая любовь, как у Мастера и Маргариты».
Бедные, задурённые молодые люди! Куда, в чьи лапы их толкает роман? Возведённая в романтическую «любовь» Мастера и Маргариты – это примитивная блудная страсть, ради которой они соглашаются на помощь Воланда (сатаны). А куда денешься, писатель уже изменил жене, Рита мужу. И они продают души дьяволу. За это им обещан после смерти – вечный покой. Какой же покой может дать душе сатана? Ведь в его власти – только ад. С этой точки зрения, и скульптура Мастера и Маргариты в автомобиле – тоже памятник власти сатаны.
Заботливые сотрудники «Культурного центра» предусмотрели «неформальный способ донести до провидения в лице Булгакова свою жажду любви». Вот пример: у туалета Культурного центра вся стена исписана мольбами о «любви», например, такими: «Люблю тебя, Дашенька. Твоя Саша». Да, для такой «любви» отхожее место подходит всего больше. Неужели ещё куда-то выносить признания в содомском грехе?
Такие черты деятельности «Булгаковского дома» его хозяева, видимо, считают вполне безобидными. А к чему другому может привести культ нечистой силы, которая в статье названа «обаятельной».
Будто каким тараном пробиваемая идея создания «Булгаковской тропы» от «нехорошей квартиры» до Патриарших прудов. Это не любовь к литературе – это служение силам зла, это создание в столице центра сатанизма. Если это случится, тут же подобное возникнет и в других российских городах. Чем это грозит? Вспомните пляски на Кресте.
Ещё и без «сатанинской тропы» во что сейчас превращается сквер Патриарших прудов в вечернее и ночное время? Компании пьющей, орущей молодежи. Сидящие друг у друга на коленях мальчики и девочки… Ночной клуб под открытым небом.
Москву планомерно и сознательно пытаются превратить из столетиями создаваемого образа «Небесного града» в Вавилон или Содом. И противостоять этому может и должна Церковь и весь православный народ.
Чего нам бояться? Мы-то в России – в доме родном, а вся нечисть заезжая.
Владимир Бондаренко КУДЕСНИК РУССКОГО СЛОВА
Владимир ЛИЧУТИН – живое, бьющееся, колотящееся о вековые препоны и трагедии русские – сердце. Сердце России, той, которой она могла бы стать... С днём рождения Вас, Владимир Владимирович!
С семидесятилетием!.. Здоровья телу и гармонии душе. Новых творческих откровений...
Надо же, моему давнему другу, с кем с семидесятых годов вместе начинали печататься в журнале «Север», неугомонному и ершистому Володе Личутину 13 марта исполняется целых семьдесят лет. А он всё также даровит, всё также борется за правду со всеми властями, все также страдает за свой народ, также горяч и порывист. Есть ещё порох в его пороховницах. Не отсырела ещё поморская сила рода Личутиных. И славен он уже как истинный кудесник русского слова не только по всему Северу, а по всей России. Пожалуй, не найдёшь сегодня на Руси ни одного такого писателя со столь чутким к народному языку даром. Да и романы его знаменитые «Раскол» и «Скитальцы», «Миледи Ротман» и «Беглец из Рая» прочно вошли в русскую классику ХХ века. Мал золотник, да дорог – это точно про небольшого ростом, но большого своим литературным талантом поморского словотворца Владимира Владимировича Личутина.
Начало ХХ века дало архангельской земле двух изумительных сказителей: Бориса Шергина и Степана Писахова. Во второй половине ХХ века архангельская земля родила двух народных корневых писателей: Фёдора Абрамова и Владимира Личутина. Не оскудевает ещё северная земля талантами.
Очевидно, должен был достославный поморский личутинский род дать своего кудесника слова. Ещё по Борису Шергину знаем, сколь красовито говаривали мезенские охотники и рыбаки Личутины. По Ломоносову знаем, что приглашался Яков Личутин из Мезени кормщиком в первую русскую экспедицию Чичагова. Все были добытчики, промысловики. Ценили красоту, но в труде, в пользе. Украшали избы резьбой для увеселения, прялки расписывали, бабы одежды праздничные, полотенца, наволочки чудными узорами покрывали. Увеселение душевное добытчики позволяли себе в редкую минуту роздыха.
Так и ходили паломники, скитальцы по призванию, по северным деревням, неся в памяти страшные истории и весёлые сказки, светлые былины и любовные, с картинками, баллады, песни и причитания. Добровольным становилось их странничество души, изнурительной та долгая духовная работа, начинающаяся в пору, когда идёт писатель по тропинкам души человеческой в поисках истинного вещего Слова.
Владимир Личутин тоже странник по духу, но уже книжный странствователь, преобразующий в иной, литературный мир вскормившее его народное знание. Уверен, этому знанию не научишься, живи ты в народе сколько угодно лет. Оно даётся чудотворцу некими высшими силами. И вот уже простой поморский паренёк творит изумительные по красоте и духовности образы, а в итоге создаёт воистину классическую трилогию «Раскол», посвящённую великой смуте в России. Иные книжные эстеты тоже могут разводить руками, как в случае с Михаилом Шолоховым, откуда у Личутина такое тончайшее знание подробностей духовной жизни протопопа Аввакума и патриарха Никона? Кто нашептал, как влез он в их душу? Кому не дано величие таланта, тому не понять и психологию творчества. Музыка определяет стиль любой его книги. У каждой из них своя мелодия, своя северная тончайшая музыкальная нота. Музыка слова и образа ему дана свыше, но уже оркестровку он ведёт свою, огранивая стихийное музыкальное раздолье. Он слышит истинный звук, выстраивает духовное древо русского народа.
Для того, чтобы понять близость личутинскую к Марии Кривополеновой, Марфе Крюковой, Борису Шергину, чтобы понять причины его столь глубокого проникновения в суть северной народной жизни, мне понадобилось самому побывать в Мезени, в доме, где писатель родился и вырос, в нынешней маленькой квартирке, где жила матушка Личутина. Познакомился я с ней, а привиделась мне Марфа Крюкова или ещё какая подобная поморская женка. Почувствовалось, как откололась боковая личутинская ветвь перепоясанных вервью скитальцев от промысловой северокрестьянской родовы. Подумалось: а может, и Астафьева-писателя не было бы, не оторви его жизнь от родного гнездовья, от привычных крестьянских дел. Да и Рубцов Николай не пуповиной ли связан с деревенским домом – в детдомовской близи наблю– дал он за занятиями крестьянских сверстников. Тут, по моему разумению, всегда без выбора было, есть и будет: или землю пахать, или стихи писать. Понимали то и в старину – в плачеи бабы здоровые, работящие, с крепких хозяйств не шли. С другого боку глянь: в каждой деревне свои колдуны, знахари, сказители были. Не сразу поймёт оторванный от крепкого промыслового рода странник, что и в том великое разумение есть. Пространство души заполняется не домашними житейскими заботами, а памятью людской, небесным вышним светом, столь необходимым тем же добытчикам и пахарям. Не случайно народ в тягловых заботах своих не забывал продлять миру череду сказителей и певцов.
Долговато Владимир Личутин подбирался к пониманию своего духовного странничества. Хотелось ему выглядеть помором, полноценным представителем хозяйственных мужиков, художественным этнографом северокрестьянского труда. Благо с детства обладал он художественной памятью. Уверен, быть бы ему где-нибудь сто лет назад первым в роду Личутиных именитым бахарем-сказочником. Но рос он в годы пятидесятые, когда на всякое душевное бахарство косовато смотрели. Пришлось ему газетными очерками заниматься. В своих первых социологических повестях «Белая горница», «Душа горит», «Обработно – время свадеб», в первом историческом романе «Долгий отдых» Владимир Личутин из подробнейшего, доскональнейшего быта выстраивает родословную своих героев. Это его физиологические очерки русского Севера. Люди рождаются, люди живут, люди умирают. Смерть как естественное продолжение, как один из непременных актов жизни. У северного трудового человека не было нынешнего суетливого страха перед смертью.
Ранний Личутин – певец жизненного трудового обряда. Всё, кроме рождения и смерти, кроме детства и старости, – во власти труда. Труд влавствует над любовью, над семьёй, над человеческими отношениями. «Ты работой веселись», – говорит в повести «Обработно – время свадеб» Радюшин. И память родовая, историческая, любовная – на древо труда нанизывается. Владимир Личутин пишет об одних и тех же крестьянских поморских семьях, об одних и тех же деревнях. Вазицы, Кучема, Дорогая Гора... Род Креней, род Паниных, род Селиверстовых, род Богошковых. С любовным вниманием описывается история за историей, событие за событием, дом за домом на этом небольшом участке поморской земли. Всё освещено праздничной метафорой труда, трудовой метафорой природы. Поморы всегда жили на грани смерти.
Белое море от слёз вдовьих поседело – сколько карбасов разбивало, скольких уносило на льдинах в открытое море. В путину работа тяжёлая, опасная, зимой более свободного времени – вот и тянет помора к книгам. Да и учителя хорошие были. Ещё со времён Господина Великого Новгорода грамотность в пределах вечевой республики была довольно высокая. В какой-то мере это объясняется и влиянием староверов, спасавшихся от царских гонений и образовавших здесь центры старообрядческой культуры, такие, как Выговская пустынь братьев Денисовых. Ещё в XIX веке в поморских сёлах у иных рыбаков хранились целые библиотеки, по пятьсот рукописных книг.
Личутинский язык, редкий для нынешней России, достался ему в наследие от тех, кто отмечен был особой печатью, у кого «слово слово родило». Песенная протяжённость слова, звуковое узорочье Владимира Личутина требовало: оторвись от земляной прозы, взгляни наверх, направь пространство души своей от горизонта – ввысь: «Небо, не потерявшее белизны, перламутровое, створка раскрытой раковины, вторая створка которой уходит за край мира, с алым свечением на востоке. Какое смирение во всём: и в пелене над едва сморщенной гладью воды, и над тёмными гривами приречного леса, и над наволоками, покрытыми выгоревшей травою, и над осотными лайдами – на всём запечатлён отражённый свет закатившегося солнца, свет не дневной, нет, но особый, покойный, созерцательный: при этом свете душа полна кротости и вместе с тем грусти от уходящего и несбывшегося. Хочется любить и долго жить, набело, зачеркнув наотмашь переболевшее, заскорбевшее и теперь чужое. У Белого моря особенно остро понимаешь всю временность свою, случайность жизни; сам переливчатый простор позывает к движению, и поэтому, наверное, столько ходоков из этих мест, первыми отправившихся встречь солнцу...»
Появляются у него герои – странники души, певцы с неизношенной памятью. Кажется, всё те же герои, как и в ранней социальной прозе, в его переломном «Последнем колдуне». Василист Нечаев со своей окаменевшей душой, растерянный, не знающий, что делать; Степан Радюшин – всё те же личутинские переплетения семей, судеб, грубости и здравомыслия, любви и злобы. Но ходят меж ними Феофан Солнцев и Гелассий Нечаев – первые личутинские скитальцы, искатели правды и справедливости, со своим вселенским смятением, обладатели «сердечного зрения». Внутренняя жизнь человека всё больше начинает занимать Личутина – происходит ли ныне у людей самая главная работа в себе самом, когда меняются души, когда осмысливаешь свою жизнь, свои поступки, свой труд, когда ищешь разумную необходимость во всём? Постепенно приходит мужество писать так, как хочешь, не задумываясь, сталкивая в одном произведении символику, дотошный быт, притчу, описательность, романтический взгляд на мир.
По-прежнему узнаваема его северная деревня, более того, через символически-реалистический стиль проясняются души людские. Уже не Личутин перед нами, а старый помор со своими языческими верованиями в иные обличья души, в мир, сотканый из чуда. Сбрасывается бытовая шелуха и возникает вдруг видение некоего кита как символа человеческого счастья. Сидит на старом китовом позвонке «как на стуле» такой же старый, вроде бы давно сгинувший по предыдущим повестям Михаил Крень: рассказывает свою притчу о ките в «Крылатой Серафиме» Настасья; припоминает другую историю о том же ките, уже символико-реалистическую, Тимофей Ланин. О том, как в молодости Хрисанф Крень с Мишкой кита достали. Видится кит и в старости Михаилу Креню, но уже никто, кроме завистливого Чирка, ему не поверит. Кит для жителей Вязиц нечто вроде града Китежа, Беловодья, крестьянской счастливой утопии.
Пришла пора художественного раскрепощения, пора веры в себя.
Когда преодолел Владимир Личутин собственную робкую нормативность, он как бы вернулся в состояние скитальчества. Его произведения восьмидесятых годов «Последний колдун», «Фармазон», «Домашний философ», «Скитальцы», «Любостай» – возвращение в мир естественного словесного самовыражения, всё нарастающий бунт против той «пустоты» в литературе, что хуже воровства.
Личутин уподобляется крестьянину, расписывающему печь в избе, украшающему орнаментом рубахи и рукавицы, вырезающему избяные полотенца. Он возвращает читателю «красно украшенное» самоценное слово. Понятно, личутинская проза вызывает раздражение у любителей «числовой литературы», легко переводимой на любой язык.
Владимир Личутин скорее художник воображения, вымысла; влияние прототипов при создании образа минимальное. Даже великолепные личутинские очерки – портреты Анатолия Кима, Виталия Маслова, Дмитрия Балашова, больше говорят о самом авторе, чем о портретируемых. Сталкиваются сильные характеры, герой оказывается в самых сложных обстоятельствах. Герои покидают земной дом. Наступает время духовного разлома. Владимир Личутин задаётся вопросом: что было бы, если бы герои «Долгого отдыха» покинули родной дом, вынуждены были оставить его? Ситуацию нынешней разбегающейся северной деревни он перенёс в середину девятнадцатого столетия. Слепой Феофан-проповедник пошёл по стране в поисках истины. Непрерывное ожидание тревожной смуты в государстве. Крестьяне массами кинулись на поиски Беловодья. В жажде утопического крестьянского государства, строящегося на вольном труде хлебопашца и промысловика, их заносило в Японию, Бразилию, Африку. Странничество по просторам земли с неизбежностью вылилось в странничество по просторам души и веры. Возникали самые неожиданные, диковинные секты и учения. Один новый бог сменял другого.
В своём романе «Скитальцы» Личутин ставит героев в очень сложные разрушающие обстоятельства, а затем домысливает выход из них, реальный для того исторического времени. Если «Долгий отдых», первая часть дилогии, удалённая от второй временем написания на десять лет, наполнена реальной жизнью помора, то в «Скитальцах» все знакомые по «Долгому отдыху» герои поставлены автором в бытийный хоровод жизни и смерти, добра и зла. Но куда идти дальше? Кто такой писатель – пророк ли, страстный проповедник, проводник в будущее или вечный сострадалец?
Первые повести Владимира Личутина – это повести сострадания. Роман «Скитальцы» – притча о нашем мире, попытка воссоздания вечных характеров через призму сегодняшних горестных мыслей о добре и зле, личности и обществе, верованиях тьмы и света.
Его герои – библейские персонажи, носители разных идеологий. Палач, предатель, жертва, страдалица, фарисей, вестник духа, торговец, труженик. Все они – скитальцы по необъятному пространству души. Роман приобрёл сказовую окраску. Идёт сгущение образов, высшая концентрация борьбы и страданий. Не может быть, чтобы на человека столько обрушивалось испытаний, как на главного героя Доната Богошкова. Не может быть, чтобы всю жизнь его сопровождали противостоящие ему носители зла – палач Сумароков, новоявленный бог со своим лжеучением Симагин. Продемонстрированы все возможности искушения в жизни человека, за кисеей миража мировоззрения всегда проглядывает земная плоть. Всё реально и всё ирреально. Человек окружён притчей о нём. Притча о мученике, притча о палаче, притча об апостольстве, притча о предателе. Но каждая притча Личутина исторически реальна. Вот, к примеру, притча о Момоне, вечном торговце. Это и в самом деле Момон, символ наживы – одной из низменных страстей человеческих. С другой стороны – это обретающий самую достоверную и реальную жизнь алчный купец Клавдя Шумов.
Перед нами не просто исторический роман, что сегодня предопределяет успех гарантированный, при всеобщей жажде знания русской истории и при сегодняшней же неудовлетворённости, неутолённости этой жажды. Это драматическая история русского раскола в девятнадцатом веке, в самых крайних её проявлениях – в скопчестве и хлыстовстве. Долготерпеливые герои «Скитальцев» не любят сразу прибегать к кулакам, не жаждут ничьей крови, но если уж прорвётся это долготерпение, то формы социального протеста самые различные, в их ряду и возникновение самых невероятных учений и ересей, в основе которых жажда духовной независимости. «Уход в монастырь, в казаки, в шайку разбойников был единственным средством обрести свободу в России», – писал Герцен.
Вот почему в православном государстве постоянно пополнялись секты, вот почему староверы становились, несмотря на противодействие государства, мощной силой. Более независимое мышление, грамотность приверженцев их учений, развитое чувство человеческого достоинства были основой для появления на Севере крестьянских лидеров именно из подобной среды.
В центре романа противостояние двух героев: Доната Богошкова и землемера мезенского, а позднее березовского наместника, а ещё позднее архангельского тюремного палача, Сумарокова. И здесь вымысел становится жизненным и обретает своё житие. Художник ведёт своих героев от старта к финишу, сталкивая их время от времени в смертельных схватках и вновь разводя для дальнейшей борьбы, борьбы добра и зла. Когда палач Сумароков сечёт плетьми сбежавшего из ссылки Доната Богошкова, он сознательно не засекает своего антипода, недруга до смерти. Когда после шестидесятой плети палач увидел осмысленный, памятный глаз, он «оторопел сначала, но и обрадовался непонятно чему и украдкою скользнул ладонью по густой, вспотевшей волосне мужика».
Доната все толкают на открытый бунт, у него отнимают любимую, его жестоко наказывают, вгоняют в безверие, а он, протестую, стремится к созиданию, ищет для каждого человека сказочное Беловодье. В конце романа он становится староверческим священником, едёт на Новую Землю, после жестокой зимовки возвращается один домой в Мезень, с тем, чтобы и дальше, через все страдания свои нести мечту об увиденном им сияющем пречудном граде. «Верил Донат, что придёт время, когда разольётся Беловодье по всей Руси. Долготерпелив русский человек...»
«Скитальцы» – необычный исторический роман, в нём нет истории великих личностей, есть история простого народа. Тем сложнее было его создание, требующее документов, свидетельств о том, как формировались мировоззрения поморов на жизнь, на природу, на религию. Легенда о Беловодье, благодатной райской обители крестьян, без господ и податей, стране свободного крестьянского труда, в течение века звала за собой наиболее независимых, сильных людей. Они устремлялись на Алтай, в Сибирь, в таёжной глуши устраивали свои общины и десятилетиями жили вне царского догляда. Вот такую крестьянскую общинную островную страну находят герои романа в далёкой Сибири. Может быть, сегодня, как никогда, важны люди, подобные Донату Богошкову, с их ставкой на свободный труд всего народа. Не случайно проводит писатель своего героя через искушение – богатством, избранничеством, тотальным отрицанием. Это уже скитания самого писателя по возможным путям развития и укрепления человеческой души.
