355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Газета День Литературы » Газета День Литературы # 94 (2004 6) » Текст книги (страница 7)
Газета День Литературы # 94 (2004 6)
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 23:17

Текст книги "Газета День Литературы # 94 (2004 6)"


Автор книги: Газета День Литературы


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Владимир Одноралов СИЛА СЛОВА


Нет уже такого электричества,

Да и улиц этих тоже нет.

И.Бехтерев

Эта непридуманная история случилась в нашем городе в те времена, когда владельцев болоньевых курток, ярких галстуков и башмаков на микропорке всё ещё бичевали хлёстким словом – стиляга.

Произошла история зимой, но есть в ней что-то тёплое и на сегодняшний день несбыточное, так что она годится в качестве апрельской сказки.

Я тогда только что вернулся из армии и изо всех сил старался стать стихотворцем, много рифмовал (иногда даже печатался в областной молодёжной газете) и понятно, что старшим другом и учителем у меня, как и у всех товарищей по литературному объединению, был ГенФед – оного объединения руководитель (полное имя которого звучало так: Геннадий Фёдорович Хомутов, но по молодости и его, и наших лет мы сократили это имя вот до такого шестизвучия). Восьмой год он обучался на третьем курсе единственного в стране Литературного института имени Горького. О себе как-то написал: «Пускай другие вдохновенно врут, я не поэт, но я и не дешёвка. Хотя я был поэтом пять минут…» Тут он преувеличивает. А вернее, приуменьшает – не пять минут он был поэтом, а гораздо более долгий срок, и сумел сколотить сборник стихотворений. Его стихи врезались в память и оставались в ней. Другое дело, что тогда сборниками его не издавали. Но мы были уверены, что он издаст свои книги.

Наизусть запоминаются только настоящие стихи (о заборной «лирике» я речи не веду, хотя и она запоминается, благодаря исключительной выразительности). Запоминаемость – это верный критерий оценки, хороши они или плохи. Если вы, во-первых, не захотели запоминать чьи-то стихи, а во-вторых, со второго и третьего прочтения они не запомнились, то скорее всего это вирши маловысокохудожественные. Все русские люди, пережившие войну, легко запомнят такие, к примеру, строки:

Господи, вступися за Советы,

Защити страну от высших рас,

Потому что все твои заветы

Нарушает Гитлер чаще нас.

Оглуши ты гадов нашей глушью,

А мелькнула чтобы новизна,

Порази врага таким оружьем,

Враг которого ещё не знал.


Эти стихи-молитву написал замечательный поэт Николай Глазков. И, к слову, нас, литгрупповцев, познакомил с ними опять же ГенФед. В общем, ГенФед запоминался.

Любой из нас был счастлив побыть с ним в одной компании. А тут случилось, что Надя Кондакова, ставшая тогда студенткой Литинститута, приехала на каникулы.

И мы сошлись в её тёплом форштадтском доме на улице Степана Разина. Надины старики пылинки с дочки сдували. Как же – дочка стала столичной поэтессой, у неё уж и книжка скоро выходит… А мы с Геной оказались почётными гостями. Он – как подставивший Наде своё учительское плечо, а я – как друг. Угощали нас, конечно, щедро – домашним вином. У них его было, к несчастью, немерено. Подавали вино в громадном хрустальном графине, а мы его бесхитростно и с удовольствием пили. Оно, коварное, казалось слабоватым. Литинститутские байки, стихи, взаимные похвалы (даже у меня ГенФед похвалил два четверостишия) – всё это ввергло нас в эйфорию. Но пробил час расставания. Мороз на улице был самый противный – минус 28 с ветерком. А ГенФед одет был как раз в болоньевое, на рыбьем меху пальто, пошитое в какой-нибудь солнечной Италии. Я экипирован был получше – в овчинный полушубок, на ногах – ботинки на микропорке. Шапки у обоих одинаковые – кроличьи.

Это болоньевое пальто и мои башмаки давали, конечно, повод обозвать нас стилягами, что в дальнейшем и произошло.

Однако мороз, ветер, вечер и, кажется, некому в пустынном городе нас как-то обзывать. Мы шли к троллейбусной остановке на «двойку», с которой мой друг и учитель мог доехать до дома, читали друг другу Глазкова, Бунина, Некрасова, а мороз стал уже тридцатиградусным, уже кусал за нос и пощипывал уши. И хуже всего было то, что у домашнего вина вполне обнаружилось одно его подлое свойство – валить человека с ног и в сон. Я по причине молодости выпил его меньше и протрезвел как-то, поднимая начавшего вдруг часто падать ГенФеда, а вот он… Он начал искать кровать и ложиться в своём болоньевом пальто прямо в ледяную колею. Он укладывался и бормотал, что замёрз в степи и чтобы от него все отстали. Вытаскивая его из колеи, я согрелся и даже вспотел, но его-то итальянское пальто начало, кажется, трескаться от мороза, а силы мои – иссякать. В отчаянье я стал искать средство, как поднять его. Стихи, даже Пушкина, не действовали. Материться я не умел. А ГенФед ложился в снег и говорил: «Отстань! Я уже дома. Сплю». И тогда я стал бить его по щекам. Не сильно, но чувствительно. И это сработало! Во-первых, я отогрел его начавшие болеть щёки, во-вторых, он поднялся сам и пошёл на меня, в изумлении восклицая: «Ты! Учителя! Грр-р-афоман! Ще-нок!..» И я ответил: «Точно так, Геннадий Фёдорович, следуйте за мной…»

И он следовал. Только успокоится, только соберётся прилечь в понравившийся сугроб, я его хлоп-хлоп по щекам, и всё как на бис повторяется.

Мы этакой танцевальной парой додвигались уже до базара, до остановки оставался последний рывок. Из морозной тьмы вдруг вылепились две фигуры – два здоровых милиционера. Они подхватили ГенФеда под его болоньевые руки, меня – просто за шиворот и препроводили в «ментовку».

ГенФед этому искренне обрадовался. Он уже восемь лет учился на третьем курсе Литинститута, готова была к печати и ждала своего часа его первая книжка. Он печатался уже в самом престижном издании «День поэзии», чего ему было бояться? У меня ничего этого не было. Я только устроился корреспондентом в «молодёжку», и «засветка» в вытрезвителе могла мою карьеру оборвать. Но и я тоже обрадовался, когда мы оказались в тесной комнатёнке, где гудела огнем «буржуйка» и было как в Ташкенте. ГенФед, чего-то напевая, улёгся на деревянных нарах и уснул как младенец.

Милиционеры смотрели на нас отчужденно. Один сказал:

– Сейчас, голуби, за вами машина придет, поедете в вытрезвитель.

– Да я-то трезв! – пискнул я.

– Ты-то трезв, – возразил тот же, разговорчивый. – А за что же ты его лупил?

– Да не лупил я, в чувство приводил, чтобы он шел... Товарищи офицеры! – воодушевился я, заметив, что сержанты милиции меня слушают. – Вы знаете, это кто? Это поэт. У него книжка в Москве вышла, не дошла еще до Оренбурга, ну вот, мы на радостях...

– А чем докажешь?– спросил молчаливый.

– Я его стихи наизусть помню. Могу почитать.

– А читай! – потребовал тот же.

Видимо, поэты все же нечасто к ним залетали. Александр Возняк, к примеру, всё больше в Центральное отделение попадал. И я, согретый надеждой, прочел:

Мы уже не маленькие, курим!

Мы уже не маменькины,

Третий класс.

Мы давно переболели корью.

Даже школа не смогла без нас.

Не достала к новогодью елку,

Мы березу сами принесли,

И у взрослых сразу сердце ёкнуло:

Вот и дети наши подросли.


– Это жизнь!– отрецензировал один.

– Неужто это он сам? Может, у Пушкина списал?– посомневался второй.

– Нет, не списывал. Пушкин в третьем классе не курил,– ответил я и начал читать дальше. Шумел огонь в печке, храпел ГенФед, разнеженный теплом, а милиционеры требовали:

– Читай ещё!

Моя пришпоренная память меня не подвела, и я читал:

С сорок первого пусты закрома,

С сорок первого года до сорок шестого.

Вот я в школу иду вдоль амбара пустого,

Вот я в школу иду. Там – еда задарма.

Вот налево – сады, а направо – склады.

– Эй, склады! – заору я в окошко худое.

И голодное эхо и, наверное, злое

Спросит коротко: – Это ты?


Когда я, как артист почти, ухнул: «Это ты?», тот, что поразговорчивее, даже вздрогнул и подтвердил потом:

– Точно! В войну оно так и было!

Второй, крякнув, поддакнул. И совсем уж по-человечески, а не по-ментовски сказал:

– А знаешь, почему мы вас замели? Баба одна позвонила и настучала: мол, какой-то молодой и длинный стиляга старого стилягу по морде бьёт… Ещё какие его стихи знаешь?

– Да много знаю!


Сорок пятому году не досталось тетрадей —

За войну все тетради похоронки истратили.

Мы в школу с собой притащили тома,

И они пригодились для уроков письма…


Они смотрели на храпящего ГенФеда уже не как на задержанного выпивоху, а как на портрет или памятник классику. А у того, что помолчаливей, вообще, слёзы так и стояли в глазах.

– Доведёшь его до дома? – сурово спросил он меня.

– Обязательно, – обрадовался я.

– Тогда забирай!

Они помогли мне привести разомлевшего в тепле ГенФеда в чувство и проводили даже до остановки.

Нынче эти милиционеры небось давно на пенсии. А жаль.

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ


СТИШОК ПРО ПЕТУШОК


"Юноша в небе летит,

С дерева он сорвался,

Яркой весны разгорается аппетит,

Солнце весеннее, алься!

С девочками двумя пойдем

За гаражи и снимем

Трусики: с тоненьким петушком

Я постою на синем

Фоне небесном..."


Владимир ГАНДЕЛЬСМАН

У меня разгорается каждой весной

Аппетит к созданию строчек,

Посвященных теме, увы, одной —

Ею с детства я озабочен.

Ухожу я с девочками за гаражи,

В распаляющем алясь пламени,

И они говорят: – А ну, покажи...

Что ты там напечатал в «Знамени»?

И, чтоб этих курочек подогреть,

Я на синем фоне небесном

Говорю: – Смотрите! – хотя смотреть

В общем, не на что, если честно...

Посему интерес их ко мне пропал,

Разве только вопрос остался:

– То ли с дерева, юноша, ты упал,

То ли ты с петушка сорвался?..


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю