Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Гавриил Троепольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

У крутого яра

Рассвело. В поле тихо-тихо, ни звука. Кругом ни души. Сеня Трошин сидит на корточках в молодом овсе и пристально смотрит на большую каплю росы. Русые, почти белые волосы с завитушками над висками ничем не прикрыты. Сеня отводит голову то в одну сторону, то в другую, наклоняясь и прищурив глаз. Нет-нет да появится у него на лице улыбка. В руке он зажал фуражку – в ней что-то зашевелилось. Сеня приоткрыл фуражку и погладил крохотного зайчонка с гладким и нежным пушком.

– Сиди, сиди, дурачок! Ничего тебе худого не будет.

Зайчонок пошевелил ноздрями, еще плотнее прижал уши и доверчиво полез к Сене в рукав, откуда шло тепло.

– Ну сиди в рукаве. Ладно. Сиди, так и быть: будешь там, как на курорте… Забавные эти зайчата-сосунки: ничего не смыслит ровным счётом – бери его руками и неси…

Сеня снова устремил взор на ту же каплю росы. Если посмотреть на нее слева, то виден в ней предутренний розово-красный горизонт неба; если посмотреть справа, то видно отражение зелени поля и облака. Настоящие, но крохотные облачка! Мир отражался в капле! И Сеня видит это крохотное отражение мира, тихого, спокойного, в предутренней свежести. Если смотреть одним глазом, закрыв другой, то картинка становится отчетливее, ярче. Сеня улыбался от тихой радости.

Он присел на колени и посмотрел вокруг. Роса на листьях играла и переливалась. На каждом листочке – капля, и в каждой капле – кусок мира. Много удивительного и прекрасного видел Сеня в поле, но такое заметил первый раз за свои двадцать четыре года.

Он встал. Пересадил зайчонка в фуражку и сунул ее за пазуху. Чуть постоял. Перекинул перепелиную сеть через плечо, а на второе плечо вскинул связанные ботинки. Поднял с земли сумочку, в ней затрепыхались перепела. Еще раз посмотрел на разбросанные по полю хрусталики росы и пошел прямиком, по посевам. Брюки у Сени уже давно были мокрыми до колен – сильнее намочить их уже не страшно. Да и роса была такая приятная, освежающая, бодрящая. Как хорошо в поле на рассвете!

Но вдруг он остановился: впереди, на кургане, как изваяние, появившееся на грани ночи и дня, стояла огромная волчица. Сеня долго смотрел на нее, – не шевелясь, потом тихо прошептал:

– Здорово, знакомая!

Волчица, повернувшись всем корпусом, посмотрела в его сторону и спокойно ушла за курган.

Выбравшись на дорогу, Сеня пошел не в село, а в противоположную сторону: он шел на работу прямо с охоты. До села надо было бы пройти километров шесть, а до места дневной работы, на пропашку подсолнечника, – не более километра. Для такого случая он и завтрак припас с собой в рюкзаке.

Вскоре он подошел к бригадному стану и скинул у лесной полосы ватник. На работу люди приходили не раньше семи часов, и Сене оставалось еще часа три-четыре на сон. На стане было так же тихо, как и вокруг. Сторож, инвалид Отечественной войны Григорий Фомич, крепко спал сидя, вытянув деревянную ногу и склонив голову на грудь: зоревой сон крепок и сладок.

– Пусть поспит, – произнес Сеня тихо. – Сейчас тут и красть-то нечего. Вот когда хлеб, тогда другое дело. Тогда, если уснет, разбужу.

Затем он достал зайчонка и посадил на ладонь: тот был не больше гусиного яйца.

– Давай-ка я выпущу тебя тут, в лесополосе. А? Тут тебя коршун не достанет, – обратился он к зайчонку.

Сеня присел, чтобы посадить зайчонка под куст. Но тут послышались издали ритмичные щелчки, похожие на легкое щелканье кнутом. Он прислушался, улыбнулся и подумал: «Константин идет. Подожду выпускать – дам ему посмотреть». И накрыл сосунка другой ладонью.

Щелчки изредка, но регулярно повторялись и приближались. А через несколько минут на просеке показался человек. Он шел, подняв голову, будто смотря все время перед собой, постукивал палочкой по голенищу сапога и тихо мурлыкал какой-то мотив. Одет он был хорошо: тонкого сукна брюки забраны в добротные сапоги, коричневая сатиновая рубаха, на плечи накинут серый летний пиджак. Кроме палочки, у него в руках ничего не было. Не доходя до Сени шага три-четыре и постучав палочкой о голенище, остановился, держа голову все так же высоко.

– Кто тут? – спросил он.

– Я.

– Сеня… Как охота?

– Шестерых поймал.

– Хорошо.

– Роса с полночи упала, а то больше поймал бы. Перепел в росу не идет под сеть. Орет, как оглашенный, а ни с места.

– Ишь ты, какое дело! Боится замочиться… Жирные?

– Ничего… Садись-ка сюда, Константин. Что-то покажу.

– А ну? – И Константин, осторожно ступая, подошел к Сене. Он был слеп. Открытые глаза были неподвижны. На вид он казался ровесником Сени. Тонкими мягкими кончиками пальцев он прикоснулся к Сене, затем они крепко пожали друг другу руки.

– Зачем и куда ходил в такую рань, Костя?

– Это тебе – рань, а мне все едино… На кукурузу ходил – обошел всю: теперь знаю, где она в этом году посеяна и как к ней идти.

– А-а… И нашел? Как это ты смело по полю ходишь? Не боишься заблудиться?

– А вот она. – Костя поднял палочку и постучал ею. – Я по ней правлюсь. Пусть, скажем, передо мной столб впереди – чуть стукну ею по сапогу, и она скажет: столб. Вот дошел до бригадного стана и вижу сразу – стан. Или вот ты сидишь, а я иду мимо: молчи, пожалуйста, а я все равно увижу. Каждое вещество отражает звук по-разному. И посевы тоже: подсолнечник свое отражение дает, рожь – свое. Я все вижу. И волна такая тонкая от каждого предмета доходит к лицу… Не понимаешь? – спросил он вдруг.

– Нет, почему? Понимаю. Но только считаю – мне это недоступно. Мне закрой глаза и – каюк. Ты вот и щетки делаешь, и хомуты вяжешь, и сети плетешь, на все руки мастер. Все это и я, конечно, могу научиться, но только с глазами. А так – недоступно.

– Оно и мне кое-что недоступно. Вот смалу слышу: «Свет, свет», а что оно такое – понятия не имею. Скажем, зеленый лист и желтый лист осенью – это я вижу, пальцами определю. А свет – не знаю. Оно вишь какое дело, мне это недоступно, значит.

– Ну ладно, – перебил Сеня, видимо не желая углублять тему разговора. – Ты смотри, кого я под комком нашел. – И он приблизил к Косте ладони с зайчонком.

– Вроде бы крольчонок… – Костя гладил зайчонка и трогал тонкими пальцами шерстку, ушки, лапки. – А-а! Зайчонок?

– Точно, он.

– Мяконький какой… А зачем ты его от матери унес? Нехорошо это, Сеня. А?

– Как раз наоборот. Тут, в лесной полосе, ему безопасно, а там его коршун может в два счета слопать. А матерей у него столько, сколько зайчих с молоком.

– Это как так?

– Очень просто. Она, зайчиха, как, значит, народит зайчат, то покормит их сразу же, а они тут же – шмыг, шмыг! – в разные стороны и под комочки или в ямочки. Все. И прощай, мамаша!

– А потом?

– А потом так: как он захочет есть, то тихо-онько пищит: «Пи-пи-пи!» Тогда бежит к нему зайчиха с молоком, какая ближе от него. Иной раз и две сразу бегут, только ешь, пожалуйста, не ленись.

– Смотри-ка! Это ж удивление!

– Я все это сам видел, лично. «Пи-пи-пи!» И она бежит, ковыляет. Обмокнет вся по росе, как баба у белья на речке, а бежит, спешит. И другая бежит. Ну эта, конечно, опоздает. Первая кормит, а вторая сидит рядом, головой кивает, как нянька. Ей-богу так!

– Как нянька! – рассмеялся Константин. – Прямо чудеса ты видишь на охоте.

– Все равно всего не вижу.

Константин повернул к нему голову в удивлении: чуть выпятил губы и поднял брови.

– Чего удивляешься? Вот сейчас видел я небо в капле. Первый раз в жизни видел! – воскликнул Сеня с восхищением. – Понимаешь: облачка, заря – все в капле..

Константин улыбнулся спокойной улыбкой и убежденно сказал:

– Не понимаю.

– Да и не только ты. А Маша, жена, та понимает, И я в ней все понимаю.

– И моя Настя меня понимает, хоть и зрячая.

– Это хорошо, когда понимают друг дружку. Вот и Алексей Степаныч, председатель колхоза, я так думаю, понимает, что я без охоты не могу: не препятствует. А бригадир тормозит мне. А я что: меньше других выработал трудодней? Больше, а не меньше.

– А я вот Алексея Степаныча не понимаю. Я ему говорю, что из кукурузных султанов можно венички такие вязать – для чистки одежды употребляют в городе. За каждый такой веничек – рубль, а я один свяжу пятнадцать – двадцать штук за день. А то и больше. Тебе, говорит, и без того работы много – не управишься. Это меня-то работой испугал! Выгоды не видит. Ладно, я ему докажу по осени. Как созреет кукуруза, навяжу штук десять и принесу прямо в правление – рассмотрит и поймет.

Оба помолчали. Константин достал карманные часы – с крышкой, но без стекла, – скользнул по выпуклым точкам циферблата кончиком пальца и сказал:

– Полчаса пятого. Пойду.

– А я посплю маленько. Да в обед прихвачу часок.

– Ну поспи, поспи. – И Константин, выйдя на дорогу, зашагал по направлению к колхозу, орудуя палочкой: то стукнет его перед собой, по дороге, то – по голенищу.

И долго еще доносились до слуха Сени пощелкиванья и стуки Константина: тук, тук… щелк… щелк, щелк… тук… «Хороший человек Константин, – подумал Сеня, выпуская зайчонка. – Иной и с глазами того не стоит».

Солнце начало всходить. Свистнул суслик, будто давая знать, что он проснулся первым. Крот начал выталкивать из норы свежую землю. Пробежал полевой хорек. И еще раз свистнул суслик. Вспорхнул жаворонок над посевом и сразу же опустился: рано еще петь. В чистом, свежем утреннем воздухе за километр было слышно, как спросонья заговорили трактористы у будки, заправляя тракторы для дневной смены. Сеня улегся на ватник и сразу уснул.

Когда сторож Григорий Фомич проснулся, он увидел Сеню, раскинувшего руки и ноги. «Ишь ты, – подумал он. – Не разбудил меня. Крепко я подремал, крепко. Ну и ты поспи, охотник… Спи».

Около семи часов на дороге показался «Москвич» председателя колхоза. Григорий Фомич приободрился, но Сеню будить не стал. Из машины вышли председатель колхоза Алексей Степанович Зернов и бригадир Корней Петрович Ухов.

– Доброе утро, Фомич! – приветствовали оба сразу.

– Так же и вам!

– Э, да тут уже и Сеня, – громко сказал Алексей Степанович.

– Шшш! – зашипел Григорий Фомич. – Пусть поспит. Он же с охоты. Люди подъедут, тогда и встанет. Он никогда не опоздает.

Но Сеня услышал говор и поднялся. Протер глаза, умылся около бочки с водой и подал поочередно руку приехавшим.

– Здравствуйте! Приехали, значит. Что-то раненько сегодня?

– На сенокос пробираемся, – ответил Алексей Степанович. – Как бы не пришлось туда людей перебрасывать: сено в рядах, а барометр падает. Дождя боимся.

– Сегодня не будет дождя, – уверенно сказал Сеня.

– Ну, ты все знаешь! – иронически возразил бригадир.

– Роса сильная была ночью, – ответил Сеня. – После росы в тот день дождя не бывает. – Он подумал и добавил: – И перепел на утренней заре не молчал. А перед дождем он больше молчком ходит.

– Барометру, значит, не верить, по-твоему? – спросил бригадир.

– Может давление падать, а дождя может и не быть. При сильной росе никогда не бывает дождя, – еще раз повторил Сеня.

– Вполне научно, – подтвердил Алексей Степанович. – Правильно. Грести сено надо, но горячку давай не тачать, – обратился он к бригадиру. – Перебрось туда человек десяток – и хватит.

– И нога моя не ноет, – вмешался Григорий Фомич. – Перед дождем она напоминает.

Бригадир не стал перечить председателю, но по лицу было видно, что он недоволен всеми тремя собеседниками. Ему казалось, что все они не понимают самого важного: схватить сено до обеда, а не возжаться с ним до вечера. Алексей Степанович, наоборот, был вполне доволен «местным прогнозом». Он знал, что нарушение ритма в работе – вещь опасная: туда перебрось, тут дело оставь, а среди дня снова вези людей на это же место.

