Текст книги "Газета День Литературы # 94 (2004 6)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Роман Ромов ЦЕНЫ ЦЕННОСТЕЙ
ПРО ОЗЕРО СВЯТОЕ
На улице Розы улице Люксембург
Жила себе девочка Потапова Алевтина.
Жил дед по нелепому прозвищу Демиург,
Ещё жила кошка без прозвища и коза Скотина.
Раз Алевтина с дедом купаться пошли
На озеро Святое – потому что им душно стало.
Дед, кувыркаясь, водичкой плескал вдали,
А девочка грелась в песке и фантик читала.
Сморило девочку солнышко, утащило вниз,
И вот она будто на самом дне очутилась.
Кругом сосны навалены, корнями переплелись,
А посередь часовня, укромна как Божья милость.
Из окон сквозь воду льётся свет неразъят.
Глядит девочка внутрь, и видит деда —
Дед с Николай Угодником на коленях стоят
Про Алевтину с Богом ведут беседу.
Вечером дед и девочка играли в лото,
За ними кошка следила вполоборота.
А в Святом озере не купался больше никто,
Потому что озеро укрыло себя болотом.
ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ ПРО ЖИЗНЬ
Можно жизнь сворачивать в жилы,
А можно напрячься и перестать дышать.
Бывший человек Серёга Башилов
Вышел с девятого этажа.
Не дошёл, увяз в дереве-тополе.
Внизу угрюмая круговерть.
Недоглядели, говорят, прохлопали.
Теперь-от есть, на что посмотреть.
Служба спасения ругается матом.
Глупые хлопоты – спасать мертвяка.
К чужому окну осталась прижата
Багровая неживая рука.
Соседи чёрные варят чёрное
Черно, как на рынке, – па-а-берегись.
Коты-верхолазы, хвосты верчёные,
Трутся о бывшую Серёгину жизнь.
ПИСЬМО ИЗ ЛЮБЕРЕЦ
Потомственная колдунья Копосова Е.К.
Заговорила клумбы вокруг городского ДК.
Кто станет мять эту мяту, одуванчики и душицу,
Останется без работы и сил половых лишится.
О том говорят таблички, о том шелестят кусты.
Потому нетронуты клумбы и скамейки рядом пусты.
В одной стороне Москва, в другой стороне болото.
Некто и кое-кто у обочины бьют кого-то.
Наплевав на дорожные знаки, погонщики Жигулей
Сквозь заговоренный город проскакивают скорей.
ПРО ТУТАЕВСКИХ РЕБЯТ
Про тутаевских ребят
Доброго не говорят.
Тот ворует, этот режет,
Кто и вовсе дуроват.
Цвёл особенный народ,
А теперь наоборот —
Овцы больше не плодятся,
Лук на грядках не растёт.
У тутаевских ребят
Комсомольский есть отряд.
Эти Троцкого читают,
Эти ложек не коптят.
Остальные – по углам,
Вдоль оконного стекла.
Рядом Волга протекала —
Вся к татарам утекла.
А у тёмного Христа
Снизу дверка непроста.
Кто пролезет на карачках —
С чистого начнёт листа.
Только лист не сбережёшь —
За оградой вечный дождь.
Выйдешь, чистенький, наружу —
мигом в лужу попадёшь.
БРИТ-ПОП
Чтобы искренность запечатлеть,
Чтобы ложную цельность нарушить,
Разверни ее взглядом наружу,
Обними, как летящая плеть.
Но на ней не оставишь следа,
Не пройдешься по ней бороздою —
У нее сургучом залитое
Молодое лицо навсегда.
ПРЕДАТЕЛИ
Всякая ценность имеет цену.
Господи, благослови измену,
Торг, всеобщую распродажу.
Пойду, унижен, уже не важен,
Продам и предам, и останусь целый,
Очищенный, абсолютно белый.
Никаких духовных ориентиров
Только бы снова перед потиром.
Только бы радовались тут и там
Идущие спереди и по пятам.
И ты приходи в святой своей пустоте
Стелиться по ветру и растворяться везде,
Быть каждой веткой и каждым листком на ней
Вне аргументов, вне доводов и идей.
Друг за друга держась, так и застынем оба:
Смешные, несамостоятельные до гроба.
ПОРНОГРАФИЯ ВОЙНЫ (О фотографиях, запечатлевших сцены насилия американских солдат в Ираке)
Всемирный Торговый Центр – удар электрошоком по могуществу, унижение, которому подверглось это могущество извне. Фотоснимки из тюрем Багдада – хуже, это символ разрушительного унижения, которому подвергает себя мировое могущество, в данном случае американцы, и эти снимки стали электрошоком стыда и грязной совести. Вот чем связаны эти два события.
Оба они вызывают бурную реакцию всего мира: в первом случае это чувство шока, во втором – гнусности. В случае 11 сентября – волнующие изображения грандиозного события, во втором случае – изображения, опошленные чем-то, что, по сути, противоречит самому понятию «событие». Это просто «не-событие» нецензурной пошлости, жестокая и банальная деградация не только жертв, но и сценаристов-любителей этой пародии на насилие. Ведь самое худшее состоит в том, что речь здесь идет именно о пародии на насилие, о пародии на саму войну, о порнографии, ставшей крайней формой низости войны. Войны, неспособной быть просто войной, на которой просто убивают, и которая выдохлась, превратившись в комически жестокое и инфантильное reality-show и безнадежную иллюзию могущества. Эти сцены стали иллюстрацией господства, достигшего высшей точки, но не представляющего, что самому с собой делать дальше, имея власть без объекта, без конечной цели, не видя перед собой реального врага и осознающего свою совершенную безнаказанность. И оно, это господство, не может больше ничего другого, как причинять унижение по поводу и без повода, а, как известно, насилие, применяемое к другим, является ни чем иным, как выражением насилия, применяемого к самому себе. Оно не может ничего другого, как одним махом унизиться, опуститься и отречься от самого себя в виде извращенного остервенения. Низость и гнусность являются крайними симптомами могущества, не знающего, что делать с самим собой. 11 сентября стало глобальным воплощением реакции всех тех, кто не знал, что противопоставить этому мировому господству и не мог больше выносить его. В случае жестокого обращения с иракскими заключенными дело обстоит еще хуже: здесь само властное господство не знает, что ему с собой делать, и не переносит самое себя, опускаясь до бесчеловечной самопародии. Эти фотоснимки столь же опасны для Америки, как и те – с пылающим в огне Всемирным Торговым Центром. Однако, это касается не только Америки. Бесполезно перекладывать всю вину на американцев: адская машина сама запускает на полную мощность механизм чисто суицидальных акций. В действительности, американцев превзошло их же собственное могущество. И у них больше нет способов его контролировать. А ведь и мы являемся составной частью этого могущества. Ибо на этих фотоснимках выкристаллизована грязная совесть всего Запада, ибо за раскатами садистского хохота американских солдат, как и за возведением израильской стены, стоит опять же весь Запад. Безмерное могущество, само себя маркирующее как гнусное и порнографическое, – именно здесь кроется истина этих фотоснимков. Истина, а не достоверность. Ведь теперь уже неважно, подлинные они или фальшивые. Отныне и всегда мы будем пребывать в неуверенности по поводу их подлинности. Важно лишь их воздействие, в той мере, в какой они стали частью этой войны. Отпала необходимость в «прикрепленных» журналистах, сами военные занялись фотосъемкой, и благодаря цифровой фотокамере снимки отныне станут неотъемлемой частью этой войны. Фотографии больше не отображают войну, для них не существует ни расстояния, ни восприятия, ни суждения. Они больше не являются способом отображения, не несут информации в узком смысле слова, и внезапный вопрос о том, нужно ли их делать, копировать, распространять, запрещать и даже самый «главный» вопрос, подлинные они или фальшивые, кажется «неуместным». Для того, чтобы фотографии несли подлинную информацию, они должны отличаться от войны. Однако, сегодня они стали в точности такими же виртуальными, как и вся война, и, следовательно, их специфическая жестокость добавляется к специфической жестокости войны. Впрочем, благодаря своему везде-присутствию и сегодняшнему всемирному императиву «все-видимости», фотоснимки превратились по существу в порнографические и стали частью порнографического обличья войны. Во всем этом и, в частности, в последнем эпизоде войны в Ираке есть справедливость, присущая и этим снимкам: тот, кто выставил себя на обозрение, от него и погибнет. Хотите получить власть с помощью фотоснимков? Тогда их обратная сторона принесет вам погибель. Американцы извлекают отсюда и еще будут извлекать горький опыт. И это несмотря на все «демократические» увертки и безнадежное подобие прозрачности, коррелирующее с безнадежной же видимостью военной мощи. Кто совершил эти преступления, и кто по-настоящему несет за них ответственность? Генералы? Или же человеческая природа, остающаяся «звериной» «даже в условиях демократии»? Настоящий скандал вызывает не сам факт применения пыток, а предательство тех, кто знал о них и ничего не сказал (или же предательство тех, кто разоблачил это?). Как бы то ни было, насилие реально затронуло проблему прозрачности демократии, стремящейся вернуть себе доброе имя путем демонстрации своих собственных пороков. Кроме всего этого, какую еще тайну скрывают эти гнусные сценографии? Прежде всего, они являются ответом, вопреки всем стратегическим и политическим уловкам, на унижение, пережитое 11 сентября, желанием отомстить еще более сильным унижением, худшим, чем смерть. Не считая мешков одетых на голову, уже являющихся формой обезглавливания (которой неявно соответствует обезглавливание американца), не считая человеческих пирамид и собак, принудительная обнаженность уже сама по себе является насилием. Таким образом, человек может быть истреблен символически. Именно здесь мы видим, что цель этой войны не убийство людей и не победа, а уничтожение врага, стремление погасить (по Э.Каннетти) свет на их небе. Каких же, в конце концов, признаний хотят добиться от этих людей, какую тайну хотят из них вырвать? Всё проще простого, они хотят понять во имя чего, в силу чего они не страшатся смерти. Здесь скрыта глубокая зависть и месть «нулевой смертью» тем, которые ее не боятся, именно поэтому их наказание будет хуже, чем смерть... Крайняя степень бесстыдства, бесчестие наготы, срывание всех покровов – всегда одна и та же проблема прозрачности: сорвать платок с женщин и надеть мешки на голову мужчинам, чтобы они почувствовали себя более нагими, более растоптанными... Весь этот маскарад, увенчавший низость войны, доходящей до подобного извращения, заключен в самом диком изображении (самом диком для Америки), потому что оно было самым призрачным и самым «реверсивным»: заключенный с мешком на голове, которому угрожает смерть на электрическом стуле, заключенный, превратившийся в члена Ку-Клукс-Клана, распятого себе подобными. В данном случае, Америка сама себя усадила на электрический стул.
Аршак Тер-Маркарьян О БЫВШЕМ
СКУПАЯ СЛЕЗА ЖИГУЛИНА
Я по наивности и не догадывался, что по тем временам мой поступок можно было расценить как вызов! Черт меня дернул, наверное, на вступительном экзамене в Литинститут писать сочинение на вольную тему «Мой любимый поэт» о полузапрещенном Велемире Хлебникове, творчество которого я знал назубок. Еще в девятилетнем возрасте, когда я стоял в очереди за хлебом, дядя в выгоревшей гимнастерке сжалился и, чтобы я не скучал, подарил томик стихов, где на титульном листе такая фотография поэта: на голове выбрита половина волос, а вместо платочка в боковом кармашке пиджака торчит морковь... Произвело громадное впечатление и название поэмы «Госпожа Ленин», да и все остальные произведения с ошеломляющими воображение строками, конечно же, заметно отличались от бодрой школьной программы, где считались шедевром вирши: «Камень на камень, кирпич на кирпич... умер наш Ленин Владимир Ильич...» Поэтому поразили и живут в душе неземные замечательные стихи: «У колодца расколоться так хотела бы вода, чтоб в болотце с позолотцей отразились повода...» Вот я и решился вынести «на суд» свои выстраданные познания о Хлебникова! Хотел удивить, но... случилось непоправимое! Мне поставили «неуд»!!! По секрету сообщили, в чем дело. Оказалось: грамматических ошибок почти не было, но проректору новому, бывшему работнику ЦК КПСС, бдительному критику Ал.Михайлову моя работа не приглянулась. Что же делать? Я растерялся. Сочувствующие – будущие классики советской литературы – посоветовали обратиться за помощью к Анатолию Жигулину как человеку наиболее авторитетному, набравшему своими яркими подборками стихов за короткий период с переезда из Воронежа в столицу заслуженную литературную славу.
С Владимиром Цыбиным отыскали его в ЦДЛ.
По-актерски красивый, с резкими, как орлиные крылья, бровыми, с подвижными выразительными глазами, Анатолий Жигулин загадочно улыбнулся и по-братски сразу откликнулся. Меня восхитили его знания поэзии, когда он назвал с десяток второстепенных ростовских поэтов.
– Аршак, я встречал твои стихи в журнале «Дон». Есть зерно. Постараюсь уладить. Может быть, придется тебе пересдавать,– спокойно произнес автор замечательных «колымских» стихов.
Целой делегацией сердобольные Владимир Цыбин, Анатолий Жигулин, Игорь Жданов пошли в ректорат. А я шептал молитвы на скамеечке у памятника Герцену. Падали пожелтевшие сентябрьские листья. Но слова мои, видимо, не дошли до Бога.
– Придется тебе, Аршак, приехать на следующий год. Только пиши уже, пожалуйста, о ком-нибудь другом. Будет тебе «зеленая улица»...
Так и произошло. Печальный опыт поступления пригодился в 1968 году. И теперь сознаюсь: выучил наизусть статью Владимира Цыбина о Маяковском, опубликованную в «Литературке», – и получил высший балл!..
В «Пестром зале» ЦДЛ мы обмывали мое поступление. Помню, к нашему столу подсел какой-то стихотворец из Магадана. Видимо, он хотел сделать что-то приятное и преподнес в дар Анатолию Жигулину почерневший деревянный крестик. В этот миг Жигулин преобразился, привстал. Его глаза метали гром и молнии!
– Как вы смели украсть эту реликвию с могилы?! Верните ее на место! И прочь!..– возмущался он на весь ресторан и, как мерзкую нечисть, оттолкнул тонкими руками прокуренный воздух от себя. Человек испарился... Жигулин еле успокоился. Посмотрел на меня, сжавшегося в комок, задумчиво вымолвил: «Для меня Колыма – святое». Потом, интуитивно почувствовав, что мои студенческие ресурсы на исходе, предложил: «Ну что, выдохся, Аршак? Давай продолжим. Официант, пожалуйста, еще одну бутылочку „беленькой“. Я заказываю в твою честь!..»
Этот эпизод поведал о многом – Жигулин не любил ничего делать за чужой счет.
Шли годы.
Не часто, но мы перезванивались. Работа на урановых рудниках не прошла бесследно – анатолий Жигулин часто хворал, но пристально следил за литературным процессом. Радовался, когда находил «свежие имена», гневался, читая бездарные творения некоторых словотворцев...
Последний раз я его видел на девятый день трагического ухода из жизни моего земляка Бориса Примерова. Жигулин был потрясен.
Во дворе переделкинской дачи собрались и «левые», и «правые».
Анатолий Жигулин воседал на коляске, как на царском троне. Кто-то, несмотря на запрет жены, преподнес ему рюмочку водки. Он выпил. Зажмурился. И, как летчик, готовившийся в бессмертный полет, мужественно посмотрел на небо, где митинговали грозные тучи, и стеснительно вытер платочком с лица то ли капельку дождя, то ли скупую внезапно набежавшую слезу...
ЗВУЧНАЯ ФАМИЛИЯ
Щуплый, как подросток (таким сохранился до сегодняшних дней), Петр Мнацаканян, с пухлыми негритянскими губами, похожими на спасательный круг, жил в Ростове-папе напротив трамвайной остановки, на втором этаже, в тесной коммуналке с отцом-армянином, русской мамой и красавицами сестрами-близнецами, которых всегда путали и соседи, и сами родители...
Окончив метеорологический техникум, Петя не поехал по направлению, а писал искренние стихи, которые охотно публиковали комсомольские издания. Годик-другой пообтерся рабочим сцены на областном ТВ и засобирался покорять столицу.
– Как придумать, Аршак, запоминающийся псевдоним? – жалостливо спрашивал меня, да и других встречных-поперечных собратьев по перу.
В то время в табачных киосках впервые появились «иностранные» болгарские сигареты «Вега». Да и одноименная звезда подсказала, поэтому я посоветовал: «Дружище, послушай, подойдет такой вариант – ВЕГИН?»
– Хорошее сочетание!– согласился он со мной и несколько раз вслух произнес: Петр Вегин!
Прошло время. В журналах «Юность», «Молодая гвардия», в «Литературной газете» замелькали стихи поэта со звучной фамилией...
Признанный мэтр Андрей Вознесенский «зачислил» Петра Вегина в свои ученики. И молодой автор гордился таким признанием! Как артист на сцене, Вегин перевоплощался на газетных полосах и порой уже писал не ПОД Вознесенского, а КАК Вознесенский. Критики сетовали: нельзя отличить!
– Старик!– убеждал он меня.– Я продолжатель новой традиции, как Николай Асеев у великого Маяковского!
Издавал книги. И, наконец, добился «Избранного».
В конце 90-х столкнулся с ним на Тверской, у Центрального телеграфа.
– А, земляк, привет! Улетаю в США. Пригласили читать лекции,– с гордостью сообщил он мне.
– Скатертью дорожка!
Недавно человек, приехавший из-за бугра, сказал: «Петя Вегин стрижет кустарники в библиотечном парке...»
Трагическая все-таки судьба. Конечно, не страшно, кем работает, и не позорно это, но вот, думаю: печатается он теперь под забытой уже фамилией Мнацаканян или под псевдонимом? Хотя янки даже своих поэтов не читают!..
СМЕРТЬ ШОЛОХОВА
Крупный снег медленно, словно на парашютах, опускал на землю прохладное утро пятого декабря тысяча девятьсот семьдесят второго года. В легкой студенческой курточке я, боясь пропустить красавицу-землячку, забывшую указать в телеграмме номер вагона, занял заранее позицию на Казанском вокзале у входа на перрон, куда должен прибыть фирменный поезд «Тихий Дон» Ростов—Москва. До прибытия оставалось минут тридцать. И я, чтобы не замерзнуть, то отходил, то снова возвращался на облюбованное место. Неожиданно обратил внимание на подъехавшие две машины «скорой помощи». Возле них стояли врачи в белых халатах и озабоченные мужчины в серых одинаковых пальто и фетровых шляпах. Еще до объявления по радио о прибытии «Тихого Дона» внезапно появившиеся милиционеры образовали живую стенку и не подпускали встречающих. Что же случилось?
Из-за спин увидел санитаров, бегущих от вагона с носилками, накрытыми одеялом...
Первым из знакомых показался известный донской писатель Виталий Закруткин.
– Аршак,– с грустью поведал он,– произошла трагедия. В соседнем вагоне ехал Михаил Александрович. Мы с ним час назад общались. Он болеет... Решил выпить лекарство. И вместо одной таблетки по рассеянности проглотил целую горсть, что высыпал на ладошку... Наступила клиническая смерть!.. Из поезда сообщили по рации в ЦК... Господи, что же будет?!– озабоченно твердил уже в дороге Виталий Александрович, прихватив меня и гостью до гостиницы «Москва»...
Вечером узнали, что Шолохова вернули к жизни в Кремлевке. И та болезнь, от которой лечился классик, навсегда отступила! Так случается, когда человек находится на грани встречи со Всевышним. Но развилась другая болезнь, которая увела Шолохова в мир иной, но уже через двенадцать лет...
ПОСЛЕДНИЙ ЗНАК
Многие ее стихи носили нале
т книжности. Леночка Нестерова по праву считалась лучшей донской поэтессой и проживала в самом престижном доме, где писатель Фадеев в двадцатых годах завершил свой знаменитый роман «Разгром». И папа, и мама, и старший брат ее, впоследствии утонувший в Цимлянском море, сочиняли вирши. Эта «болезнь» поразила и черноволосую, похожую на цыганку скромницу, которая тихо трудилась старшим научным сотрудником в областной библиотеке и местную поэзию знала «назубок». Чужая литература ей мешала сильно, и, чтобы познать «настоящую жизнь», Лена решилась на смелый поступок: устроилась стюардессой на комфортабельный теплоход «Иван Франко», что фрахтовали иностранцы-миллионеры для путешествий. Таким образом она посетила разные уголки планеты и «бросила якорь» уже в ореоле славы...
Я тоже сошел на берег из утомительной кругосветки, и Борис Примеров предложил познакомить меня с морячкой.
– Пойдем к Нестеровой. У нее мамаша готовит настоящие казачьи борщи.
Узнав Бориса, женщина в черном платье, похожая на старуху Изергиль, подслеповато моргая, заговорщицки приложила корявый палец к тонким губам и взглядом поманила на кухню через коридор.
– Тс-с!– прошептала она у двери, на которой держался присобаченный кнопками листок со словами: «Тише! Леночка работает, пишет стихи!»
Нас проводили на кухню, где мы терпеливо сидели, ожидая, когда Леночка закончит свое новое творение. Уже наступил полдень, из кастрюлек на плите исходили чудные ароматы...
Нестерова появилась неожиданно и с чувством прочитала «свежее» стихотворение, интонационно любуясь каждой строчкой, обволакивая звучным тембром совершенно непримечательные фразы. Видя восторженное лицо родительницы, мы не осмелились критиковать.
– Хорошее!– кратко оценил Борис. А я малодушно смолчал...
– Аршак, не обижайся. Зато мы отлично пообедали,– произнес примирительно Примеров, когда мы вышли от хозяев. – Конечно, я слукавил,– как бы извинялся Боря.– Но обед этого стоит!..
Лена Нестерова стремительно росла, набирала авторитет, сделав головокружительную карьеру. Ее завалили общественными должностями, и она потеряла контроль над собственным мужем, писавшим невразумительные стихи «под Есенина» и пропивавшим скудные гонорары жены.
И вот подкралась беда, умерли один за другим родители. И Леночка Нестерова не выдержала. Августовским утром птицей выпорхнула с балкона высокого четвертого этажа, оставив на мостовой последний восклицательный знак еще молодого, полного сил тела...
МЕЖДУНАРОДНЫЙ ПИИТ
Сережа Глумюк (по моему разумению, с такой фамилией нельзя стать поэтом!) производил впечатление парня «своего в доску». Невысокого росточка, похожий на взъерошенного апрельского воробья, вечно спешащий куда-то на утильной иномарке, в бардачке которой, в целлофановом пакетике, аккуратно сложены коллективные сборники, куда вошли и его вирши, переведенные на македонский и румынский языки.
– Я сам не понимаю, как они туда попали,– наигранно объяснял несведущим, как будто имя его и без того широко известно в литературных кругах. Издал за свой счет пару книжонок общим тиражом 200 экземпляров. Этого скромного багажа хватило, чтобы получить заветное удостоверение – стать членом Союза писателей. Господи, здесь можно и возразить: некоторые даже без публикаций того же добились! Писательское звание в наши времена не значит ничего – власть предержащие девальвировали оракулов слова! А вот для некоторых – «клондайк». Изощренный ум и тут нашел выгоду! Настоящие поэты обнищали, а Глумюк сообразил: в России сложно напечататься, его скучные опусы явно уступают талантливым. Зарабатывая коммерцией, решил кататься по заграницам, чтобы красоваться на различных праздниках поэзии – ведь за бугром давно потеряли ориентиры: кто есть кто...
На родине, чтобы его не забывали, Сергей раз в год устраивает в Малом зале ЦДЛ свой творческий вечер. Минут сорок творец скороговоркой отчитывался, а человек пятнадцать его слушали. Я попросил Глумюка озвучить свое любимое стихотворение.
«Волк идет по тропинке...»– начал он. И я не выдержал, взорвался: «Извините, коллега, волк – не человек, он не ходит!»
– Что ты привязался к строке?! А как надо писать?– растерялся международный пиит.
Тогда я сказал: «Думаю, на другие языки тебя переведут правильно – крадется!..»
ОБЕД В ШАХТАХ
О скупости его ходили легенды... С Иваном Филипповичем Федоровым, наверное, самым тяжелым поэтом Союза, вес которого зашкаливал за сто девяносто килограммов, я был в командировке в тихом городе Шахты в липкую июньскую жару, когда даже дворовые собаки прятались в тень...
– Иван Филиппович, пойдемте пообедаем?
– Нет-нет, дорогой Аршак,– отмахнулся он короткими ручками, вытирая огромным клетчатым платком испарину со лба,– я решил похудеть!...
Плотно перекусив, я вернулся в гостиницу.
– Ну как, поели? – с голодным блеском в глазах спросил Федоров.
– Прекрасная кухня, Иван Филиппович. Знаете, директор кафе, оказывается, большой поклонник поэзии. Он узнал меня – говорит, что видел по телевидению – и накормил бесплатно. Поинтересовался и вами: «А где ваш товарищ Федоров?»
– Хорошую новость вы сообщили мне. В каком кафе вы были?
– Отсюда рядом, в трех кварталах, «стекляшка». Мы вчера мимо проходили...
– Что ж, пойду прогуляюсь...
Часа через полтора мрачного Федорова привезли на милицейской машине.
– Вы меня подло обманули!– грозно процедил он.– Я напишу жалобу!
– В чем я провинился?
– Не стройте из себя невинного человека! Я заказал три порции харчо, четыре вторых блюда, несколько салатиков и двенадцать стаканов компота... Поел. И, когда насытился, пошел к выходу. Официантка потребовала оплатить. Я ей говорю: «У вас сегодня ел Тер-Маркарьян. Он же задарма питался. Я тоже поэт!» Она закатила скандал, пригласила стражей порядка. Платить целых восемь рублей!!!
Я, честное слово, чуть не расхохотался. Еле сдержался, иначе Иван точно катанул бы «телегу» куда надо...
Но охоту шутить с ним отбил у меня навсегда!..
БЕЖЕНЕЦ
Вид его вызывал неподдельную жалость. Высокий, нескладный как подросток, в клетчатом пиджаке, с продолговатым небритым лицом, которое ослепительная, от лба до затылка лысина делала похожим на ученическую резинку для подчистки клякс в школьных дневниках...
– Аршак-джан!– обратился ко мне в ЦДЛ карабахский поэт Абрам Бахчуни,– помоги молодому таланту, Хачику Кирокасяну. Он, понимаешь, беженец...
Слово старейшины – закон, да и сама печальная фигура стоящего поодаль человека заставляла вздрогнуть сердце. Что стоит для меня перевести два-три стихотворения? И я согласился.
– Хорошо, давайте, пожалуйста, подстрочники. Завтра уезжаю в Переделкино. Может, успею что-то сделать.
Чтобы самому расписаться, решил начать с переводов. Подстрочники и оригиналы были откровенно слабыми. Что же делать? Тогда я прилег на диван и, взглянув на заснеженные по колено дорожки, стал вспоминать поездку в Степанакерт. В этот райский уголок древней армянской земли, где остались материнские корни. И под этими впечатлениями написал стихотворений тридцать!.. Отпуск закончился, и я позвонил автору.
– Я вас встречу у гостиницы «Измайловская».
Провел в номер, где в кресле восседала красавица с золотой цепью на ноге. Оставив рукопись, я откланялся.
Пока ехал домой, мучительно разбирался: как может беженец снимать двухместный номер в гостинице?
И я вновь позвонил: «Хачик, верните рукопись. Это ведь не ваши стихи, и я не хочу дарить свое творчество...»
– Да-да, конечно, я успел посмотреть. Клянусь, что не буду публиковать! – заверил меня обиженный голос.
Но через месяц читаю переводы в солидном литературном издании, а через полгода выходит пятидесятитысячным тиражом книга «Небесный камень», затем радио, телевидение...
Кирокасян развернул такую деятельность, что даже искушенные разводили руками. Финал: писательский билет и презентация, которую почтили присутствием крупные столичные литчиновники... Каюсь, во всем виноват я. Один. Вот почему больше никого не перевожу...
Иногда вижу в ЦДЛ этого лже-беженца. Не изменился. В том же клетчатом пиджачке, но с наглой ухмылочкой. Поговаривают, ищет нового переводчика.
ТОПОЛЯ
Название этого эссе взято из знаменитой в свое время песни «Тополя» Геннадия Колесникова, поэта из Пятигорска. Удивительный он был человек по кличке «Колесо». Мог неожиданно появиться без шапки в лютом, морозном феврале в Ростове-на-Дону, найти меня и с детской непосредственностью заявить: «Старик, меня менты сняли с поезда. Нет ни паспорта, ни копейки за душой... А надо быть в столице. Редактировать в Совписе книгу».
Приходилось выручать собрата. Я знал, что он никогда не покупал билет на поезд. Добирался на перекладных от города до города, чтобы попасть в Москву, где с утра до вечера пропадал за бильярдным столом в ЦДЛ и просаживал последние деньги. Грудной горб не мешал ему мастерски класть в лузы шары один за другим!..
Как-то позвонил: «Аршак, бросил якорь, женился...» И надолго исчез из виду. Года два назад на Лермонтовских чтениях местные литераторы сообщили: «Гена Колесников умер. У могилы в память о нем посадили тополь...»
Слава Богу, не забыли увековечить автора!..
