Текст книги "Газета День Литературы 155 (2009 7)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
– У Син, ты чего это плачешь? Ты же уже мужик!
– Да отец не хочет мне покупать плавок и ещё говорит, что пора бросать учёбу и начинать копать колодцы...
– Да это же он в сердцах сказал!
– Отец как скажет, так и будет, а он уже говорил про это несколько раз. Ты уж замолви за меня словечко, братец Тяньгоу.
– Как ты меня назвал? Я ж тебе в дядьки гожусь!
– Дядя Тяньгоу, – нехотя поправился У Син, и Тяньгоу немедленно рассмеялся со всем своим ребячливым самодовольством. Подняв голову, он вдруг увидел, что на верхушку подвешенной к стене тыквенной решётки запрыгнула зеленокрылая цикада. Она поводила в воздухе своей антенной и издала резкий стрёкот. Повинуясь инстинкту, Тяньгоу подскочил с земли и точным движением схватил цикаду, которую он тут же вручил У Сину. Сын колодезных дел мастера был настоящий сорви-голова и считался в своём классе главным заводилой по ловле кузнечиков и цикад. От неожиданного счастья забыв про свои недавние слёзы, он со всех ног бросился домой жаловаться матери на отцовскую суровость.
Когда мастер вылез из колодца, Тяньгоу опять пришлось спуститься вниз. Сверху колодца установили лебёдку, чтобы поднимать со дна землю. Земля эта была пропитана влагой и испускала отвратительную кислую вонь. Когда наверху стемнело, из колодца вытянули третье ведро, но вместо земли в нём сидел уже сам Тяньгоу. Как только ведро оказалось наруже, Тяньгоу закрыл глаза и что есть сил вдохнул свежего воздуха, так что живот втянулся глубоко внутрь, а на его тощей груди можно было пересчитать все до одного рёбра.
На этот колодец у них ушло целых три дня. Мастер проводил большую часть времени наверху, а Тяньгоу, как у них повелось, маялся внизу. Мастер всё больше был занят тем, что вслух ругал на чём свет стоит своего сына и жену. В какой-то момент он зашёл в этом так далеко, что невестка Ху вынуждена была вступиться за мальчишку: «Учёба – вовсе и не такое уж пропащее дело. Вон в семье Хань Сюаньцзы двое сыновей поднаторели в каллиграфии, и теперь заправляют государственными делами в областном центре». Мастер ответил: «По мне учёба – это в точности как копание колодцев, и то и другое – стоящее дело, но далеко не каждому по зубам. Да пусть даже выучится он грамоте и попадёт на государственную службу, но там он и за три месяца не заработает столько, сколько я получу за один единственный колодец». «Но это ведь постоянная работа», – попробовала возразить невестка Ху, но мастер перебил её: «Хорошее ремесло запросто обеспечит его пропитанием на целую жизнь!» Договорив, он самодовольно ухмыльнулся, посмеиваясь про себя над полным отсутствием у этой женщины ориентации в законах современного общества и реалиях жизни в крепости.
Не желая вступать в перепалку с мастером, невестка Ху не стала настаивать на своём и принялась приводить в порядок площадку вокруг колодезного отверстия. Затем, вытащив из колодца ведро кристально чистой воды, отпила половину ковша и вручила Ли Чжэну сто двадцать причитающихся за колодец юаней. Потом она повернулась, ища глазами Тяньгоу, но того уже и след простыл. Тот, узнав, что У Син так и не пошёл в школу, вспомнил, что дома у него осталось несколько клеток с красноспинными цикадами, и побежал за ними, чтобы скорее показать У Сину.
Двери дома Тяньгоу выходили на запад, поэтому к тому времени, как он вернулся, вечерняя заря как раз осветила карниз. Цикады в шести затейливо сплетённых клетках – четыре из них были бамбуковые, две соломенные, – попадая друг с другом в унисон, оглашали надвигающиеся сумерки оглушительным стрёкотом. Тяньгоу обожал этих миниатюрных существ и был настоящим экспертом по отбору самого лучшего для них корма. В былые времена, до того как он пошёл в ученики к колодезных дел мастеру, возвращаясь домой с полевых работ, Тяньгоу оказывался полностью предоставлен самому себе – даже перемолвиться словом ему было не с кем. Поэтому стрёкот цикад стал для него своеобразным символом его холостяцкого наслаждения жизнью. Даже теперь, вернувшись с работы домой, он с удобством устраивался на своём глиняном лежаке-кане и как зачарованный слушал эти удивительные живые мелодии, испытывая глубокое наслаждение от своей жизни. В этом несомненно была заключена особая поэтичность, но, к сожалению, никакого образования у Тяньгоу не было, так что он и понятия не имел о том, что такое поэзия.
У Сина долго искать не пришлось, он сам прибежал к дверям его дома. Этот мальчуган хоть и не отличался особыми талантами в школе, но в том, что касалось разных игр, толк, что называется, знал. Когда он увидел шесть плетёных клеток с цикадами, певшими свою шестиголосую а-капеллу, его охватило такое волнение, что он тут же забыл про все свои печали. У Син немедленно пересадил всех цикад в одну клетку, чтобы насладиться их дружным хором, что только привело к невероятной суматохе в клетке, правда, стрёкот стал в пару раз громче прежнего.
– Дядя Тяньгоу, – вдруг спросил молодой ученик нашего подмастерья. – А ты знаешь, какая из всех этих цикад – самка?
– Знаю, – просто сказал Тяньгоу.
– Так какая?
– А ты пойди принеси зеркальце и положи его в клетку. Та цикада, что прыгнет на него, и будет самка.
У Син аж закричал от восторга, но в ту же секунду услышал доносившийся из южной части крепости крик матери «У Син!» и вдруг вспомнил о данном ему поручении. «Дядя Тяньгоу, мама велела мне позвать тебя в гости на ужин». Тяньгоу ответил: «Ах ты, щекастый безобразник! С чего это твоя мама вдруг решила позвать меня в гости?!» У Син стал клясться: «Да чтоб мне больше в школу не ходить, если я вру!» Тяньгоу ничего не осталось, как сменить одежду и пойти домой к мастеру.
Когда он подошёл к двери в дом мастера, хозяйка и в самом деле отчитывала сына: «Пошли барана прогнать корову с поля, глядишь, а того и самого след простыл!»
«Да, У Син просто немного заигрался с моими цикадами», – вступился за него Тяньгоу.
Женщина протянула руку и указательным пальцем постучала Тяньгоу по лбу: «Ну а ты когда наконец повзрослеешь? Уже тридцать шесть лет, а он всё с дитём возится!»
Стоя лицом к лицу с хозяйкой, Тяньгоу вдруг полностью осознал смысл, заключённый в словах «ругает – значит любит». С тех самых пор, как он был принят мастером в ученики и имел возможность познакомиться с ней немного ближе, Тяньгоу испытывал к ней влечение, правда, влечение тайное, выражавшееся лишь в той особой кошачьей податливости, с какой эти четвероногие при малейшем прикосновении тут же валятся на спину, задирая свои лапки вверх. Мечтая, будто он стал её ребёнком, Тяньгоу вёл себя как застенчивый недотёпа, хотя на самом деле был лишь тремя годами младше своей бодисатвы. Он тут же про себя ответил ей: «Что ж ты меня не осчастливишь? Вот как будет у меня женщина, так я и повзрослею».
За ужином учитель не ел, а «как волк, заглатывал, как тигр, рвал» свою пищу. Колодезных дел мастер и без того был суровым мужиком, а в присутствии жены и ученика и вовсе раздувался от важности. Скинув тулуп и продолжая громко пережёвывать овощи, он высыпал на стол две горстки монет. Одну из них он подвинул к Тяньгоу, другую – к жене, сказав лишь: «Вот, забирайте». И хотя тон, с которым это было сказано, был безразличным, в глазах мастера сверкнула искра царственного величия. У Син тут же встрял: «Ма, смотри столько денег! Купи мне плавки, а?»
Отец бросил на него суровый взгляд: «Полно тебе чушь молоть, даст бог, может, сгодишься на что-нибудь более дельное. Вон смотри, Тяньгоу со мной только три дня, а уже заработал сорок восемь юаней». Вздохнув, хозяйка наполнила плошку едой и отправила сына есть во двор.
Тяньгоу так расстроился, что потерял всякий аппетит, а лицо покрылось каплями холодного пота. Хозяйка предложила Тяньгоу скинуть рубашку, но тот наотрез отказался. «Такая жарища, ты что там личинок разводишь?» – сказала она, настаивая, чтоб тот снял рубашку.
Её муж вдруг не на шутку рассердился. «Да это ты сама не в своём уме! Не хочет снимать, значит не жарко, что ты человека донимаешь?» – выпалил он, ни разу при этом даже не взглянув на Тяньгоу. Хозяйка замолчала в замешательстве, не говоря уже о самом Тяньгоу. Трое продолжили трапезу в полной тишине. Боясь, как бы Тяньгоу не ушёл, женщина хотела было добавить в его тарелку еды, но тот поспешно встал, сказав, что наелся, и обратился к мастеру:
– Мастер Ли, когда мы пойдём копать колодец для Лайшуня у южной башни?
– Они ещё ничего не сказали.
– Так я пойду спрошу сегодня вечером?
– Нет, не надо никуда ходить. Пусть лучше он сам сюда придёт, а там видно будет. Ты пока что иди к себе, наступит время – я сам тебя позову.
Тяньгоу поднялся уходить, и хозяйка проводила его до ворот. «Иди и ложись спать пораньше – отдохни как следует», – сказала она. Тяньгоу только потупился. «Ты не переживай так и обязательно загляни к нам ещё разок».
(Продолжение в следующем номере)
Владимир БОНДАРЕНКО 50 ПОЭТОВ ХХ ВЕКА
Решился, пока ещё есть силы, и пока газета «День литературы» со скрипом, но выходит, назло всем недоброжелателям продолжить подведение литературных итогов ХХ века. На этот раз хочу предложить читателям список 50 лучших русских поэтов. Тем более, что считаю, в целом ХХ век в русской литературе ничем не слабее нашего Золотого ХIХ. И в прозе, и в поэзии. Конечно, как строго ни отбирай лучших русских поэтов, их так много и они такие разные, что всё равно какого-то абсолютно точного списка не будет. Кого-то придётся опустить, выбирая наиболее достойных в каждом поэтическом направлении, в каждой литературной эпохе. Как говорится, все гении налицо, их от силы пять-шесть, но ярких, талантливых поэтов в России ХХ века наберётся под две сотни, как из них выбрать пятьдесят? Сложнейшая задача. Гарантированы упреки и недоумения.
Постараюсь представить все тенденции поэтической России, все главные направления русской поэзии. Неизбежны пробелы, но как было и в случае с обсуждением лучшей русской прозы год назад на страницах нашей газеты, надеюсь, читатели оспорят, предложат какие-то альтернативные имена, возникнет уже собственно читательский альтернативный список, который мы тоже опубли– куем. Не одному же Евгению Евтушенко определять вкусы наших читателей, навязывая свои «Строфы века».
Естественно, это мой личный пристрастный список. Но, замечу без ложной скромности (пока ещё одного из ведущих критиков России): надеюсь, моё профессиональное мнение что-нибудь да значит.
Иные читатели могут и возмутиться: как можно рядом, в одном списке ставить гениального поэта Александра Блока и, к примеру, того же Евгения Евтушенко.
Но, если исходить лишь из значимости имён, из высочайшего качества текстов, то можно остановиться на первых тридцати годах ХХ века и получить в результате очень даже достойный список 50 поэтов. И дальше – не продолжать.
Можно было и всю мировую литературу остановить на античном периоде, закончив «Библией». Вряд ли что-то сказали с тех пор новое о человеке и мире.
Естественно, я постарался представить все периоды ХХ века. Здесь и Серебряный век, здесь и военная поэзия, никуда не уйти и от эстрадной поэзии «шестидесятников», уравновесив её глубинной русской «тихой лирикой».
Конечно, как заядлый русский патриот, я мог составить список 50 лучших, исходя лишь из своих патриотических воззрений. И это тоже был бы достойный список, от Александра Блока и Николая Клюева до Николая Рубцова и Юрия Кузнецова. Но надо ли осознанно обеднять нашу поэзию? Это же всё – наше русское достояние. Это лики нашей русской культуры во всём её разнообразии. Все поэтические споры и дискуссии – тоже наши. Пусть историки литературы разбирают острую полемику между Александром Блоком и Николаем Гумилёвым, между Владимиром Маяковским и Сергеем Есениным, между Георгием Адамовичем и Владиславом Ходасевичем. Мы будем читать их гениальные стихи.
Думаю, что любой другой критик, любого направления и любого возраста, затеявший нечто подобное, на добрых две трети повторит те же самые имена, лишь усиливая те или иные ноты в общей партитуре. Даже абсолютных гениев в России ХХ века и то предостаточно. От Блока и Есенина, Маяковского и Цветаевой до Бродского и Кузнецова. Даже третий ряд нашей литературы ХХ века вполне бы устроил многие европейские страны. Пусть иные русофобствующие или не в меру пессимистичные критики заявляют о полной исчерпанности нашей литературы, о нынешней поэтической или прозаической пустоте. Полноте. Так же и в начале века поругивали все книги стихов Николая Гумилёва или Марины Цветаевой, упрекали в упадничестве Сергея Есенина и Николая Клюева. Собаки лают, а караван русской литературы идёт себе вперёд, и этого лая совсем не замечает.
Немало в России было крупных писателей, одинаково заметных и по своей прозе, и по поэзии. Я вынужден был, за редким исключением, не вставлять их в свой поэтический список, ибо они достойно представлены в моём же ряду лучших русских прозаиков. Это и Иван Бунин, и Дмитрий Мережковский, и Владимир Набоков, и Фёдор Сологуб, и Андрей Платонов. Исключение мною было сделано лишь для Андрея Белого, без поэзии которого общая картина была бы перекошена, при том что пройти мимо гениального романа «Петербург» я никак не мог. И для Константина Симонова, прозаические книги которого меня просто заставили внести в альтернативный список читатели газеты, но без стихов «Жди меня…» или «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» нельзя представить нашу военную поэзию. И для Бориса Пастернака, конечно же, прежде всего поэта, но его нашумевший и нобелированный роман «Доктор Живаго» стал знаком своего времени, мимо которого не пройдёшь. А вот в списке лучших поэтов ему самое место.
Кстати, сразу же укажу на так называемый «заговор элитарной интеллигенции», навязавшей всему миру знаменитую «четвёрку»: Борис Пастернак, Марина Цветаева, Анна Ахматова и Осип Мандельштам… Несомненно, это замечательные русские поэты ХХ века, и они, конечно же, есть в моём списке. Но также несомненно, что, как минимум, не менее талантливы, а по моему мнению и превосходят эту «четвёрку» по поэтическому дарованию, по величию замысла и по масштабности его исполнения Алек– сандр Блок и Владимир Маяковский, Велимир Хлебников и Николай Заболоцкий, Николай Клюев и Сергей Есенин, Павел Васильев и Александр Твардовский… Таких «четвёрок» можно было в русской поэзии подобрать с десяток, что же мы по чьему-то злому умыслу крутимся лишь вокруг одной из них? Почему-то в литературе число четыре обладает какой-то магией. Четыре ведущих футуриста, четыре акмеиста, четыре имажиниста. Могли бы представлять всю русскую поэзию ХХ века и наши четыре "Б": Блок, Белый, Бальмонт, Брюсов…
Впрочем, точно также во второй половине ХХ века наши либеральные литературоведы и критики навязали всему миру ещё одну известную «четвёрку»: Андрея Вознесенского, Булата Окуджаву, Евгения Евтушенко и Беллу Ахмадулину, естественно, не замечая ни Николая Рубцова, ни Юрия Кузнецова, ни Татьяну Глушкову, ни Глеба Горбовского. Просчитались лишь в одном: не заметили будущего нобелевского лауреата Иосифа Бродского. Тем более, Иосиф Бродский сделал всё, чтобы уже в своём нобелевском статусе указать всему литературному миру на фальшивую либеральность и хлестаковщину, поэтическую мелкотравчатость Евтушенко и Вознесенского… Может быть, хватит уже нынешним молодым и талантливым поэтам протискиваться в новые элитарные «четвёрки».
Мой список далеко не элитарен. Во-первых, 50 поэтов – это никакая не группа. Во-вторых, список составлен из лучших, наиболее талантливых и ярких поэтов самых разных направлений. В третьих, он, может быть, осознанно в чём-то провокативен, дабы услышать самые разные мнения читателей.
Конечно, чем ближе к современности, к концу ХХ века, тем больше возникает спорных фигур. Не всё ещё устоялось, не всё отсеялось. Больше вкусовщины. Но тут уже, надеюсь, мне поможет моя критическая интуиция, моё литературное чувство.
Итак, читатель, я предлагаю твоему вниманию 50 ведущих, наиболее талантливых русских поэтов ХХ века. Жду замечаний и деловых советов на форуме газеты «Завтра»: http://zavtra.ru или на нашем электронном адресе: [email protected].
1. Константин СЛУЧЕВСКИЙ. Это, несомненно, оригинальнейший поэт предыдущего девятнадцатого столетия, дворянин, гвардеец, камергер, дебютировавший ещё в некрасовском «Современнике» в 1860 году. Он как бы опередил своё время, став предтечей русских символистов, может быть, поэтому ему судьбой было дано переползти в ХХ век. В канун века у Константина Случевского уже в шестидесятилетнем возрасте вышло шеститомное собрание сочинений, так поразившее старших символистов. В начале ХХ века он сближается с Бальмонтом и Брюсовым, которые охотно начинают печатать стареющего поэта диссонансов в своих изданиях символистов. Последние циклы стихов вышли в 1903 году в «Русском вестнике». Скончался в Петербурге в 1904 году. Случевский как бы соединил две эпохи – Золотой и Серебряный век.
В чудесный день высь неба голубая
Была светла;
Звучали с церкви, башню потрясая,
Колокола…
И что ни звук, то новые виденья
Бесплотных сил…
Они свершали на землю схожденье
Поверх перил…
2. К.Р. Увы, по придворному статусу великий князь не имел права баловаться литературой. Поэтому Константин Константинович РОМАНОВ остановился лишь на инициалах, публикуя свои сборники стихов без лишней выдумки «Стихотворения К.Р.», «Новые стихотворения К.Р.» и так далее. Его стихи полюбились самым лучшим русским композиторам, в том числе Петру Ильичу Чайковскому, положившему многие из них на музыку. Незадолго до смерти (а умер великий князь в 1915 году) выпустил мистерию на евангельский сюжет «Царь Иудейский».
Когда креста нести нет мочи,
Когда тоски не побороть,
Мы к небесам возводим очи,
Творя молитву дни и ночи,
Чтобы помиловал Господь…
3. Иннокентий АННЕНСКИЙ. Пожалуй, первый выдающийся поэт уже века ХХ-го.
Его первый сборник стихов «Тихие песни» вышел в 1904 году. Второй, посмертный – «Кипарисовый ларец», в 1910-ом. Всю жизнь работал в гимназиях, преподавал античную культуру, русский язык и литературу. В Царском Селе был директором гимназии и преподавал языки юному Николаю Гумилёву. Его стихи оказали огромнейшее влияние на всю русскую поэзию ХХ века. Георгий Адамович писал: «Анненский – единственный возможный, вместе с Блоком, претендент на русский поэтический трон со смерти Тютчева и Некрасова!» Он смело соединил психологию романа с высокой лирикой, за что и был назван философом Георгием Федотовым «Чеховым в стихах».
Ещё не царствует река,
Но синий лёд она уж топит;
Ещё не тают облака,
Но снежный кубок солнцем допит.
Через притворенную дверь
Ты сердце шелестом тревожишь…
Ещё не любишь ты, но верь:
Не полюбить уже не можешь…
4. Александр БЛОК. На мой взгляд, самый великий русский поэт ХХ века, поэтическая вершина, как Александр Пушкин в ХIХ. О чём бы он ни писал: «Стихи о Прекрасной даме» или программный для раннего символизма героико-романтический цикл «На поле Куликовом», полный предчувствия новых мятежных дней; анализировал ли народную мифологию в «Поэзии заговоров и заклинаний» или создавал свои знаменитые «Скифы» и поэму «Двенадцать», он, как и Пушкин, определял своими стихами не только поэзию, но и историю России. Он мог баловаться пустячками, мог в чём-то заблуждаться, но тайное высшее назначение поэзии никогда не покидало его. Как и Пушкин, он явно недооценен в мировой поэзии; как и сама Россия – вечная загадка для мира.
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь – стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной,
В твоей тоске. О, Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной –
Я не боюсь…
5. Андрей БЕЛЫЙ. Самый дерзкий среди символистов, глубокий мистик, очень тонко чувствующий слово во всех его проявлениях. Выросший в почтенной профессорской среде, сам он был близок к «мистическому анархизму». Подобно Блоку, написал в 1918 году поэму «Христос воскрес». Где его Христос тоже легко соотносится с революцией. Андрей Белый всю жизнь разрывался между эпико-романтической психологической прозой и фантазийной космогонической поэзией. В отличие от многих других, оказался победителем в обоих жанрах. Его поэзия, впрочем, как и проза, всегда музыкальны.
Рыдай, буревая стихия,
В столбах громового огня!
Россия, Россия, Россия –
Безумствуй, сжигая меня!
В твои роковые разрухи,
В глухие твои глубины –
Струят крылорукие духи
Свои светозарные сны.
6. Константин БАЛЬМОНТ. Начинал, как поэт-народник. Позже, после знакомства с Валерием Брюсовым, примкнул к символистам. Жизнь воспринимал как мечту. «В дымке нежно-золотой», или «в золотистом тумане». Ритмической выразительности его стиха поражались многие. Как писал сам Бальмонт: «Имею спокойную убеждённость, что до меня, в целом, не умели писать в России звучных стихов». При несомненном элементе самовозвышения, характерном не только для символистов, но и для всей поэзии Серебряного века, по сути своей Бальмонт был прав:
Я – изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты – предтечи.
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны…
7. Валерий БРЮСОВ. Явный идеолог русского символизма. Так и назвал первые свои три сборника «Русские символисты» (1894-1895). Считал своей задачей «выразить тонкие, едва уловимые настроения…» Долгое время считался вождём новой поэтической школы. Прославился своим для того времени вызывающим стихотворением «О, закрой свои бледные ноги…» Руководил журналом символистов «Весы», развивающим одновременно и индивидуализм и эстетизм в поэзии. Пропагандировал теорию свободного искусства, в противовес народникам. Одним из лучших его сборников остаётся «Граду и миру» («Urbi et Orbi») (1903). Как писал Александр Блок: «Ряд небывалых откровений, озарений прочти гениальных…»
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее – область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно…
8. Вячеслав ИВАНОВ. Даже без своей поэзии остался в истории литературы знаменитой «башней Иванова», где собирались все известные поэты, художники, философы. Представитель так называемого религиозного символизма, знаток античности. Не случайно с 1924 года переехал в Рим, где и жил до конца дней своих. Считал, что «высшая реальность течёт через символ». Считаю лучшими его сборниками стихов «Cor ardens» (1911) и «Нежная тайна» (1912), где он соединяет символы христианства, «высшую реальность», любовь и смерть. В символизме видел высшее проявление личности поэта.
Пью медленно медвяный солнца свет,
Густеющий, как долу звон прощальный;
И светел дух печалью беспечальной,
Весь полнота, какой названья нет.
9. Николай ГУМИЛЁВ. Один из моих самых любимых поэтов. Ставлю его творчество выше всей знаменитой четвёрки, в том числе и выше творчества его первой жены Анны Ахматовой. Если Александр Блок – это Пушкин ХХ века, то Николай Гумилёв, думаю, сопоставим с Михаилом Лермонтовым. Романтик, герой, человек чести. Мог бы и погибнуть на дуэли, мог погибнуть на первой мировой войне, куда пошёл добровольцем, хотя был освобождён по состоянию здоровья, в то время, когда Владимир Маяковский и другие находили себе место в тыловых лазаретах. В 1918 году, когда уже началась первая волна эмиграции из России, возвращается в неё через Мурманск. Расстрелян по липовому обвинению в контрреволюционном заговоре в 1921 году.
Люблю и его ранние «Романтические цветы», его «Путь конквистадоров», его «Капитанов», «Огненный столп», «Колчан». Восхищаюсь совершенством его поздней, зрелой поэзии. По сути, был основателем акмеизма, основным его представителем. В нём жили страсть к приключениям, отвага и высокое чувство чести. Как юноша, он до конца жизни бредил странствиями: и реальными (по любимой Африке), и мнимыми, желаемыми (к примеру «Путешествие в Китай», «Фарфоровый павильон»). Успел достичь своих поэтических вершин в стихах последних лет, таких как «Шестое чувство», «Заблудившийся трамвай», «Мои читатели».
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет.
Вывеска… Кровью налитые буквы
Гласят – зеленная, – знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.
В красной рубашке. С лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне…
10. Анна АХМАТОВА. Прошла путь от раннего увлечения символизмом, затем вошла вместе с мужем Николаем Гумилёвым в группу акмеистов, далее уже – своей дорогой, придя к лирической эпике, к трагичности и народности в высшем смысле этого слова. «Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был…» Голос Анны Ахматовой остаётся мужественным и в годы репрессий («Реквием»), и в годы войны («Мужество», «Клятва»). От интимных переживаний и любовных страстей ранней поэзии она со временем вырастает до высокой трагичности, становясь голосом народа.
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова. –
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки!
11. Марина ЦВЕТАЕВА. Гениальнейшая поэтесса России. Соединение античности и авангарда, всемирности и русскости. Соединение трагического романтизма с народной сказовостью и фольклором. Марина Цветаева писала: «народный элемент»? Я сама народ…" И была права более, чем многие другие поэты. Несомненным шедевром двадцатых годов стал её сборник стихов «Вёрсты» Воспевала белую армию в «Лебедином стане», и в то же время представляла Владимира Маяковского в 1928 году в Париже, к которому творчески была близка более, чем многие его соратники. Чувственный, предельно искренний лирик и при этом всегда гражданский поэт. Всю жизнь искала предельную истину, с ней и ушла из жизни, навсегда оставшись в русской поэзии.
На страшный полёт крещу Вас:
Лети, молодой орёл!
Ты солнце стерпел, не щурясь, –
Юный ли взгляд мой тяжёл?
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед…
Целую Вас – через сотни
Разъединяющих лет.
12. Осип МАНДЕЛЬШТАМ. Начинает как символист, близок Вячеславу Иванову, но вскоре с образованием гумилевского кружка акмеистов резко порвал с символистами. Николай Гумилёв писал, что Мандельштам «открыл двери в свою поэзию для всех явлений жизни, живущих во времени, а не только в вечности или мгновении». Он играет эпохами, соединяя их в своих стихах, сближая отдалённое, и всё самое чужеродное начинает служить в его стихах времени. У него и русский язык становится высокой античностью. В любое время, не страшась ни власти, ни злых ветров иного пространства, он не изменяет себе. Мандельштам одним из первых бросает вызов Сталину «Мы живём, под собою не чуя страны…», но он же написал, пожалуй, одно из лучших стихотворений, посвящённых ему. До конца жизни «земля – последнее оружье» поэта.
Лишив меня морей, разбега и разлёта,
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчёта:
Губ шевелящихся отнять вы не могли…
13. Борис ПАСТЕРНАК. Итогом предреволюционных лет для поэта стал сборник «Поверх барьеров. Стихи разных лет» (1929), для которого он переработал все свои лучшие ранние стихи, периода увлечения футуризмом. Ценил Блока, но преклонялся перед Маяковским. Его лучшие стихи как бы впитывали жизнь. С одной стороны «Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе?» С другой стороны, до конца дней своих активно откликался на бытие своего грозного времени, писал историко-революционные поэмы, в «Высокой болезни» вспоминает о Ленине, да и сам нашумевший роман «Доктор Живаго» – один из ликов ХХ века. Впрочем, на мой взгляд, «Стихи из романа» – гораздо сильнее самого романа. После Ивана Бунина – второй русский лауреат Нобелевской премии, впрочем, во многом по политическим мотивам.
Мы были людьми. Мы эпохи.
Нас сбило, и мчит в караване,
Как тундру под тендера вздохи
И поршней и шпал порыванье.
Слетимся, ворвёмся и тронем,
Закружимся вихрем вороньим…
14. Николай КЛЮЕВ. Мой великий олонецкий земляк. Писал вроде бы чуждый ему пролетарский поэт В.Кириллов в годы, когда от Клюева отрекались и Сергей Есенин и Петр Орешин, «Земли моей печальный гений…» В годы советской власти со своим плачем по русской деревне он казался лишним, сегодня он видится и на самом деле печальным пророком Руси. В поэме «Погорельщина» песнописец Николай свидетельствует всему миру о сожжённой «человечьим сбродом» величайшей красоте «нерукотворной России». Оценил его в своей архангельской ссылке и во многом далекий ему Иосиф Бродский. Как писал продолжатель его древнерусского лада Николай Тряпкин, «струя незримого колодца» клюевской поэзии продолжает с тихим звоном литься и сегодня. Это истинный апостол русской народной поэзии. Великая клюевская поэма «Погорельщина» была опубликована уже после смерти поэта в Томске в 1937 году.
И над Русью ветвится и множится
Вавилонского плата кайма…
Возгремит, воссияет, обожится
Материнская вещая тьма…
15. Сергей ЕСЕНИН. Долгожданное чудо ХХ века в русской поэзии. Классическая любовная лирика Есенина столь же проникновенна, как лирика Данте и Гейне. Трагическая поэзия его последних лет даёт зловещий красный отблеск всему столетию. Вот уж кто был равен своему народу и в его радостях, и в его несчастьях. И как бы ни старался он иногда отказаться от своей «страны берёзового ситца», погрузиться в бездны своего «чёрного человека», до конца жизни не исчезает свет из его поэзии, и он становится пронзительным одиноким певцом обречённой на несчастья и трагедии всего ХХ века России. Вряд ли ошибаются те, кто признают его поэтической вершиной русского столетия. Разве что Александр Блок равен ему.
Мир таинственный, мир мой древний,
Ты как ветер затих и присел.
Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе.
Так испуганно в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть.
Здравствуй ты, моя чёрная гибель,
Я навстречу тебе выхожу!
16. Игорь СЕВЕРЯНИН. Многие сочтут его имя лишним в списке 50 поэтов ХХ века. Он и на самом деле не достигал занебесных вершин Блока и Есенина, не был так трагичен и громоподобен, как Маяковский, но при всём желании его имя никак нельзя изъять из поэзии ХХ века. Северянин неповторим так же, как неповторимы его «Ананасы в шампанском», «Я – гений, Игорь Северянин…» Это чарующее соединение футуризма и символизма, народности и эстрадности повторил потом разве что Евгений Евтушенко. Я часто бываю на эстонской мызе Тойла, где поэт провёл практически весь после– революционный период своей жизни, и поражаюсь пропасти между двумя его жизнями: шумной, бурлескной, эстрадной, шампанской в дореволюционном Петербурге и спокойной, медитационной, одинокой в прелестном, но глухом эстонском местечке. Кажется никто не мешал поэту уехать из Тойлы в Прагу, Берлин, Париж и другие шумные центры русской эмиграции, где его вновь ждал успех. Даже в провинциальном Таллине королю поэтов нечего было делать с его громокипящими поэзами, что уж говорить о глухой крестьянской мызе. Северянин уезжать не желал. Ещё в начале двадцатых годов изредка ездил с концертами по Европе, потом перестал. И писал в своём домике хорошие, проникнутые любовью к России стихи. Впрочем, и родом он из вологодской глубинки. Потому и псевдоним: Северянин.