– Корней Петрович! – вдруг обратился к бригадиру Сеня. – Как закончим пропашку междурядий, отпусти меня дня на два.

– Вот! Видишь, Алексей Степаныч, – сразу вспылил тот. – Опять «отпусти». Ночами бродит по полю от молодой жены, да еще и от работы хочет уйти.

– У меня трудодней больше всех, – возразил Сеня. – Отпусти, пожалуйста. Наверстаю. Воскресенье буду работать.

– Не могу сейчас. В поле дела позарез, а ты – «отпусти». Понятия, что ли, нету! – воскликнул бригадир.

Алексей Степанович спросил у Сени:

– А куда ты собираешься?

– Да не хотел я говорить заранее. Может, там ничего и не получится.

– А ты скажи – может быть, и отпустим.

Сеня посмотрел на бригадира не особенно доверчиво и ответил председателю:

– В Крутых Ярах, в самой гущине – в терниках, волчица с выводком… Вырастет потомство – полстада овец перережут.

– Ну, а ты что с ней делать хочешь? Убьешь, что ли? – нетерпеливо говорил бригадир, посматривая на взошедшее солнце.

– Может, и убью.

– А на что тебе два дня?

– Да как сказать – может, и больше. Ее же надо выследить и… – Сеня не договорил и, махнув рукой, отошел в сторону.

Председатель и бригадир что-то говорили между собой, но Сеня не слушал. Ему было обидно, что бригадир не понимает его. Он думал, как ему быть: волчица беспокоила его уже не первый день.

Алексей Степанович подошел к Сене и спросил:

– А подпустит она тебя, с ружьем-то? Волки хитры.

– Так надо ж сперва без ружья… Проследить, сообразить, а потом уж… Она мне уже знакомая. Знаю, сразу с ружьем нельзя. Тогда она или уйдет заранее, или в норе отсидится, или перетащит волчат в другое логово, в иное место… Разве нору раскопать? – спросил он сам у себя.

Алексей Степанович смотрел на Сеню и думал. Сеня тоже думал, глядя перед собой в поле.

– Ты чем сегодня занимаешься? Какой наряд тебе? – спросил Алексей Степанович через некоторое время.

– За конным планетом хожу: на конях рыхлим подсолнечник. Сегодня, пожалуй, кончим.

Алексей Степанович больше ничего не сказал. Он отошел к бригадиру. Тот что-то записывал и не поднял головы. Но Сеня услышал его голос.

– Алексей Степаныч! – говорил он возмущаясь. – Сами требуете ритма в работе, а сами вон что советуете: отпустить колхозника с поля. Не понимаю!

Потом они говорили тихо и вскоре уехали дальше.

Целый день Сеня рыхлил междурядья. Сегодня он был молчалив. На вопросы отвечал неохотно, а на шутки совсем не отвечал. В обеденный перерыв он лег спать, как обычно, но уснуть не смог: волчица не выходила из головы. Никто, как казалось ему, не думает об этом опасном звере. В прошлом году десятка два овец порезали волки. Неужели допустить и в этом году? Кричать на правлении да ругать пастухов – дело не хитрое…

Но не один Сеня задумался о волчице. Алексей Степанович утром, когда отъехали от бригадного стана, говорил бригадиру:

– Сеню надо отпустить. От волчицы могут быть большие убытки. А может быть, она и не одна там.

– Да не убьет он ее, – возражал Корней Петрович. – Разве ж один охотник, да еще с одностволкой, может убить матерую волчицу? Нет. Месяц будет ходить, а не убьет. Дело Сеньки – перепела, утишки, зайчишки… Он и так мне надоел со своей охотой: то его на уток отпусти весной, то он зимой уйдет да попадет в самую пургу, а ты за него душой болей. Прекратить это надо. Да еще и так сказать: молод он и неразумен еще, чтобы на волчицу одному отправляться.

– А все-таки отпусти его, Корней Петрович, – настаивал председатель пряча улыбку в черных усах. Загорелый, как южанин, он смотрел перед собой, ведя машину. Ветерок шевелил его седеющие волосы. – Отпусти, отпусти! Дело важное.

Корней Петрович безнадежно вздохнул и отвернулся в сторону.

Но вечером, на бригадном стане, он подозвал Сеню и сказал коротко:

– Ну, ступай. Два дня тебе.

– Алексей Степаныч отпустил-то?

– Ты иди. Раз разрешаю, значит – иди. Все.

– Все, – подтвердил Сеня.

Подошла грузовая машина. Оба они сели в кузов вместе с другими колхозниками и больше не перекинулись ни единым словом. Но уже около гаража Корней Петрович сказал, сойдя с машины:

– Ты вот что, Сеня: один-то против волчицы с выводком не очень там… Поосторожней, говорю.

– А я думал, прямо как приду, так ее за глотку: кхг! А она меня: хрык! – и готов. – Сеня сказал это серьезно, без улыбки.

Но Корней Петрович понял иронию и махнул рукой.

– Чудак ты человек, Сенька! – сказал он на прощание.

Дома Сеня поужинал с женой, расстелив скатерку на траве под кленом. Жареные перепела были очень вкусны, а блинцы со сметаной показались Сене и вовсе замечательными. Он тщательно вытер последним блинцом тарелку, проводил его в рот и сказал:

– Спасибо, Машенька! Ловко поужинал… Садись-ка сюда – я тебе рассказывать буду.

Он принес из клети кинжал, сделанный из укороченного штыка от немецкой винтовки, и расположился с ним у камня. Маша присела около него на завалинку. Маша – молодая, сильная, полногрудая, с задорными серыми глазами, смеющимися из-под черных густых бровей. На селе удивлялись: как это такая красавица вышла за такого «тихоню Сеньку». Правда, Сеня не был каким-нибудь щупликом, но и особой силой не отличался на первый взгляд, хотя мускулы его напоминали твердую резину, такую, что бывает у накачанного баллона автомашины, – не помнешь. И ростом – средний, но прочный в плечах. И такая, прямо сказать, красавица полюбила Сеню.

Спрятав руки под фартук, Маша ласково-шутливо спросила:

– О чем же будешь сегодня рассказывать? Про куропаток, что ли?

– Нет. Ты слушай. – Он начал точить кинжал и, не отрываясь от дела, заговорил: – Ты в каплю смотрела когда-нибудь утром, рано?

– В каплю?!

– Ага.

– Ну, ты что-то – того этого. – И она потрогала его за голову, потрепав легонько волосы.

Сеня рассказывал Маше о виденном подробно.

– Понимаешь, Машенька: дрожит, переливается то ясно, то смутно… И такая крохотулька. В кино того не может быть – недоступно им.

Маша слушала и смотрела на Сеню. И никакого задора в ее глазах не было, и уже не казалось, что вот-вот слетит с ее губ острое словцо, которого так боялись некоторые в бригаде.

– Хороший ты… – тихо произнесла она.

– А Корней Петрович говорит – «чудак».

– Ну и пусть говорит.

Кинжал потихоньку лизал камень.

Вечер стал уже темносиним, деревья – почти черными.

– Завтра я уйду, Маша. На два дня уйду, – доложил Сеня, вставая от камня.

– Далеко?

– Волчицу выслеживать.

– Страшно, Сеня. Она ведь с волчатами… Сказывают, их двое матерых в одном месте поселились: самка да самец.

– Ну и что ж из того? Я на них так вот сразу и не полезу. Послежу. Подумаю… Как ты на это скажешь?

– Да ведь все равно уйдешь.

– Уйду.

– Ну иди. Ладно. – Она обняла его и чуточку так посидела, прижавшись щекой. – Пойдем, Сеня.

Вскоре Сеня уже спал, положив голову на руку Машеньки. А она дремала, боясь пошевелить рукой, чтобы не разбудить его.

Рано утром Сеня вышел из дому. За спиной – рюкзак, в нем, кроме продуктов, завернут аккуратно томик «Тихого Дона» (он читал роман уже вторично). Через плечо перекинул косу. За голенищем – кинжал. Сеня шел и внимательно смотрел по обочине дороги. Наконец он свернул с дороги, сорвал пучок чебреца и натер им кинжал: запах железа пропал совсем. После этого он ускорил шаги и направился к Крутым.

Часа через полтора он был уже на взлобке яра. Отсюда были видны все четыре берега яра, расходящегося в этом месте развилкой. Яр был широкий, с крутыми берегами, заросшими густым терником, орешником, шиповником и, изредка, дикими вишнями. Одиночками стояли в непроходимой чаще кустарника большие дикие груши. Внизу виднелась узкая и глубокая промоина с белым меловым дном и совершенно отвесными краями, а по ней тихонько журчал ручей, питаясь из родника, спрятанного внутри развилки в непроходимой чаще. Ручеек тек, недалеко, он пропадал в полукилометре отсюда в меловом слое.

Дальше, по ту сторону яра, начинался лес – такой, какие бывают только в черноземной зоне: среди дуба и зарослей лещины вкраплено множество диких груш и яблонь. Лес закрывал горизонт, и казалось, здесь конец степи и простору.

Между лесом и яром – чистая прогалина с редкими кустами: степь безжалостно оттесняла лес за яр. Со взлобка, где стоял Сеня, хорошо было видно все вокруг обеих развилок яра: куда бы ни пошла волчица, Сеня увидел бы. Но пойдет ли она? Где ее лаз? В какое время суток она уходит и приходит? Где, точно, нора? Здесь ли и самец? Все эти вопросы Сеня задавал себе, присев на краю заросшей бурьяном воронки от взрыва бомбы.

Он отдохнул немного, затем подкосил вокруг бурьян, уложил на траву рюкзак, достал брусок и стал точить косу. Коса зазвенела, и звук ее пронизал заросли яра. Сеня знал: волчица слышит, насторожилась, может быть, смотрит на него – что за человек вторгся в тишину сырого яра; знал, что волки не любят звука железа. Но он нарочно точил и точил. Потом выбрал площадку лучшей травы и стал ее косить, медленно, спокойно, с остановками. Человек косит траву, должна подумать волчица, и больше ничего, – таков был первый расчет.

Весь день Сеня пробыл, как ему казалось, на виду у волчицы, косил, обедал, делал вид, что спит, читал. Но он ни разу не заметил признаков присутствия зверей.

Перед вечером, когда Сене надо было быть особенно осторожным и бдительным, на противоположной стороне яра показался человек. Он обошел заросли и подошел к Сене. Это был Гурей Кузин, по прозвищу «Гурка-Скворец». Гурка, старик лет шестидесяти, шел с престольного праздника, из села Житуки, куда он ежегодно уходил на Троицу и пропадал там по нескольку дней. Задержать его не было никакой возможности даже всем правлением вкупе. Он сдавал лошадь и говорил скороговоркой:

– Человек я леригиознай. Обратно, в Житуках у меня теща престарелая: должон я ей предпочтение преподнести. Обратно же, и в храм христов обязан там сходить, поскольку у нас не имеется. Грехов-то на нас, грехов-то! Осподи вышний, грехов-то! – При этом он не без ехидства смотрел на присутствующих конюхов с явным убеждением в том, что у них грехов гораздо больше, чем у него, и он даже может помолиться и за них, если они попросят по-христиански.

Но конюхи не просили его ни о чем, и кто-нибудь из них сердито говорил Гурею:

– Иди, иди… Ты – водку пить, а за тебя кто-то должен работать. Азуит ты, Гурей.

Ни председатель колхоза, ни, тем более, бригадир ничего не могли поделать с Гуреем в таких случаях: он знал, что за это ему, старику, ничего не могут сделать плохого. На Успенье, в разгар уборки, он уходил еще дальше, под самую Ольховатку – за семьдесят километров, и тогда отсутствовал не меньше недели.

– Как это так, – возражал он, – на Успленье да не пойти! Да для чего я тогда и живу? На Успленье к троюродным братам, обратно, надо сходить.

Но ходил он просто-напросто пить водку. В жизни же был ехидный старикан, завистливый и большой охальник.

– Здорово, Сеня! Обратно, косишь? – зачастил он писклявым голосишком, ухватившись за тощую бороденку.

– А что?

– Да площадку-то скосил не мене соток пятнадцать. Кто, значит, в колхоз косит, а кто себе.

– Да что ты, Гурей Митрич! Это я не для себя.

– Обратно, брешешь, Сенька. Коси, коси! Только и урвать на заполье – ни один чорт не увидит. Коси: у коровы молока больше – Машка твоя, обратно, толще. Хи-хи!

Сеня внутренне осердился, сжал зубы. Но, сдерживаясь, вдруг сказал:

– Садись, Гурей Митрич, покури. Я хоть и не курю, а ты покуришь и… послушаешь. – В последнем слове у Сени появилась такая нотка, что, будь Гурка поумнее, он поспешил бы уйти.

– Обратно, покурю. Ладно. Коси, чорт с ней, с травой… Туда, в колхоз, как в прорву, – не накосишься… А Машка твоя – бабища во! Да-а… Все качества у нее. Хи-хи!

Сеня не терпел никогда похабства и теперь готов был сунуть в морду охальнику, но он решил отучить Гурку похабить, по крайней мере при нем, и таинственным голосом спросил:

– Гурей Митрич! Как же ты через яр шел?! А-а!

– А что-о?! – вытянул бородку Гурей в испуге.

– Да там же восемь волков! Сам видел. Я уж тут сижу сам не свой – не знаю, как и с места стронуться.

– А… я… я… ч-ч-ч… через яр…

– Съедят!!! – воскликнул Сеня, изобразив полный испуг. – Сам видел. Вот те крест!

Гурка сначала подпрыгнул сидя, не поднимая ног, потом неожиданно вскочил и побежал от воронки, оглядываясь на яр.

– Старый охальник! – крикнул Сеня. – А я тебе сбрехал за милую душу. Знаю – слаб душонкой. Никаких волков не видал. Но смотри, чтоб при мне не похабил. Не посмотрю и на возраст.

Гурей резко остановился, круто повернулся к Сене и закричал:

– Колхозную траву коси-ить! Воровать! Над верующим человеком насмехаться! Я тебе покажу… Я тебя дойду! Сукин сын, обратно… – Наконец, поддернув штанишки, он засеменил дальше, выкрикивая ругательства, на замаливание коих потратит еще один рабочий день.

Придя в колхоз, Гурей, не заглядывая домой, не вошел, а впрыгнул в правление и растрещался о том, что «Сенька колхозную траву косит и возит домой». Во дворе он стрекотал о нарушении «дистиплины», о развале колхоза такими, как Сенька. Бригадир задумался: «Откуда взял все это Скворец?» Он подумал, подумал и доложил председателю, Алексею Степановичу. Тот, не поверив, вызвал Гурку и подробно расспросил. Но и после этого Алексей Степанович не поверил и сказал:

– Сам поеду посмотрю.

Тем временем Сеня лежал в бурьяне и встречал ночь на краю воронки, не спуская глаз с зарослей. С юга, на горизонте, выпучился кусок тучи да так и остался черной, мрачной горой. Где-то там, вдали, вспыхивали молнии. Тихонько зарокотал гром, тихо-тихо, будто в глубине земли. «Сухой гром», – подумал Сеня. Вскоре темень накрыла землю непроглядной завесой, и ничего уже не было видно. Вспышки молнии стали ярче, но удары грома слышались все так же под землей. Потянул настойчивый ветер – бурьян заныл, лес за яром зашумел, зашумел беспокойно, с рокотом. Сеня свернул ноги калачиком и продолжал смотреть и смотреть. И вдруг… позади он услышал звук: будто кто переломил в пальцах тоненькую сухую будылинку бурьяна. Сеня повернул голову насторожившись. Далекая молния на секунду слабо осветила окрестность: волчица тенью стояла позади Сени, шагах в двадцати. Она зашла против ветра и следила за Сеней раньше, чем он ее заметил, – вынюхивала, изучала. Так близко волки могут подойти к человеку только тогда, когда он без ружья – Сеня знал это. Знал и то, что волчица не нападет на человека, если он не трогает ее детенышей. Он увидел ее на какую-то долю секунды. Потом снова темень, непроглядная, тяжелая, давящая на плечи. Сене все казалось, что волчица стоит позади, но вскоре он заметил сбоку, уже дальше, два фосфорических огонька, похожих на свет кусочков гнилушки: «знакомая» спокойно уходила к логову. И это было уже успехом – она не нашла ничего опасного. Однако не было возможности определить, где она вошла в заросли.

«Сухая гроза» кончилась. Ветер притих. И Сеня уснул, завернувшись в плащ.

На рассвете он проснулся и, не поднимая головы, окинул взором местность. Все было так же: в сероватом свете предутра яр казался мертвым, а лес – спящим крепким зоревым сном.

Сеня ждал. Предрассветный час – час беговой охоты волков. «Знакомая» должна выйти. Но где? – вот вопрос… Увидел ее Сеня уже вдали, в полукилометре от яра: волчица вышла незаметно для Сени. И он дрожал внутренней дрожью, думая огорченно: «Не поверила, не обманул».

Утро раздвинуло серый налёт, висевший над землей. На востоке загорелось огромное, необъятное зарево, но до восхода солнца оставалось еще не меньше часа. Далеко отойдя от зарослей влево, Сеня спустился к ручью, предварительно натерев подошвы чебрецом, попавшимся по пути, и зачерпнул воды. Так, с котелком в руке, он немного постоял на дне оврага. Под ногами был мел, а размытые кручки берегов промоины пронизаны корнями, свисающими до дна. Сеня посмотрел на подножие кручки. И вдруг его осенила мысль. Он нагнулся низко над землей и стал рассматривать. На мелу он заметил пятнышки: это были следы когтей волка. Волки не убирают когтей, не втягивают их, как иные звери. Ясно – волчица ходит протоком, под прикрытием стенки кручи, появляясь в степи далеко от логова. Но раз она вышла, то должна и вернуться. Так думал Сеня. Он поспешил подняться наверх, взял косу и снова стал косить, поглядывая на проток.

Перед восходом солнца он заметил спину «знакомой»: она не бежала, а тихо шла под кручей к зарослям, будто и не слыша звуков покоса. «Человек косит траву – и все, – мысленно вдалбливал ей Сеня. – Понимаешь, косит».

А через час, не более, появился самец; он бежал широкими прыжками напролом, пересекая склон без предосторожностей, и влетел в заросли стрелой. «Значит, логово близко от родника», – определил Сеня.

Весь день он был в отличном настроении. Косил, варил еду, спал, развалившись на свежескошенной траве, собирал в копны вчерашний покос – без граблей, руками и концом деревянного косья, сняв с него косу. Среди дня волки парой ушли в поле и вернулись уже вечером, в сумерках: волчица шла впереди, самец – позади, следуя за ней по протоку яра. В солнечный день волки редко остаются у логова – они уходят, оставляя волчат. Ни один зверь так регулярно не кормит детенышей, как волчица, но и лишнего сосать не дает – она уходит от логова, охотясь или отлеживаясь неподалеку от выводка. В это время ни самец, ни самка уже не бродяжат, как обычно, по чужим окрестностям – они живут семейством, «дома», то есть в радиусе не более пяти – семи километров вокруг логова.

– Значит, пришли домой, – сказал Сеня вслух и присел на копну. Ясно – днем можно заходить в квартиру к «знакомой». Он собрался и пошел домой.

А вскоре подкатил к этому месту «Москвич», прыгая и переваливаясь уткой на кочках и промоинах. Из машины вышел Алексей Степанович, за ним выпрыгнул Гурка-Скворец, а уже после него появились член ревизионной комиссии, бородатый Агап Егорович и бригадир Корней Петрович. Первым застрочил Скворец:

– Я, понимаешь, иду с престола. Иду, а Сенька мне, обратно, говорит: «Покури». Я, понимаешь, обратно, курю, а сам высмотрел все и говорю себе в уме: «Колхозным добром того…» Ну, думаю, пущай ночь, а я пойду до председателя… Иду, а они мне, восемь волков, навстре-ечу! Во-осемь! Ох! Нет, думаю, обратно, не испугаюсь! Все равно не вернусь – пойду до председателя. Я ничего, обратно, не боюсь. Я, понимаешь, для правды, обратно, на что хошь пойду.

– Да подожди ты тараторить, – перебил его бесцеремонно Алексей Степанович. – Все это ты уже сто раз пересказал. А вот я не вижу, где взято сено. Ты говоришь: «Возит домой». След от копны должен бы остаться. Да и половина сена сырого – сегодняшний покос. – В сумерках он обошел весь участочек скошенной травы, нагибаясь и рассматривая.

– Значит, где-нибудь, обратно, косит. Значит, оттуда возил. Я сам лично видел: возил-возил, истинный господь, возил.

Агап Егорович говорил басом:

– На всяк случай акт составим, Степаныч. Потом разберемся. Да-а… Аль уж Семен свихнулся?.. Не похоже. А факт: скошено. – Он тоже ходил по покосу, нагибался низко над землей, щупал сено и говорил: – Это вчера скошено, а это – нонче… Факт: скошено.

Корней Петрович все время молчал – думал. А Алексей Степанович заключил: