Текст книги "Газета День Литературы # 91 (2004 3)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Валентина Ерофеева ДВА РАССКАЗА
ПТИЦЫ
Ты убил меня... Меня теперь нет... Размазанная, растерзанная, изуродованная... Но агония ещё длится. И я, может быть, успею кое-что сказать тебе. На прощание... И прощение...
Ты убил меня. Убил блистательной, беспощадно-жадной кистью художника. Обнажил, содрав, сорвав всё, веками обволакивавшее и спасавшее от чужих, не только не любящих, но, как оказалось, яростно и презренно ненавидевших меня глаз.
Гротескно, раблезианским мазком размазана и расплывается кровавым ноющим пятном моя грудь. Она теперь не принадлежит мне – она принадлежит той женщине, которая на твоём полотне. Не принадлежат мне и ноги – «ножки» мои, вожделенно обласканные любившими меня (средь них был и ты). Обласканные, несмотря на их лёгкую «слоновость» – никогда, даже в ранней юности не отличалась я особой стройностью и изяществом форм: природа усердно лепила генетически выверенный тип крестьянки и весьма преуспела в этом.
Это ошибка, это антиестество, что я попала в иной лагерь – почти антиподов. И ты поймался на эту ошибку. И оттого изумлённо мстительно сметаешь меня всю – и как тип, и как антипод.
И теперь, безобразно распухшие, растекающиеся всеми цветами радуги «ножки» мои – тоже там, на том полотне. И вся я – изуродованно раздутая, развороченная, кровоподтёчная – на нём же.
Ты убил меня, распяв и вывесив на всеобщее обозрение.
Но я – птица. Ты об этом, может быть, ещё не знаешь. Не догадываешься. Ах, в каких высотах я, летая, купалась! На каких сияющих вершинах отдыхала! Знаешь, иногда я завидую сама себе. И недоверчиво соображаю – я ли это? А может, какой-то туманный призрак глубокого сна, из которого никак не выйду, не выпаду, не вылечу – не вытянет меня, в конце концов, хоть кто-нибудь из него…
Да, я – птица. Птица Феникс. Ты знал таких когда-нибудь? Наверное, знал. Но призабыл – так давно это было. И не обольщайся – не ты первый убиваешь меня. И всегда для этого находились весомые причины. И методы убийства были весьма разнообразны. Но твой, надо признаться, – самый изощрённый. Может оттого, что боль, причинённая мною тебе, – самая больная, самая выгрызающая.
Ведь существует вина преступника и вина жертвы. И неизвестно, чья из них весомее, коварнее, злее. Ну, а в нашем с тобой случае и того проще: «любовь» и «кровь» – просто гениально, и банально одновременно, – рифмуются.
Но я – Феникс. И, может быть, смогу ещё воскреснуть. Может быть, лимит этих самых воскрешений пока не исчерпан. Ведь ты же убил меня на взлёте, когда каждая клеточка моя пела и тосковала о тебе. Каждая клеточка впитывала тебя, ощущала тебя – всякого, воздушного и плотского, ведь ты тоже умеешь быть воздушным, как и я, но только стесняешься в себе этого. И ты, наверное, прав: сила мужчины в его тяжеловесной слабости и упёртости в землю. Мы поделили с тобой сферы влияния: я – там, ты – здесь. И не завидуй мне, что я – там, не болей этой завистью, размазывая её по полотну.
И ты скоро увидишь меня настоящую: я вытянусь пред тобою любовной тростиночкой, даже ножки мои впишутся светом в твоё новое полотно, светом и воздушною тропою к блаженству. И оно будет у нас с тобою – блаженство – всякое: духовное и плотское. Оно будет. Оно давно уже ждёт нас.
Потерпи... Скоро, скоро его срок. Но, кажется, это зависит только от меня – поиск дороги к нему. Ведь мне сверху видны все тропинки и пути, ведущие к тебе. И к нему – блаженству – ведущие. Потерпи...
Я – птица...
И сегодня ночью над моим окном запел Соловей. Ну вот – а ты так долго стеснялся этого...
ЗАГНАННЫХ ЛОШАДЕЙ...
Устала от сублимаций... Сублимируй, сублимируй… перетекай из твёрдого своего, плотского состояния в газообразное или совсем уж безвоздушно-бесплотное. Перетекай до скончания веков… Своих, чужих и вообще всейных...
Забудь о земном, телесном – только дух, душа только…
Смертельно устала... Загнала себя сублимацией этой в какой-то беспросветный угол.
А загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? Так даже фильм один назывался. Американский, голливудский, с Джейн Фондой, умницей утончённой.
Там кто-то из главных героев, загнанных, гибнет. Или оба гибнут, загнанные?.. Возможно и так, не помню уж. Фильм-то давнишний. Но великолепно, тонко и глубоко задуманный, сыгранный и снятый, что для голливудских фильмов чрезвычайная редкость. Почти все они рассчитаны на внешний эффект – и не более того…
Вот и я ощутила опасность такого гибельного исхода для себя. Сегодня ощутила. Хотя это необязательно должна быть гибель физическая. Тут какая-то иная возможна гибель, но как колпаком накрыло это ощущение – опасность эта. Но не защитным, как оранжерейное или парниковое растение, а колпаком удушливым, гибельным.
А ведь всё так блистательно, так великолепно складывалось. До сего дня, вернее, до ночи сегодняшней. И даже ночь была великолепна и блистательна. Пик был ночью – выше уж некуда. А может, поэтому и спад, что после такого пика иное уже и невозможно.
Так что же было-то, ночное? А ничего... Ничегошеньки... Был лишь сон. Сновидение. Видение любви. Какой любви? Сейчас попытаюсь вспомнить...
Странно, но этого человека я знала до сих пор постольку поскольку. Ну, видела два-три раза: познакомили нас шапочно в общей компании… И всё. Но лицо его поразило меня сразу. Даже не столько само лицо, сколько невообразимое сочетание золотисто-соломенного цвета волос и тёмного – всего остального: глаз, бровей, ресниц. Тёмных, очень тёмных. На фоне светлых волос, которые оттого чуть ли не нимбом вкруг лица ложились.
Всё… Ничего более в этом человеке, кроме лица, и не привлекло меня. Даже талант его актёрский – а он был именно актёром – меня особенно не трогал.
Да и снялся он всего лишь в нескольких фильмах, весьма ординарных. К тому же и роли сыграл второстепенные. И высвечивался в них никак уж не героем-любовником. Но вот явился же ко мне... И именно он. Вошёл в странный и нежный сон мой...
Деталей, скорее всего, и не вспомню: сны в деталях редко запоминаются. Но так... никогда... и никто... меня... не целовал... Так – не целовали... От него истекало самозабвение блаженства – невыносимое и невыразимое... Так, вообще, никто и никогда – никого не целовал... наверное... В земной жизни такое невозможно...
Тогда в какой же возможно?..
Никто и никогда... так... не целовал... меня... Больше ничего и не нужно было... нам...
Я очнулась среди ночи, вынутая из блистательного этого головокружения. Выдернутая из него насильно. Наверное, шумом каким-то уличным через открытую форточку. Или тревогой какой неведомой, может быть, даже от тебя исходящей. А если бы этого не случилось – выхода моего из сна, не знаю, что было бы с нами? – с ним и со мной. Только уж что-то более простое и естественное. Потому что нельзя было длить эту высоту нежнейшую бесконечно. Нельзя – и всё тут. Хотя она всё длилась, длилась, длилась, наплывая и накатывая волнами нестихающими и ровно интенсивными.
Наверное, это и есть счастье. То, что ровно интенсивно и не стихает достаточно долгое время – ну хотя бы минут пять. А-а? Какова формула счастья: нестихающая интенсивность?..
К утру, к еженощной нормальной бессоннице, пришло уже вне сна, в бодрствовании, осознание того, насколько мы обкрадываем себя, целомудренно опасаясь отдаваться (отдавать себя) вот так же невыносимо и невыразимо самозабвенно – и наяву.
Ах, милый друг мой, как же я люблю тебя, несчастная!.. Тебя, который, возможно, и вырвал меня из этого дивного гипнотического сна... Ты, наверное, почувствовал его на расстоянии, как ты умеешь это делать... Помнишь свой вопрос: «Сударыня, а что вы делали сегодня в четыре часа ночи?..» – «Ничего, сударь... Ах!.. – вспомнила потрясённая сударыня. – Я и забыла... Наблюдала рождение месяца...» – «Ну вот, сударыня, принимали роды, значит... Знаем-знаем...».
Наверное, и теперь ты почувствовал меня, сонно-счастливую, – с другим. И вырвал ревниво. Спас... Кажется... Или погубил, не дав естественно снизить эту невыносимую высоту непривзойдённости. Она теперь будет преследовать меня, мерещиться везде... А если на тебя её переброшу, а? Каково нам будет?..
Но всё равно я безумно люблю тебя, несчастная!.. Невольница чести, с кандалами на руках и ногах. Чести не своей – её у меня нет, потому что люблю. Любовь – превыше чести...
Невольница чести – твоей. Чести, которая превыше – любви. Потому что она – твоя.
Круг замкнулся: честь – любовь – любовь – честь. Звенья цепи вгрызлись друг в друга. Намертво. Вгрызлись в душу... В сердце... Но – я люблю тебя. А это тоже превыше. Превыше всяческой боли, страданий, терзаний. Пресветлее, пречище...
Я люблю тебя... И, засыпая сегодня, хочу провалиться в иной сон, в котором буду учиться отдаваться – отдавать себя, – но уже тебе, а не тому – в нимбе светлых волос. Отдавать себя так, как отдавались в том сне – мне. И как отдавалась в том сне – я.
Учитель мой ночной!.. Кем бы ты ни был, откуда бы ты ни явился... Спасибо!.. Спасибо за науку беcкорыстную твою... Или корыстную?.. Ах, всё равно – спасибо!..
Татьяна Смертина ВЕРБНЫЙ ШЁЛК
***
Меня преследует весь день
Какой-то странный махаон —
Порхает бархатная тень,
Бегу – бросается вдогон.
Легко касается плеча,
Над бровью – бликами огня.
Или душа порхает чья?
Или моя – вокруг меня?
***
Не могу весною – без венков,
Без туманных елей и болот!
Там, среди дремучих темных мхов,
Есть цветок, что для меня цветет.
Бледной зеленью бутон пронзен
И такой воздушной чистотой,
Что пред ним впадаю в лунный сон
И сама пронзаюсь красотой.
И колена тонко-белый нимб —
Пред цветком! И травяная тьма.
Вдруг роса – ее никто не сшиб! —
Так сверкнет, что я сойду с ума.
Дух болотный стоном изойдет,
И знакомая проснется рысь.
А цветок сквозь душу прорастет
И уйдет в неведомую высь.
А потом сиянье высоты
Будет молнии швырять в глуши.
Я же тонко – в бледные листы! —
Буду прятать молнии души.
***
Всё, что было предательским в мире,
Потемнело до черных глубин
И зависло, как туча в эфире,
И сплотилось вдруг в образ один:
Брови – хмурые, взгляды – опасны,
Лоб – землистый, и голос лукав.
На экранах всех теликов ясно
Он предстал, передачи прервав…
И попадали в обморок тыщи,
И заплакали тысячи враз.
На других он уставил глазищи,
Те – с ума посходили, смеясь.
Только дети и чистые девы
Равнодушно туманили взгляд,
Просто – слышали ветра напевы,
Просто – видели белый квадрат.
***
Россия потеряла путь и стремя,
И загнан конь горячий, молодой.
Как назовут малиновое время,
В котором бродим злобно по кривой?
Судить-рядить Историю нелепо.
Быть может, рок. Иль отвернулся Бог.
Воруют: из казны, души и склепа!
На флаги вновь изрезали весь шелк.
Кричим, как рыбы, – слышат только сети.
У нас к сетям, наверное, любовь.
И наркота, как дьявольские плети,
По венам хлещет, растлевая кровь:
Куда вы, девы, ангелы, младенцы?
Полет ваш ложен, погибает плоть:
Когда замрет загубленное сердце,
Убитых душ не призовет Господь.
И вот тогда об истинном полете
И о блаженстве – ввек вам не узнать.
Вы жизнь засветную – не обретёте,
Вам даже этой жизни не видать.
***
Сгорай, печаль, в огне шиповника,
Мне сумрак в сердце не швыряй.
Глазами Божьего угодника
Глядит синеющая даль.
Земля от зноя, трав и ярника —
Томится, млеет и зовет.
Подол мне рвут шипы кустарника,
И марь обманная плывет.
Паду на россыпи цветочные,
На малахитную траву.
Незагорелая, молочная,
Проникну взором в синеву.
Две сини – взгляда и небесная! —
Как будто бы глаза в глаза.
И словно стану бестелесная,
Как на шиповнике роса.
Земля, земля, зачем так мучаешь?
Не отпускаешь в скорбный час.
Хоть в небесах растаем душами,
Мы – из тебя, а ты – из нас.
Но через гриву солнца слышится:
Эй, жаркая, живи, чаруй!
И нежно бабочка-малинница
Коснулась лба, как поцелуй.
***
Окатный жемчуг, розовый, речной,
Русалочьим дыханьем замолила,
Прополоскала млечною росой
И под подушкой семь ночей таила.
Потом вонзила в смоль своих волос
И по лугам бродила средь тумана.
И мне пригрезился жемчужный гость,
Легко жемчужная открылась тайна.
И я плыла в прозрачной пустоте,
Изгибами жемчужными белея…
Я пленница жемчужины, а те,
Что в черных волосах зовут, бледнея,
Вам будут сниться, словно вербный шелк,
Который позабыть никто не смог.
***
Вся в бронзе, словно вечна, осень.
Дожди занудны и слепы.
И на вокзале бабка просит
На пропитанье у толпы.
В мощах скамейки спит девица.
Сплошная серость, сырость, грязь.
Бомжей бессмысленные лица,
Ларек сгоревший, ветра власть.
Мое пальто, перчатки, шляпка —
Всё ветром низано насквозь.
Платформа тянется, что грядка,
Где вместо роз – плывет мороз.
Сажусь печально в электричку,
Повсюду ругань, толкотня.
Всё так тоскливо и привычно,
И всё несется на меня.
Моя вуаль над бровью тонко
Дрожит и пропускает свет.
– Эй ты, Крамского «незнакомка»,
Чего глядишь? давай билет! —
Протягиваю – смотрят долго.
Я взгляд свой отвожу к окну.
Скользнуть бы соболем по ёлкам —
В леса, в святую белизну…
***
Уйду, босая, в темень голой рощи,
Чело косою черной обвяжу.
Мой певчий голос среди елок тощих
Архангелов рисует полуночных,
Но я уже судьбой не дорожу.
Я только жду прекрасного мгновенья,
Когда душа взлетит сквозной парчой!
А этих мраков злые завихренья
Лишь вызывают боль и сожаленья…
Я не вписалась в карнавал людской.
В осеннем омуте осоки стон
Сквозь песнь мою – до неба вознесен!
Я вся изрезалась о жизнь и сон.
***
Быстрей, быстрей – в сорочьи дали!
Чтоб там вздохнуть, чтоб там побыть.
Быстрей, быстрей – в овал эмали,
Чтоб там свой профиль наклонить.
Потом – на сцену, чтоб зардеться,
Прочесть свой стих и розу взять.
Быстрей, быстрей – в меха одеться
И в декадентский век слетать.
Вернуться в омут камышовый —
Коснуться лилий серебра.
Потом – светёлку на засовы,
И замереть: «Как жизнь быстра!»
Диана Кан ОБРЕЧЕННЫЕ НА СЛАВУ
***
Зачем я вновь бумагу мучаю?
Что слезы женские? Вода!
Ты не читал стихов «по случаю»
и не писал их никогда.
Ко съездам, датам, погребениям
не приурочивал стихов.
И то сказать – хватало рвения
на то у прочих дураков.
Мне, чахшей над словесным золотом,
да вдруг понять, что рифмы – ложь!
Пусть будут скомканы, растоптаны,
раз ты их больше не прочтешь...
...Терзая алый, как пожарище,
букет кровоточащих роз,
«Где Троекуровское кладбище?» —
задам прохожему вопрос.
Нахмурится: вопрос нешуточный.
И на сторону взгляд скосит.
Пожмет плечами – мол, нетутошний.
Вздохнет и – дальше побежит.
Среди блуждающих и сутолочных
бреду с поникшей головой...
Как много на Москве нетутошних!
А Кузнецов всегда был свой.
***
Ты им кричишь: "Глядите же, глядите
(напоминая им об их позоре)
на звезды, отраженные в корыте
и гаснущие в вашем хищном взоре!.."
Заплыли телом их пустые души.
Но сытно-пойло не дается даром:
заместо платы Сатане послужат,
борясь с чужим талантом – Божьим даром.
Ссылаясь на библейские законы,
как прежде – на партийные уставы,
они поэта скопом в гроб загонят,
а в гроб загнавши, в дружбе клясться станут.
Что проку проклинать судьбу-судьбину
и заодно завистников упертых?
Они стрелять умеют только в спину.
Они любить умеют только мертвых.
***
Покуда брюзжало тайком диссидентство
в курилках, на кухнях за сытным столом —
смеялось-искрилось счастливое детство,
и синие ночи взвивались костром.
Оно отсмеялось, оно отыскрилось.
Подернулось горестным пеплом утрат…
И не объяснит, как все это случилось
уже не товарищ, не друг и не брат.
Ужель нас за то упрекнете? Едва ли!
Вы, дети великой и страшной войны,
что не холодали мы, не голодали,
что звонко смеялись и в ногу шагали,
что самое лучшее время застали
мы – дочери ваши и ваши сыны.
Вот так и живем с ощущеньем утраты
огромной страны, превращенной в туман…
Мы не диссиденты и не демократы.
Мы – дети рабочих и внуки крестьян.
Не ждите от нас покаянья – пустое!..
В своей ностальгии отнюдь не вольны
мы – дети советской эпохи застоя —
желанные чада великой страны.
***
Белы-рученьки не изнежила.
Кисет выткала парчой-золотцем
не для ухаря мимоезжего —
для хороброго добра-молодца.
Добрый молодец отводил глаза.
На войну седлая коня чалого.
По щеке моей солона-слеза
утекла – назад не ворочалася.
Вдовий плат на плечи накинула —
так из девки я стала бабою.
Добры-молодцы в смуте сгинули,
а недобрые мне не надобны.
Вопрошала я, удрученная:
«Что ж вы деете, люди русские?!.»
И вплелася тоска зеленая
прядью белою в косу русую.
Называли встарь красной девицей.
Голубым очам дивовалися...
Что же нынче на свете деется?
Люди русские разодралися!
Я и белая, я и красная.
Где и жить нельзя – выживаю я.
Я двужильная разнесчастная —
баба русская ломовая.
***
Печальники и воины славянства!
В дни оскверненных свернутых знамен,
во дни раздрая, смуты, окаянства
спасает евразийское пространство
сиянье ваших солнечных имён.
Покуда незатменно в небе солнце
и льет на землю царственный покой,
то лишь ленивый всуе не смеется
над вашею божественной тоской.
Но в дни затменья да пребудут с нами
Олега щит и Святослава меч,
орлёное распахнутое знамя,
неспешная аксаковская речь.
Не из гордыни и не для забавы
над бездной, даже падши, воспарим...
Славяне, обреченные на славу
исконным славным именем своим!
Ольга Дьякова В ТЕНИ ЛЮБВИ
***
Ловлю от любви только тень.
Ночь ставни домов закрывает.
Но запахом дразнит сирень,
И сад всё тесней подступает.
А я отцвести не хочу.
Сквозь крышу смотрю на светила,
Где ангел проносит свечу,
Чтоб я в небеса воспарила.
***
Положила голову на стол.
Как на плахе повернула шею.
День отполирован, тих и гол.
Даже плакать ни о чём не смею.
Но лицо обращено к окну.
Мирные деревья неподвижны.
Уношусь в густую тишину,
Из груди стенания не выжму.
Вижу, как уходит человек...
Так уйдут когда-нибудь невзгоды.
Супостат, заевший бабий век,
Пошатнётся от моей свободы.
***
Словно ветер сильна.
Как звезда равнодушна.
Как в плотину волна,
Бьется сердце послушно.
Ни души – для души.
Ни руки для пожатья.
Хоть себя задуши —
Никого для объятья.
Скоро выпадет снег.
Может, выпадет счастье?
Быстрый облачный бег
Небо делит на части…
***
В ночь ветер облачный, гривастый
Обрушил дождевой поток.
Ты строил за стеклом гримасы,
Как путник, что насквозь продрог.
Так прошлое глядится в будни,
Чтоб настоящее чернить.
Да, снова полюбить нетрудно!
Но трудно снова разлюбить.
***
Поэт – осенняя любовь,
Что отпылала.
На листья красные, как кровь,
Ты наступала.
Ты мимо шла, скорей плыла,
Почти взлетала.
Он суетился у стола,
Рука дрожала.
Он был просчитан до конца
И просчитался.
Не прячет женщина лица
Пред тем, кто сдался.
***
День серый – волк среди волков
Глядит голодными глазами,
Как в небе груды облаков
Пасутся тучными стадами.
И я тепло свое влачу
Морозу жадному навстречу.
Затеплю вечером свечу
И предсказание отмечу.
Луна – что камень меловой
В тисках у туч, в плену метели.
Свет искажённый, неживой
Не долетает до постели.
Легла, молиться не смогла
И в смутный потолок глядела,
Но чудо затаила мгла
И недосказанностью грела.
Мне представлялось, что ветра
Бьют в лампы фонарей, как в бубны,
И что все ангелы с утра
День протрубят, благой и судный.
Вниз по спине годов излёт
Скользит, пронзительный и колкий,
А шорох тишину грызёт,
Как печень молодого волка.
Волк – демон и ночная тьма,
Виденье о кончине мира.
Но я охотница сама
На зверя крупного. В четыре
Ствол дерева рассёк луну,
Окно почти заиндевело.
В день Анны, встав на крутизну.
Вся стая в небо заревела.
Зверье нередко в декабре
Заходит в непроглядный город,
И вот в предутренней поре
Их зов мне слышится сквозь холод.
Сорвалось время – пёс цепной —
Вослед бессонному кошмару
И чудится, что волк степной
Бежит и рыщет по бульвару.
Как хищный блеск в его глазах
Сродни коварному прищуру,
Еще один прыжок впотьмах —
И лютый сбросит злую шкуру.
Пусть месяца желтеет зрак —
Бессильна я перед наветом.
Но знаю – самый страшный мрак
Лежит как раз перед рассветом.
Наталья Егорова УРОК ИСТОРИИ
ПОЭТОС
В ритмах звезд, в лучезарном эфире,
В колесе херувимовых крыл
Ты поешь и играешь на лире,
Сопрягая стихии светил.
Весь Ты – лад, и наитье, и пенье,
Блеск и риск дерзновенной игры.
И летят в бесконечном круженье
Из-под пальцев, срываясь, миры.
Мы следим за рожденьями светов,
Отвратив от земного сердца:
Ведь по-гречески словом Поэтос
Называют в Писанье Творца.
Твари Бога – в земном подражанье
Мы тревожим словами эфир:
Пусть легко наше смертное знанье.
Пусть, гордясь, презирает нас мир.
Но, на каждом крылатом творенье
Мы – поэты живому окрест,
Замыкая огонь вдохновенья,
Ставим рифму – светящийся крест.
***
Русская тройка с разбегом.
Град в рукавичке зимы.
Белые церкви под снегом.
В мареве сонном – холмы.
Ходит святитель Никола
В лисьем тулупе с каймой.
Днепр, от вьюги тяжелый,
Белой гудит глубиной.
Скрылись в пурге за рекою
Снежные крыши и сад.
Тысячу лет над землею
Тихий плывет снегопад.
Выросли дети и внуки.
Деды почили в земле.
Снова разрезали руки
Хлеб на тяжелом столе.
Вызрела слов потаенность
В чистую веру без лжи.
Вызрела уединенность
В строгую ясность души.
Как занесло нас снегами!
Выше крылечек и крыш.
Может, мы канули сами
В новозаветную тишь?
Может, в пурге изначальной,
В холоде без перемен
Дан колокольчик печальный
Вольному счастью взамен?
Кони – то шагом, то бегом.
Град в рукавичке зимы.
Белые церкви под снегом.
В мареве вьюжном – холмы.
***
Светает... Родители – в школе,
Все крыши – в блескучем снежке.
О небе, о хлебе, о воле
Летает мелок на доске.
Скажите – чего это ради —
Семейного счастья взамен,
Уроки, журналы, тетради
В минутных звонках перемен?
Но русская речь прорастала
Рядами священных имен,
И русская слава пылала
Рейхстагом в разрывах знамен.
Потом ваши нивы скосили
И веру рассыпали в прах,
Забыв, что стояла Россия
Веками – на учителях.
И в нищенской поздней юдоли
В лавине отеческих смут,
Взошел откровением боли
Неправдою попранный труд.
Свой долгий урок отбывая,
Зажжетесь вы духом на миг,
Когда вас узнает в трамвае
Забытый седой ученик,—
И скажете: "Русская лира
Поёт о любви между строк,
И полон небесного мира
Истории русской урок".
ЛИЦА
Свинцовы веки. Рот устал молиться.
Стянуло лоб терновых игл кольцо.
Кровавый пот бежит по плащанице,
Не задевая кроткое лицо.
Скорбит Христос в стоокой тьме соборной.
И вновь – свечами к Господу горят
Глаза святых на небе досок черных —
Прекрасных лиц неповторимый ряд.
И всё, что мы назвали мирозданьем —
Не россыпь звезд с туманною луной,
Но космос лиц, очерченных страданьем,
Сожженных светом, ослепленных тьмой.
Они черны, как древние иконы,
Пока Господь, придя, не снимет с них
Чужую суть ошибок потаенных,
Скрывавших книгу правды лиц живых.
Смотри – в окне обратной перспективы,
Где Божьих царств сияет миру близь,
Все счастливы, все молоды, все живы,
Все в звездный круг сошлись – и обнялись.
ОДИГИТРИЯ СМОЛЕНСКАЯ
То не верстами снежной пустыни
Мчались в облаке лебедь и гусь —
Из далекой земли Византии
Богородица ехала в Русь.
Встали сосны крестами простора.
И пока Тебя кони несли,
Собрала Ты в суму омофора
Все дороги метельной земли.
С долгих кос Ты дала нам Покровом
Расписной среднерусский платок —
Но под небушком – снежным, шелковым,
Нет в России путей и дорог.
Лишь рыдает гармонь на рассвете,
Не нашедши земной колеи.
Только церкви. И вьюги. И ветер.
А дороги – на небо ушли.
Но в свистящей пурге бездорожья
Над свечой Ты раскрыла ладонь.
Путеводная Матушка Божья,
Что Ты шепчешь? Дорога – огонь?
Над Россиею тихо и строго
Ты проходишь – в снегу и лучах,
Человеку родившая Бога.
И дорога горит, как свеча.
РУСАЛОЧКА
О том, что ни в чем никому не помочь,
Грохочет мостами бетонная ночь.
О том, что не нужен никто никому,
Сияют каналы бензином во тьму.
Откуда взялась ты, другая душа?
Ребенок путаны? Дитя алкаша?
Плод вольных, к безумию мчащихся снов?
Неясная весть параллельных миров?
Поманишь – взовьется над пеною хвост.
Нырнет. От испуга забьется под мост.
Окликнешь:"Давай с тобой рыбок стеречь!"
Невнятно мычит. Да нужна ли ей речь?
И надо ль, в себе не поняв ничего,
В другом бесконечно искать своего?
Плывет между мусора, плещет луной,
Консервною банкой играет с волной,
Из радуги нефти соломкой зари
Пускает мгновенных миров пузыри.
– «Потише! Заденем!» – кричат ей с баржи,
И хлебные крошки бросают бомжи.
