Текст книги "Газета День Литературы # 74 (2002 10)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Владимир Винников ПИСЬМА О ЛИТЕРАТУРЕ
По мере того как наше время становится прошлым, свидетельства о нём приобретают иную ценность. Поэтому следует особо отметить, что здесь публикуются реальные письма различным корреспондентам, отправленные и неотправленные, но касавшиеся узловых моментов развития отечественного литературного процесса. Что-то с тех пор почти забылось, что-то, напротив, стало более ясным. Но всё до сих пор витает в воздухе, которым дышит наша литература.
ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ. 21 СЕНТЯБРЯ 2002 ГОДА.
Уважаемый (или уважаемая?) коллега!
«Легко быть филозофом, выуча наизусть три слова: „Бог так сотворил!“, и сие дая в ответ вместо всех причин» – сказано Михайлой Ломоносовым больше двух веков назад и, как можно догадаться, вовсе не в наш с вами адрес. Но речь о том, что «общие места» наших рассуждений суть места самые опасные и коварные. Мы привычно проскакиваем их, как «дважды два – четыре», и правильно делаем, поскольку любая мысленная остановка здесь может привести к малоприятным, а то и катастрофическим для нашей «картины мира» результатам.
В нынешних литературных стычках (назвать их спорами, а тем более – битвами, как-то не поворачивается язык, ибо «шумят столичные витии…», а караван идет) вы определенно занимаете сторону «традиционалистов и консерваторов» – даже последняя книга ваша вышла в серии «Консервативный проект». «У нас есть, собственно, два пути: либо признать „модерн“ (под ним я понимаю все „измы“, в том числе и постмодернизм) с его текстами и „чистотой бездуховности“ за данность и ценность, либо попытаться понять, что же стоит за „значимым как незначимым“ и „игровым ничто“? Но если мы хотим понять, то понимать можно или „относительно себя“ (то есть своей национальной культуры), или относительно „европейской культуры“, на принадлежности к которой и руководящей роли которой модернисты всегда настаивают», – пишете вы. И возражение в том духе, что литература – не соленья и варенья, в консервации не нуждается, было бы, на мой взгляд, хотя и справедливым по сути, но всё-таки недопустимо снижающим уровень разговора. Точно так же нет особого смысла устанавливать «нерусскую» природу самих слов «консерватизм» и «традиция» или увязывать ваш «консервативный проект» с «консервативной революцией» Александра Дугина и т.п.
Однако «великая русская литература», верность которой начертана на вашем знамени, вовсе не случайно несет на себе печать «реализма», да еще, как правило, «критического». Что это за печать? Откуда она взялась? Если мы замкнемся в рамках цеховой «литературной критики», попытка ответа на эти вопросы будет или попыткой профессионального самоубийства, или «ложью во спасение», что, по сути, одно и то же.
Вряд ли Гоголь, Толстой или Достоевский хотя бы раз в жизни отнесли себя к числу «критических реалистов». Этот термин – внешний по отношению к лучшим представителям отечественной литературы XIX века, «утвержденный» именно литературной критикой, причем критикой по преимуществу «прогрессивной», «революционно-демократической». Перекличка слов между «критическим реализмом» и самой «литературной критикой» также не может быть случайной. Учитывая, что понятие о «критическом реализме» как ведущем творческом методе классической русской литературы XIX века тем не менее прижилось и даже стало основополагающим, аксиоматичным, в столь явно выраженном парадоксе, наверное, надо разобраться. Но этот «гордиев узел» незачем рубить, как некогда Александр Македонский, – его вполне можно развязать, аккуратно потянув за обе ниточки: «критики» и «реализма».
Начнем с последнего, по причине его существительного статуса. «Реализм» – достояние поздней, уже католической латыни. Его возникновение обычно связывается со спорами двух течений в схоластике, обозначенных как «реализм» и «номинализм». Первое из них утверждало действительное существование идей как отдельных объектов бытия, второе настаивало на чисто словесном, «назывательном» их характере. Этот дуализм и связанная с ним «диалектика» западного мышления стали естественным следствием догмата о filioque, исхождении Святого Духа не только от Бога Отца, но и от Бога Сына, – догмата, неприемлемого для Православия, поскольку подобное допущение ведет, как известно, к неразличению двух из трех ипостасей Святой Троицы, к их слиянию и в этом новом качестве – к противопоставлению ипостаси Святого Духа. В тот же исторический период, что и спор «номиналистов» с «реалистами», возникли и военно-монашеские «католические» ордена, из числа которых на рубежах Руси действовали Тевтонский и Ливонский. Так что с идеологией «крыжаков», как именовали наши предки крестоносцев-католиков, русские знакомились постоянно, и Ледовое побоище можно считать даже своеобразной формой богословского диспута.
Но вся тонкость ситуации заключалась, по-моему, именно в том, что победивший к XIV веку «умеренный реализм» Фомы Аквинского и его последователей-томистов проповедовал раздельное и в определенном смысле равносильное существование двух реальностей: божественной и земной. Уже Раймунд Себундский в своей «Естественной теологии» писал, что «Бог дал нам две книги – Книгу природы и Библию».
Формальные отношения между этими реальностями могли выстраиваться ни много ни мало – пятью различными способами. Католические мыслители, надо отдать им должное, долгое время стремились не выходить за рамки позитивных связей: теодицеи, оправдания божественного земным и, наоборот, оправдания земного божественным, небесным. Однако само это разделение создало место и для иных связей, а именно – связей критических, негативных.
Чем, как не «критикой оружием» несовершенства земного мира, включая саму католическую церковь, стал протестантизм XVI века? И не использовал ли философское «оружие критики» во второй половине XVIII века протестант по своим религиозным убеждениям Иммануил Кант? А уже отсюда сама собой дотягивается цепочка до Гегеля с его «абсолютной идеей», с позиций которой можно судить обо всем сущем на земле и на Небе, и до Карла Маркса с его «Критикой политической экономики», ставшей впоследствии «Капиталом», и до русских марксистов, бравших власть в октябре 1917 года. Так что наших писателей наши «неистовые Виссарионы» не зря определяли по ведомству «критического реализма», а по сути – лично-протестантского отношения к «гнусной расейской действительности». И «немецкая классическая философия» действительно сыграла здесь гигантскую, не подлежащую переоценке роль.
В тарантасе, в телеге ли
Еду ночью из Брянска я —
Всё о нем, всё о Гегеле
Моя дума крестьянская…
Последним большим русским писателем, кто изо всех сил пытался избежать соблазна падения в «критический реализм», в истории отечественной литературы, несомненно, был Николай Васильевич Гоголь, чей жуткий вопль о спасении слышен и сегодня, спустя полтора века после его смерти. Сожженный второй том «Мертвых душ» и «Выбранные места из переписки с друзьями», – видимо, лишь слабые отголоски того интеллектуального искушения, которое он испытал в ходе своего общения с питерскими и московскими «гегельянцами». Далее критицизм русской литературы, даже «православный» критицизм Федора Михайловича Достоевского, стал всеобщим и не подлежащим сомнению.
«И ни церковь, ни кабак – ничего не свято. Нет, ребята, всё не так! Всё не так, ребята!..» Как ни относись к Владимиру Семеновичу Высоцкому, даже он – из той же «великой традиции великой отечественной литературы». И Солженицын – оттуда, и вся столь нелюбимая вами, коллега, пост– и просто модернистская шатия-братия. Но им-то вменять это обстоятельство в вину с нашей стороны уж никак не годится. «Не судите, да не судимы будете!»
«По малолетству в нем даже не успели просиять иные доблести, кроме той, что он непринужденно, как дышал, любил свою землю, густую бедой и богатством, где крыльцо сквозь щели зеленым пламенем одевала трава, где воск шел Богу, а мед – бортнику, где под рукой потрескивал мех чернобурой лисицы, а соболя, куницы и бобры лежали в клетях связками, как снопы, где остромордые осетры резали шипом воду, где вокруг пестрели синие, в рябинах, дали, где по лесам, играя тяжкими лопатками, бродили медведи, где гудела стопудовая колокольная медь, где певчие подхватывали за дьяконом „Господи, помилуй!“ и литургия распускала свой павлиний, византийский, православный хвост и где в полях временами рыскали стаи раскосых всадников, волоча за собой тяжелые крылья удачи. Но и одной этой доблести оказалось довольно Никанору, чтобы продраться в запущенный лаз башни и сокрушить ордынское иго. Потому что, если без цинизма, эта доблесть и есть отвага жизни…» – так пишет сегодня «постмодернист», казалось бы, Павел Крусанов, но это самое что ни на есть настоящее русское Слово, в котором, почти как во Христе, несть ни еллина, ни иудея, ни реалиста, ни модерниста – лишь Вера, Надежда и Любовь в их полном смысле. Чего и вам желаю.
С уважением
Владимир ВИННИКОВ
Александр Иванов ВОЛЯ И РАСЧЁТ
I.ПРО «РАЗУМНОЕ УБИЙСТВО» Первым делом после ознакомления с «шальными мыслями» В.Г. Бондаренко насчёт идеи разумного убийства, отражённой сразу в нескольких современных литературных творениях, вспоминается Ф.М. Достоевский с его «Преступлением и наказанием». Сразу же бросается в глаза некая зеркальность, обнаруживающаяся при сопоставлении решений темы разумного убийства классиком и нынешними писателями. И тут и там – умышленное (даже идеологическое) убийство. Но если сегодня идёт речь об убийстве «не абы кого, а стратегических изменителей мира», то Раскольников замышлял убить всего лишь ничтожную личность, чтобы с помощью добытых при этом средств самому попасть в категорию избранных, то бишь самому стать «стратегическим изменителем мира». И как мы знаем из эпилога романа, ему в конце концов пришлось менять не мир, а самого себя: на каторге он завершил свои идейные искания искренним обращением к Евангелию.
И хотя автор своему герою-одиночке не оставил никаких шансов на совершение переворота в мире, нельзя сказать, что он (Достоевский) вообще не считался с возможностью радикальных изменений в истории человечества. Наоборот, выдающийся русский мыслитель эти изменения предвидел. И даже разъяснял вероятные механизмы их осуществления.
Возьмём (по подсказке покойного В.В. Кожинова) отрывок из письма Ф.М. Достоевского к приславшей ему на отзыв свою повесть Ю.Ф. Абаза:
«Мысль эта, что породы людей, получивших первоначальную идею от своих основателей и подчиняясь ей исключительно в продолжение нескольких поколений, впоследствии должны необходимо выродиться в нечто особливое от человечества, как от целого, и даже, при лучших условиях, в нечто враждебное человечеству, как целому, – мысль эта верна и глубока. Таковы, например, евреи, начиная с Авраама и до наших дней, когда они обратились в жидов. Христос (кроме его остального значения) был поправкою этой идеи, расширив её в всечеловечность. Но евреи не захотели поправки, остались во всей своей прежней узости и прямолинейности, а потому вместо всечеловечности обратились во врагов человечества, отрицая всех, кроме себя, и действительно теперь остаются носителями антихриста, и, уж конечно, восторжествуют на некоторое время. Это так очевидно, что спорить нельзя: они ломятся, они идут, они же заполонили всю Европу; всё эгоистическое, всё враждебное человечеству, все дурные страсти человечества – за них, как им не восторжествовать на гибель миру! У Вас та же идея».
Если верить некоторым современным писателям и публицистам (тому же Эдуарду Тополю, например), то рассматриваемая Достоевским «порода людей» сейчас «восторжествовала». Но, по пророчеству великого русского классика, это не может быть окончательным торжеством, а лишь торжеством «на некоторое время».
Возможно, кто-то захочет провести аналогию с большевистским правлением в России вплоть до приснопамятного 37-го года. Но тут интереснее другое. Возникает вопрос: обеспечивал ли советский период в истории нашей страны «лучшие – как понимал это Достоевский – условия» для «породы людей, получивших первоначальную идею от своих основателей»? Или эпоха воинствующего интернационализма и богоборчества создавала, напротив, худшие условия для обсуждаемой здесь категории людей – в том смысле, что отрывала их в массовом порядке от непреодолимых (в других исторических и этногеографических обстоятельствах) оков «первоначальной идеи своих основателей»?
Это для русских интернационализм эпохи социализма на деле равнялся русофобии. А для простого представителя (не для вождей и элиты!) анализируемой «породы людей» интернационализм, по сути, был подготовительным этапом к принятию «поправки идеи своих основателей, расширяющей её в всечеловечность».
Как не удавшийся «стратегический изменитель мира» Родион Раскольников должен был по воле автора пройти через преступление и наказание, чтобы в итоге начать читать Евангелие, так и «на некоторое время» восторжествовавшие (в отдельно взятой стране) должны были пройти по воле Рока через мытарства тоталитарного советского периода, чтобы в конце получить возможность искренне обратиться ко Христу.
И, думается, такой ход истории в России был обусловлен не отсутствием достаточного количества разумных киллеров и шахидов. Всё гораздо проще: таков был Проект, разработанный, как говорится, в Небесной Канцелярии.
А чтобы разделить гнев и пафос статьи В.Г. Бондаренко, вовсе не обязательно восторгаться непонятными русскому человеку шахидами или (с тяжким трудом продираясь через мат и прочую мерзость!) зачитываться романами о разумных киллерах. Достаточно вспомнить благословение патриарха Гермогена «дерзнуть на кровь»!
III.ПРО «РУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО УПЫРЯ» Если после «Разумного убийства» сразу вспоминается «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского, то после «Русского национального упыря» тут же всплывает в памяти рассказ Н.С. Лескова «Железная воля». Тем паче что когда-то к этому рассказу обращался упоминаемый (в положительном смысле!) в рассматриваемой статье Александр Дугин.
Рассказ начинается с описания спора о наличии у немцев железной воли и об отсутствии оной у нас. Тема казалась весьма актуальной в предчувствии неизбежного столкновения с немцами, которые из-за этого преимущества, как следовало ожидать, должны были нас «вздуть». Но старик, разливавший чай, защищая «очень добрых и тёплых русских ребят, способных кинуться, когда надобно, и в огонь и в воду», возражал:
«…Не слишком ли вы много уже придаёте значения воле и расчётам? Мне при этом всегда вспоминаются довольно циничные, но справедливые слова одного русского генерала, который говорил про немцев: какая беда, что они умно рассчитывают, а мы им такую глупость подведём, что они и рта разинуть не успеют, чтобы понять её. И впрямь, господа: нельзя же совсем на это не надеяться».
А ещё старик, от имени которого ведётся дальнейшее повествование, сослался на мнение англичанина, выслушавшего содержание «Мёртвых душ» Гоголя и воскликнувшего: «О, этот народ неодолим». Мол, нельзя надеяться победить «народ, из которого мог произойти такой подлец, как Чичиков».
Приведённых мыслей из «Железной воли» вполне достаточно, чтобы (отталкиваясь от них) написать оду русской непредсказуемости и русской подлости в духе «Русского национального упыря».
И надо заметить, что идеям из «Железной воли» не суждено было зависнуть в веке девятнадцатом (без всякой последующей проверки жизнью). Минувший двадцатый век характеризовался небывалыми по размаху и жестокости военными столкновениями немцев и русских. А как сегодня смотреть на результаты этих боевых сражений? Михаил Петрович Лобанов (сам участник войны с немцами) с неподдельным недоумением пишет:
«Вспоминаю Мишу и Костю в бессилии что-то понять, найти высшее примирение с чем-то роковым, отупело думаю: ради чего отдали вы свои молодые жизни, как и миллионы ваших сверстников? Да чтобы отстоять Родину от захватчиков. Но вот, спустя десятилетия, на нее наложил иудейскую пяту, действуя изнутри, враг несравненно более жестокий и беспощадный, чем тот враг, внешний. И внуки тех, кого вы спасали от гитлеровского истребления, развязали ныне на русской земле геноцид русского народа. И что подумали бы вы, чистые вы души, воевавшие во имя добра и справедливости, увидев, как нагло торжествуют на земле, которую вы отстояли, сыны израилевы, ограбившие народ, уничтожающие его нищетой, голодом, бесправием».
Как ни крути, а на одной непредсказуемости и неопределённости в национальном характере далеко не уедешь. Это хорошо понимал и сам Н.С. Лесков, из под пера которого впоследствии вышла повесть «Колыванский муж».
Что же касается подлости, то она может оставаться русской только до тех пор, пока приводит к неотвратимому раскаянию. В подлости без последующего покаяния уже нет ничего русского. Достоевский свидетельствовал: на каторге среди самых отпетых преступников не было ни одного, кто бы стал оправдывать себя. Как он замечал, «куражились только из глупеньких, новенькие, и над ними смеялись».
Но, честно говоря, настрой В.Г. Бондаренко нетрудно понять: в сложные исторические периоды, когда у народа плюсов остаётся мало, приходится надеяться на то, что минус, помноженный на минус, в итоге даст плюс. Отсюда и скептическое отношение к прямым путям (характеристика ортодоксальных православных изданий как «угрюмых и малозначимых»), и усиленно подогреваемый оптимизм при оценке путей обходных и даже откровенно кривых. Чтобы яснее и резче увидеть трудности (и, как следствие, неизбежную малочисленность достигающих впечатляющего успеха) на прямом пути, приведём цитату из письма Константина Леонтьева к В.С. Соловьёву:
"Ассимилируя людей более или менее настойчиво, более или менее удачно со стороны исповедания, Христианство всего остального в жизни людей и не искало непременно в себя претворить. Оно довольствовалось всегда ролью мозга и нервной системы в живом организме, – не торопясь обратить его в бесформенную и однородную массу.
Дальше этой роли мистического единения в общественном и племенном разнообразии Христианство и не могло даже идти, как я сказал, по существу своего учения.
Высший идеал его: святость, отречение, аскетизм, самоотвержение во Христе – доступен немногим. Всем доступна только самая низшая ступень – возможность посредством веры и покаяния избавиться от адской муки за гробом. И больше ничего!
«Званых много, – но избранных мало»!"
Разъяснение Константина Леонтьева любопытно тем, что не только (холодным душем!) отрезвляет ожидающих лёгкого достижения самого высокого духовного совершенства среди обширного круга верующих, но и, кроме того, подаёт некоторые надежды идущим к Богу окольными дорогами, поскольку показывает, что Порядок, вносимый в жизнь Христианством, не очень жёсткий. Лишь бы обеспечивалось мистическое единение в исповедании, а до остального разнообразия (может быть, даже хаоса) общественного бытия Христианству нет никакого дела!
Рассуждения автора разбираемой статьи о русском нацио-центризме невольно заставляют вспомнить двух современных классиков: покойного В.П. Астафьева и ныне здравствующего (пусть и не всеми признаваемого!) А.И. Солженицына.
Как ни странно, Владимир Григорьевич в этой статье очень похож на позднего Астафьева, который в русском человеке видел чуть ли не фашиста. Разница лишь в том, что Виктор Петрович, говоря об этом во всеуслышание, как бы «стучал» на свой народ. А В.Г. Бондаренко, выставляя на показ подлые черты современного русского человека, его отделённость от остального человечества, не «стучит», а как бы запугивает правителей и другие народы-обидчики, одновременно воодушевляя и подбадривая самих русских.
Второй современный классик приходит на ум в связи с названием одной из последних своих работ: «Двести лет вместе». Обращаясь к В.Г. Бондаренко, так и хочется воскликнуть: ну, уж если двести лет были вместе, то как может случиться, что завтра мы вдруг окажемся врозь? Тут уж никакой нацио-центризм не поможет! Посему будущее русского народа никак нельзя мыслить изолированным от судьбы народа еврейского. И эти лукавые определения типа «русский» космос, «русский» атом и т.д. давно уже набили оскомину.
Впрочем, если взглянуть на дело с другой стороны, то, возможно, именно тесная переплетённость судеб русских и евреев на просторах России в двадцатом столетии (причём с явным преобладанием последних во всех верхних слоях общества!) как раз и толкает русских к сладостным (хотя и несбыточным) мечтам о нацио-центризме. А столь долгожданное (ещё со времён Апостолов!) массовое обращение ко Христу потомков древних иудеев в постперестроечной России да ещё с неконтролируемым бурным ростом их доли среди священства – не приводит ли оно, как кем-то уже отмечалось ранее, к выдавливанию русских назад в язычество? Во всяком случае, в статье В.Г. Бондаренко (несмотря на декларации о необходимости и ценности неукоснительной верности Православию!) влияние данных тенденций весьма заметно.
И всё же, не отрицая положительного значения такого важного ресурса, как свойственная русским неопределённость в намерениях и действиях, не стоит отбрасывать возможность прогноза на будущее. Не нужно забывать, что тот же Константин Леонтьев показал примеры неправдоподобной точности предсказаний, сделанных им без всяких отступлений от православного вероучения. В этой связи и актуальная тема соотношения иудаизма и Православия должна глубже и шире исследоваться в традициях русской духовной мысли. Отказ от этого в пользу концентрации всех сил и средств на создании противовеса «идущим вместе» в виде «блюющих вместе» (или «читающих вместе» блевотину Сорокина) может в итоге лишь подорвать идеологическую базу русского сопротивления.
