Текст книги "Артамошка Лузин"

Автор книги: Гавриил Кунгуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

«Эх! нет дядьки Никанора! Его б спросить, – думал Артамошка. – Он все знает».

Однажды, дожидаясь, когда отвернется караульный казак, Артамошка задумался: «Как так! Он меня не зовет по имени, и я не знаю, как его зовут. Имени-то у него, однако, нет – он ведь не крещен».

Потупил голову Артамошка, постоял, подумал и повернул обратно. Дойдя до резного воеводского крыльца, остановился, покачал головой:

«Эх, дядя Никанор, дядя Никанор. Поведал бы ты…»

И тут Артамошке, как наяву, послышались слова дяди Никанора: «Крещеный али некрещеный, все едино человеческая душа».

Круто повернулся Артамошка и побежал. Свернул в переулок, взглянул на дремлющего казака и скрылся под темным навесом. Чалык вскочил, сказал Артамошке по-русски:

– Друга, драсту…

Удивился Артамошка, ответил:

– Здравствуй!

Чалык повторил это слово несколько раз, но выговорить так, как Артамошка, не сумел. Артамошка не обратил на это внимания и, заикаясь, спросил:

– Звать как?

Чалык не понял и закачал головой.

– Эх, – вздохнул Артамошка, – плохо тебе некрещеному – даже имени нет… Ай-яй-яй!..

– Чалык! – тихо окликнул его Саранчо.

Чалык отозвался. Они заговорили между собой.

Несколько раз Артамошка слышал в этом разговоре слово «Чалык» и потом неожиданно для себя громко сказал:

– Чалык!

Чалык засмеялся, ответил:

– Я – Чалык! Ты? – И он тыкал пальцем в грудь Артамошку.

Артамошка захлебывался, довольный и повеселевший:

– Я – Артамон, Артамошка! Понял?

С тех пор и стал Чалык звать Артамошку по имени.

Шел Артамошка и разговаривал сам с собой:

– Чудно: не крещен, а имя есть… Ну чудно!..

У погнивших и покосившихся набок ворот стояли писец и казачий старшина. Артамошка услышал:

– К полдню завтра.

– Завтра?

– Как отслужит поп молебен, то и в дорогу.

– Дальний путь!

– Чай, до Москвы, что до неба, далеко…

– Десять казаков велено отрядить.

– Оно и правильно. Убежать могут, одно слово – лесные.

Артамошка понял, затревожился.

Наутро он узнал, что настало время отправлять пленников в Москву.

Утром служили молебен. Поп читал подорожную.

Перед самой отправкой в приказную избу вбежал взлохмаченный лекарь:

– Пленник помрет! Нога, как бревно, вздулась.

– Как? – прошипел правитель. – А ты ж, дурак, лечил!

– Не велено было!

– Кем не велено?

– Ты сам, батюшка, не велел, молвил: не сдохнет! Ан и приключилось!

– Лечи! – приказал правитель.

Отъезд отложили.

Снова Чалык и Артамошка стали встречаться. Целые дни сидел Чалык, терпеливо ждал Артамошку. И как только между старой рухлядью и частоколом мелькала знакомая рваная шапка-ушанка, Чалык скалил крепкие зубы и вскакивал. Подолгу сидели друзья. Чалык, с трудом выговаривая русские слова, рассказывал Артамошке про тайгу, про родное стойбище. А как начнет говорить про птиц да про зверей, про охоту на них, то вскружится голова у Артамошки, и поплывут перед его глазами темные леса, высокие горы, бурливые реки, будто он и впрямь в тайге.

Опостылело Артамошке все: и двор, и люди, и даже собаки воеводские; гонял он собак камнями, чтоб перед ним хвостами не юлили. Плохо стал исполнять поручения Артамошка. И чем больше его наказывали, тем озорнее он становился. Тянуло его в тайгу, в дремучие леса. Никому не давал проходу: кого щипнет, кого ногой толкнет, кого обзовет обидным словом.

Однажды шел воеводский поп; поклонились ему с почтением казаки, расступились, дали дорогу. Артамошка вылетел, отбил стоптанными каблуками дробь, попа обидел.

– Озорник! – схватил его за волосы казак Степан Долин.

– За вихры его, озорника! За вихры! – закричали со всех сторон.

– Богохул! – прошипел поп.

Артамошка едва вывернулся и убежал.

Напрасно каждый вечер Чалык смотрел на частокол: шапка-ушанка не показывалась, третий день не приходил Артамошка. Чалык всматривался в темноту, ловил каждый шорох. Лишь на четвертый день, когда стемнело, услышал он чьи-то осторожные шаги. Послышался приглушенный шепот:

– Артамошки нет! Поклоны в церкви отбивает!

Это сказал Данилка и тут же нырнул в темноту, скрылся.

Чалык понял только одно – Артамошки нет. Чалык не спал ночи. Высунувшись из-под старых шкур, он всматривался в звездное небо и думал: «Почему так: парнишка – лючи, а сердце доброе?» Вспоминалась взлохмаченная русая голова Артамошки, добрые синие глаза. Чалык кутался в шкуры и вновь думал, отгоняя от себя сон.

Тяжело стонал Саранчо. Вздрагивала во сне Талачи.

– Славный Саранчо, не спишь? – окликнул Чалык его.

– Нет. Не могу уснуть.

Чалык вздохнул и спросил о том, что тревожило его:

– Славный Саранчо, скажи, почему парнишка – лючи, а сердце доброе?

– У лючей сердца нет – у них камень! – ответил Саранчо и застонал от боли.

Чалык умолк. Саранчо ругался:

– Пусть всесильный хозяин тайги пронзит лючей отравленной стрелой!.. Пусть дух огня сожжет их чумы!..

– Славный Саранчо, парнишка-лючи нам худое не делал. Ты сам ел еду, принесенную им. А сейчас лючи спрятали его от нас. Они убьют его.

– Убьют? – удивился Саранчо.

– Это не злой лючи, это добрый, – стонал Чалык.

– Я стар, – ответил Саранчо, – я много видел. Всегда бойся лючей вот мое слово!

Оба задумались. Саранчо взял за руку Чалыка.

– Самые злые лючи те, у которых красные бороды и огненный крест на груди. Их особенно бойся!

– Парнишка – не злой лючи, – опять прошептал с обидой Чалык.

Саранчо озлился:

– Ты молод и забыл, что волчонок не страшен, пока он не стал взрослым волком! Волк не станет мышью, лиса не поплывет по реке щукой. Молодой лючи не вырастет эвенком!

Он умолк и больше не сказал ни слова.

Прошло несколько дней. Артамошка не приходил. Чалык ловил глухие шорохи, всматривался в темноту, но, кроме легкого ветра, сонливого лая собак да ленивой поступи караульного казака, ничего не слышал.

Артамошку жестоко наказал воеводский поп. Его увели в церковь и сдали строгой монашке. Монашка поставила Артамошку на колени перед иконой и велела бить поклоны. Артамошка торопливо взмахивал рукой, крестился и повторял молитву. Думал он о другом, поэтому путал слова, заикался – и за каждую такую ошибку получал от монашки щипок.

Пятый день Артамошка постился: ел кислую капусту, запивая водой. Пятый день отбивал старательно поклоны и ничего обидного не сказал ни попу, ни монашке.

И поп и монашка остались довольны раскаявшимся грешником. Монахиня даже прослезилась, поцеловала его в лоб. Артамошка подумал: «Ведьма, всего исщипала, а еще лоб лижет!» Но стерпел и не вымолвил ни слова.

На вечернюю молитву пришел поп. Растерянно размахивая широкими рукавами своей черной рясы, он тряс бородой и, наклонившись к самому уху монахини, что-то шептал. Время от времени он метал на Артамошку косые, недовольные взгляды.

«Обо мне», – подумал Артамошка и стал вслушиваться. Поп горячился, багровел и орал в ухо перепуганной монахине:

– К пленным тунгусишкам бегал, к царским пленникам; душу христианскую осквернил, жалеючи их; слезно выл и всячески поносил воеводу, и казаков, и меня. – Поп задыхался от злобы. – Вчера доподлинно мною проведано: малец воровского рода, отец его в Работных рядах проживал, кузнечным да плотничьим ремеслом кормился. Не худо жил, но все бросил, в разбой пустился, в леса сбежал. Вор!

– Врешь! – вскочил Артамошка.

– На колени! – взвизгнула монашка.

– В железы его надобно забить, – затрясся поп, – в железы! Разбойное отродье! Окаянная душа. Тьфу! Тьфу! Прости господи!

Решено было выгнать с воеводского двора Артамошку-озорника и отдать в пригородный Знаменский монастырь в послушники.

Забеспокоился Артамошка лежа в темном углу на прогнившей соломе. Вспомнил отца и дядю Никанора. И казалось Артамошке: вот сидит отец за столом, положил голову на кулаки, и поет свою любимую песенку:

 
Пусть леса дремучие шумят,
В синем небе лебеди летят.
Там, где ветры плачут и поют,
Я найду и долюшку свою.
 

Скрипнула дверь, завизжал ключ в замке. Артамошка бросился к оконцу, увидел: монахиня шла, как утка, вразвалку, по грязной площадке воеводского двора. Тут и родилось в голове у Артамошки горячее слово: воля! Будто упало это слово с бревенчатого потолка. Артамошка даже оглянулся по сторонам. Темнело. В углу красной бусинкой теплилась лампада.

Артамошка с силой толкнул слюдяное оконце и высунул голову. Кругом тишина, слышен лишь отрывистый лай собак да далекие пьяные голоса. Он выпрыгнул в оконце и, прижимаясь к бревенчатой стене старой церкви, мелькнул черной тенью. Умирала вечерняя заря, на востоке мерцали звезды, луна заливала землю серебристым светом. Артамошка потянул в себя воздух, сладко зевнул, огляделся и промелькнул мимо приказной избы, ползком пролез между бревен, обошел караульного казака. В груди кольнуло: «Може, его уже и нет, на Москву отправили?»

Друзья встретились молча. С трудом рассказал Артамошка о своем горе. Чалык морщил лоб, моргал глазами, но понял только: у друга очень большое горе. Внезапно Чалык выпрямился, припал к уху Артамошки:

– Тайга бежим!

Артамошка вздрогнул, не успел вымолвить слово, как Чалык схватил его за рукав, торопил:

– Тайга бежим! Тайга бежим!

Они решили бежать глубокой ночью.

Саранчо узнал от Чалыка о его намерении, встрепенулся; улыбка слабой тенью пробежала по измученному лицу храброго охотника:

– У молодого, как у птицы, – всегда хорошие крылья! Лети, Чалык, лети в родные стойбища, скажи эвенкам горькие слова, пусть плачут эвенки, как плачет храбрый Саранчо. Лети белой птицей, Чалык, скажи эвенкам: пусть снимают чумы, сгоняют стада оленей, забирают жен и детей и бегут в самую далекую тайгу, за Страшный камень. Там не найдет их никто!

Саранчо закашлялся, схватился руками за грудь и застонал, острые плечи его вздрагивали. Талачи, закрыв лицо руками, тоже плакала.

Чалык и Артамошка горячо перешептывались. Потом Артамошка встал и быстро скрылся в густой темноте.

Он пробрался на поварню и чуть слышно постучал в оконце.

– Родной ты мой! – по-матерински ласково сказала повариха Лукерья, увидев Артамошку. – Сгинул ты, малец…

Артамошка перебил:

– Помоги, тетка… Помоги ради…

Лукерья перебила:

– Голоден?

– Нет.

– А что надобно?

– Бегу я.

– В уме ль ты? Куда же?

– Може, долю свою найду, – прошептал Артамошка.

– Эх ты, горемыка! – вздохнула Лукерья. – В монастырь, слышала, отдают тебя.

– Не бывать этому! Убегу! Собери, тетка, еды, положи в котомку, в ту, что под нарами валяется.

Лукерья скрылась. Артамошка ждал.

Лукерья вернулась быстро, открыла оконце и подала Артамошке туго набитую холщовую котомку, рваную шубенку и закоптелый котелок:

– С богом!

Они простились.

Пробравшись к пленникам, Артамошка увидел сгорбленную фигуру Чалыка. Чалык ощупал котомку и молча отодвинул ее. «Раздумал, – мелькнуло в голове у Артамошки, – забоялся».

У Чалыка горели глаза:

– Тайга зверь много, злой зверь много!..

«Забоялся, знамо, забоялся!» – огорченно подумал Артамошка и вздохнул. Но Чалык встал, расставил ноги и взмахнул руками, будто целится из лука.

«Ага, пищаль надо!» – обрадовался Артамошка, но тут же задумался.

– Нож надо, пальма надо, лук надо… – на пальцах отсчитал Чалык, и в шепоте его слышались безнадежность, горькая тоска.

Артамошка вскочил и опять скрылся в темноте. Он подкрался к казачьей избе, скользнул мимо крыльца и, вытянувшись на цыпочках, заглянул в маленькое оконце. В избе теплилась восковая свечка, казаки азартно бились в зернь[10]10
  Зернь – азартная игра в кости или зерна.


[Закрыть], утопая в густом табачном дыму. Они спорили и ругались.

Долго вертелся около оконца Артамошка, но придумать ничего не мог. Разбитый, озлобленный, побрел он от казачьей избы. Вдруг вспомнил о подарках, которые сделал правителю казачий атаман после возвращения из тайги. Артамошка подкрался к приказной избе, заглянул в одно оконце, в другое – темь. Пробрался к двери – дверь на потайной щеколде. Артамошка знал тайны этой щеколды. Ее ставил деревянных дел мастер Сомов-младший, что живет в далекой избушке Работных рядов. Артамошка бегал за ним не однажды, а потому и знал тайны этой щеколды. Он нажал клинышек в правой стороне толстой двери – щеколда тихо скрипнула и поднялась. Артамошка приоткрыл дверь и ощупью пробрался в воеводскую канцелярию. На стене висели лук Саранчо, колчан со стрелами, несколько ножей, пальма и эвенкийские сумки. Артамошка торопливо схватил лук, колчан со стрелами и два ножа.

Послышались чьи-то шаги. Артамошка замер. Шаги приближались. Артамошка подбежал к двери и закрыл ее на щеколду, быстро открыл оконце, пролез через него и спрыгнул на землю.

Долго крутился он около навеса, но попасть не мог: караульный казак ходил близко и зорко доглядывал за пленниками.

«Обождать надо», – думал Артамошка. Выждал минутку и скользнул в черный угол.

Саранчо ощупал лук и задрожал; он прижимал его к щеке, потом обнял Чалыка:

– Ты хозяин моего лука… Мой лук весь в зарубках. Сосчитай, сколько я убил из него медведей, лосей, белок и лисиц…

Больше ни слова не мог сказать Саранчо и бессильно опустился. Чалык крепко сжал драгоценный подарок и поклялся:

– Пока видят мои глаза, слышат мои уши, пока цепки мои руки и быстры ноги, лук твой будет бросать меткие стрелы… Пусть это слово слышат и солнце, и звезды, и луна!

Артамошка торопил. Саранчо с трудом приподнялся:

– Славный Чалык, Саранчо видит, что смотришь ты на звезды и спрашиваешь их, где наша земля…

Чалык мотнул в темноте головой.

– Наша сторона там, – показал Саранчо на север. – Днем иди так: как только солнце встанет – держи его светлый луч на правой щеке, в полдень сзади, на макушке своей шапки, а к вечеру – на левом плече…

Он умолк, передохнул и снова зашептал:

– Ночью, Чалык, не ходи: тайга не любит ночных людей. Ночью сиди у костра и думай, куда пойдешь, когда настанет утро.

Низко склонились три головы, плотно прижались тела. Луна бросила белый луч, и пленники попятились в тень. Чалык торопливо прощался с Саранчо и Талачи. В темноте блеснул нож. Саранчо отрезал от своей косички пучок седых волос, послюнил их, скатал в комочек, который привязал на тесемку кожаного нагрудника парки Чалыка; то же сделала и Талачи.

Залаяли воеводские собаки, поднял голову караульный казак. Артамошка подполз к выходу. Потом Саранчо торопливо вытащил из-за пазухи маленького божка. Надрезал слегка себе ладонь, смазал кровью божку широкий рот; то же сделали Талачи и Чалык. Божка Саранчо подал Чалыку; он быстро сунул его в свою походную сумку.

Саранчо вытащил из-под кожаного нагрудника маленький мешочек, выделенный из зоба утки, и подал Чалыку:

– Береги, как лук и стрелы. Храни под нагрудником, у самого сердца: это огонь…

В мешочке лежали кремень, трут и огниво.

Во дворе было тихо. Чалык и Артамошка приникли к земле и поползли к частоколу.

– Чалык, Чалык, – приглушенно шептал Саранчо, – огонь-то береги, без огня в тайге смерть! Хорошо ли спрятал его?

Артамошка долго искал лаз в прогнившей стене воеводского двора. Данилка всегда через него легко пробирался. Где-то злобно залаяла собака.

Саранчо опустился на землю. Талачи забилась под шкуры. Звездное небо сияло россыпями огоньков, густая синева бледнела на востоке, лесная тишина предвещала скорый рассвет. Беглецы были уже далеко.

Чалык шел быстро, беззвучно шагая. Артамошка едва поспевал за ним. Сухие ветви хрустели под его ногами, он неловко задевал стволы деревьев, и они осыпали его каплями холодной росы. Артамошка ежился и, пригибаясь, спешил за Чалыком.

Страшные гости

Спускались на тайгу темные тени – надвигалась таежная ночь. Лил проливной дождь. Косые струи воды с силой били по веткам, шлепали по стволам столетних сосен и лиственниц.

Бурные потоки бешено неслись по склонам гор, пенились и бурлили, падали с огромной высоты, клубились грязной пеной и пропадали в оврагах, рытвинах, промоинах.

Тучи плыли низко, и, казалось, вот они, эти громады, упадут грозной силой на землю и придавят и лес, и горы, и реки, и весь мир.

Горы-великаны исчезли – черные тучи спрятали их белоснежные гордые вершины. И стояли покоренные великаны, как обезглавленные богатыри.

Артамошка, промокший и разбитый, шлепал разбухшими сапогами по узенькой скользкой звериной тропе. Он закрывал лицо от сильных ударов дождя, с трудом продирался по густым зарослям. Чалык шел впереди. Он легко шагал через поваленные бурей стволы деревьев, ловко нырял в густые кустарники, умело карабкался по склону гор. Артамошка с трудом тянулся за ним. Чалык оглядывался, улыбался, показывал рукой на небо. Артамошка понимал, что Чалык спешит до темноты выбраться из зарослей и буреломов и найти хорошее место для ночлега. Он напрягал все силы и бежал за Чалыком. Когда Чалык оглядывался и, улыбаясь, скалил свои белые зубы, веселее становилось Артамошке, даже усталость пропадала.

Дождь усиливался. Чалык остановился:

– Солнца нет – мало-мало плохо, когда дождь – совсем плохо…

– Боязно! – пробормотал посиневшими губами Артамошка. – Ночью шибко боязно…

– Ночь – хорошо, – ответил Чалык: – злой зверь спит.

Последние светлые пятна на небе стали теряться. Дождь не переставал. Чалык остановился:

– Огонь надо делать!

– Огонь? – радостно вздрогнул Артамошка.

– Огонь! – твердо сказал Чалык.

Он быстро сбросил лук, колчан со стрелами и сумку. Сбросил шапку, длинные мокрые волосы подобрал в пучок и завязал на макушке. Взял свой охотничий нож и, жмурясь от дождя, поднял голову. Чалык всматривался в деревья. Он подошел к лиственнице, которая стояла на пригорке, и слегка ударил по ней ножом.

Артамошка подумал: «Ножом такую деревину надумал свалить! Чудно!»

Чалык подошел к другой лиственнице и тоже ударил по ней ножом. Раздался глухой гул, будто Чалык ударил не по дереву, а по пустой бочке. Быстро замелькал нож, умелые руки Чалыка ловко наносили удар за ударом, и вскоре дерево, с шумом рассекая воздух, рухнуло на землю.

Эхо грохнуло и мгновенно умолкло.

Удивился Артамошка: дерево оказалось пустое и держалось только на тоненькой кромочке.

Чалык засунул руку в пустое отверстие пня, вытащил большой пучок темно-желтой массы и сказал:

– Это сульта – сухой мох, огонь ее хватает шибко.

Чалык вытащил из-за пазухи трут и огниво. От удара огнивом по кремню летели золотистые искры-звездочки, но отсыревший трут не загорался. Чалык ударял чаще, но все безуспешно.

Артамошка потерял терпение, и если вначале золотые искры радостью наполняли его грудь, то теперь они назойливо вертелись перед глазами, как злые мухи.

Наконец Чалык изловчился и так ударил, что брызнул пучок зеленоватых искр, показалась белая струйка дыма – трут загорелся. Артамошка вскочил:

– Дыхом!.. Раздувай дыхом!..

– Первый белка охотник дает хозяину тайги, первый огонь тоже – тогда у хозяина доброе сердце будет, – спокойно сказал Чалык и бросил загоревшийся трут через плечо в сторону.

– Дыхом бы… один раз дыхом бы – и огонь… – захлебывался Артамошка. Он больше не мог сказать ни одного слова; лицо его скривилось, губы судорожно дрожали.

Чалык взглянул на Артамошку, старательнее принялся добывать огонь. Взметнулась искра, потянулась длинная полоска дыма.

– Огонь! – встрепенулся Артамошка.

Чалык торопливо бросал веточки в маленькое пламя огня, осторожно прикрывая его ладонями. Вскоре горел большой, яркий костер. Желтые пятна прыгали по стволам деревьев, костер бросал над тайгой кровавые отблески, черный дым плыл низко над землей. Чалык это заметил:

– Ночь будет тепло, а как солнцу вставать, холод придет большой. Надо чум ставить.

Вместе с Артамошкой Чалык нарубил еловых веток и тонких, длинных палок – шестов. Шесты поставили шатром над самым пламенем.

– Сгорим! – засуетился Артамошка. – Ставь подальше, сгорим!

Чалык ничего не сказал. Он набросал на костер побольше веток, пламя бросило жаркие языки. Шесты, поставленные над огнем, начали дымиться и трещать. От одежды валил густой пар, от жары у огня нельзя было стоять.

– Большой огонь! – сказал Артамошка.

– Большой огонь спать не даст, – ответил Чалык, – огонь будем толкать, – и подал Артамошке большой сучок.

– Как толкать? – удивился Артамошка. Но, увидев, как Чалык раздвигает горящие головешки, стал ему помогать.

Они быстро сдвинули костер в сторону. Ветками пихты Чалык чисто вымел место, где только что пылал костер. Потом сел на корточки и ладонью пощупал землю:

– Тепло будет в нашем чуме.

Шесты Чалык плотно закрыл ветками. Скоро вырос остроконечный чум.

Друзья забились в него. Там пахло смолой, земля дышала теплом, и по телу потекла сладкая истома. Артамошка крепко обнял Чалыка.

Довольный Чалык улыбался, теснее прижимался к Артамошке:

– Мой друга… друга… самый большой друга!..

Усталые друзья быстро уснули.

Ночь повисла над тайгой густой чернотой. Костер медленно умирал. Вскоре тучи рассеялись, и звездное небо сверкнуло синевой. Луна плыла по небу и серебрила белые гребни гор.

На востоке появились первые светлые полоски. Дунул резкий предутренний ветерок, зашептались деревья. Неподалеку от чума хрустнула сухая ветка, и послышался легкий шорох. К чуму крались страшные гости лесные волки. Чуя добычу, звери осторожно приближались.

Первым проснулся Чалык. Он высунул голову из чума и вздрогнул. Со всех сторон горели зеленые огоньки. Чалык вскочил и сильно толкнул в бок Артамошку. Тот не мог пробудиться: ему снилась родная изба. Вот он лежит на печи; пышет печь жаром, а на дворе снег, завывает пурга, наметая под оконцем белые сугробы, а ему так тепло, так сладко. Вдруг удар в бок, и Артамошке спросонья мерещится, что заплакала Палашка, а он неловко спрыгнул с печи и ударился больно о лавку. Над ухом Артамошки слышался приглушенный голос Чалыка:

– Беда!

Артамошка вскочил. Чалык, припадая к самой земле, раздувал угасающий костер. Вспыхнуло пламя и осветило испуганное лицо Чалыка. Он шептал:

– Зверь страшный в гости пришел…

Оглянулся Артамошка, задрожал: в темноте – как звезды зеленые рассыпаны. Чалык схватил стрелу и быстро обмотал острый конец ее сухой травой; стрелу и лук положил на землю у самого костра.

Волки приближались. Чуя добычу, они лязгали зубами, отрывисто взвывали и бросались друг на друга. Чалык схватил горящую головешку и бросил. Волки с диким воем шарахнулись в стороны. Но как только опасность миновала, они опять сомкнулись тесным кольцом и приготовились к нападению.

Артамошка увидел, что Чалык пополз по земле в сторону от чума. Страшно испугался Артамошка:

– Лук, лук забыл!

Но Чалык его не слушал и тихо уползал в темноту. Волки, тесня друг друга, кинулись в сторону Чалыка.

– Огонь, огонь! Бросай! – хрипло кричал Чалык.

Артамошка бросал горящие головешки. Испуганные звери шарахались с шумом в стороны, но не так далеко, как вначале. Отскочив в темноту, они тут же вновь подбегали и злобно лязгали зубами.

Чалык вернулся; он держал в руках толстую палку. Артамошке он шепнул:

– Тишину надо делать: у зверя сердце злое – надо мягчить.

Он подошел к костру и золой загреб пламя, оставив только маленький огонек. Потом уполз к тому дереву, которое срубил вечером. И Чалык и Артамошка притаили дыхание.

Стало тихо, будто толстой шубой прикрыли тайгу. Чуткие звери притихли, насторожились. Нюхая воздух, озираясь, волк-вожак бесшумно шагнул вперед, за ним осторожно потянулись и все остальные. Чалык тихонько поднял голову. Волки были близко. Он слышал приглушенный храп и легкие шаги. Подняв палку, Чалык со всей силой ударил по пустому стволу огромной лиственницы. Тишину разорвал такой оглушительный гул, словно Чалык выстрелил из пушки. Даже Артамошка от страха зажал голову, забился в чум. Обезумевшие от неожиданного страшного гула, звери в диком страхе бросились во все стороны. Они дико рычали, рвали друг друга, бешено неслись по тайге, не чуя под собой ног.

Чалык молнией бросился к костру и, схватив лук, поджег обмотанный травой конец стрелы и пустил ее вслед и без того до смерти перепуганным зверям. Стрела, ярко разгораясь на лету, описала красивую огненную дугу и упала где-то далеко. Недолго слышался топот, вой и дикое рычанье зверей. Потом все замерло, и тайга потонула в тишине.

Чалык подбросил в костер сухих сучьев.

– Спать надо. Зверь сильно пугался, насмерть пугался. Это место больше не придет.

Артамошка все еще дрожал. Чалык уже крепко спал. Артамошка прижался к нему, но уснуть не мог. Лишь когда лучи солнца начали золотить белые вершины далеких гор, он уснул.

Чалык проснулся от ярких лучей солнца и, не тревожа друга, встал. В костре еще тлели головешки, и он без труда увеличил пламя.

Взяв лук и колчан со стрелами, Чалык отправился на охоту. Он спустился к озеру. В зарослях камыша копошились и крякали утки. Чалык подкрался и пустил первую стрелу. Горячая обида резанула сердце охотника: и первая и вторая, и третья стрелы скользнули мимо и неловко шлепнулись в воду. Опечалился Чалык, долго вертел и рассматривал лук славного Саранчо, гладил шлифованную кость, зубами пробовал тетиву, торопливо перебирал стрелы.

С шумом поднялись испуганные утки. Злой и недовольный, пошел Чалык от озера. Вспомнил Саранчо. Опять взглянул на расписной лук, выбрал большую гладкоствольную лиственницу, срезал ножом кору в виде четырехугольника, отошел и пустил в цель первую стрелу. Взвилась стрела, пролетела мимо. Чалык изловчился и уже с третьей стрелы стал попадать в ствол дерева. Стрелы втыкались то выше, то ниже белого затеса.

Глаза Чалыка бегали, лицо горело, из-под шапки выбились черные пряди волос. Но вот стрела за стрелой стали метко втыкаться в белый затес. Чалык прижимал лук к груди, тяжело дышал. Переполненный радостью, со слезами на глазах, бормотал он горячие слова, прославляя хозяина чудесного лука, храброго охотника Саранчо.

Чалык спустился к озеру. Прошло немного времени, и он возвратился к чуму с добычей.

Артамошка заждался. Увидев Чалыка, он повеселел, подскочил к другу, дрожащими руками потрепал добычу:

– Уточки!..

– Еда человеку силу дает, – сказал Чалык и печально добавил: Славный Саранчо мяса не видит, живот его всегда пустой… Эту утку ему дадим. – Он взял большого селезня и бросил в огонь.

Артамошка удивленно смотрел, как пламя пожирало добычу.

Заметив это, Чалык пояснил:

– Надо так, чтоб худо не было…

Артамошка сидел неподвижно и молчал, а Чалык ловко работал своим охотничьим ножом. Он быстро отрубил уткам головки, каждую головку бережно завернул в широкий листок лопуха и отнес в кусты. Он твердо помнил слова отца: «Голову добычи в лес прячь, из головы новая добыча вырастет». Чалык верил в эти слова и всегда строго выполнял охотничий обычай. Он разрезал задки уткам и выбросил потроха. Потом подошел к старой сосне, поковырял ногой около корней, взял в руки горсть золотистой глины:

– Это, однако, ладная будет…

Он сделал тут же небольшую ямку, в которой намесил глину. Вязкой глиной густо облепил всех уток. Артамошка удивленно моргал глазами. Когда все утки были облеплены глиной, Чалык закопал их в раскаленную золу костра, а сверху-набросал сухих веток и, поджав под себя ноги, сел у костра.

Яркое утреннее солнце светило над тайгой. Птицы чиликали и перекликались, деревья качали своими зелеными вершинами. Тайга проснулась от тяжелого сна и, сияющая, нарядная, цвела пестрым ковром. Чалык мерно раскачивался и пел тоненьким голосом.

Артамошка тихо спросил:

– Про кого такая песня?

Чалык удивился:

– Глаза мои видят – я пою; уши мои слышат – я пою; руки мои делают – я пою. Все так поют!

Чалык пел:

 
Утреннее солнце греет,
Тело мое говорит: спасибо.
Огонь горит, еду вкусную готовя.
Отдам перья огню, кости выброшу,
Мясо уток в животе спрячу.
 

Чалык взял палочку, разрыл золу, постучал по глиняным уткам. Звук был глухой. Он подбросил в огонь дров.

Посмотрев на Артамошку, заговорил:

– Этот день тропу большую искать будем, следы оленя найдем. Следы оленя всегда к чуму ведут.

Артамошка спросил:

– Далеко это будет?

– Однако, далеко. Однако, близко.

Оба вздохнули. Артамошка не находил места: от запаха жареной утки кружилась голова.

Чалык вновь постучал палочкой по глиняным уткам. Звук был резкий, звонкий. Он разрыл золу и вытащил четыре темно-серых слитка. Обухом ножа он ловко расколол один слиток пополам. Разлился сладко-душистый запах жареного мяса. Перья утки прилипли и запеклись на глиняной корке, а розовое, чистое мясо утки зажарилось в собственном соку и дышало свежим ароматом самого тонкого кушанья. Чалык ткнул пальцем, облизал его:

– Хой! Шибко сладко!

Он подал другу горячий слиток.

Никогда в жизни Артамошка не ел такого вкусного мяса, хотя оно жарилось без соли. Он обгладывал каждую косточку, торопливо совал в рот нежные горячие куски.

В полдень друзья отправились в путь.

Было жарко и душно. Густой пар валил от земли, пахло прелью, сыростью, травами. Артамошка на ходу схватывал огненно-красные глазки костяники и глотал их. Чалык шел, впиваясь глазами в следы звериной тропы.

Вновь кончился день, упало за горы солнце. Опять на смену ему выплыла бледная луна, и снова друзья ночевали в маленьком чуме, поставленном ими у отвесной серой скалы.

Много дней ходили они по тайге, но на следы человека или оленя так и не наткнулись. Одежда Артамошки превращалась в лохмотья. Острые иглы боярышника, сухие сучья лиственниц, непроходимые заросли горного кустарника изодрали его одежду, в кровь исцарапали тело, и Чалык все чаще и чаще слышал, как стонал его друг от нестерпимой боли. Старые сапоги Артамошки разлетелись в клочья, и он с большим трудом пробирался по таежным тропам, каменистым россыпям, топким болотам. Наконец, обессиленный, с окровавленными ногами, он остановился, сел на сухую валежину, тихо всхлипнул:

– Сил нету. Окровянил ноги, не могу идти…

Глаза Чалыка потухли, большое горе придавило его к земле. Он в сотый раз твердил слова отца: «Сам помирай – друга спасай…» Чалык сел рядом с Артамошкой, печально заглядывал ему в глаза:

– Обутки надо, бери мои.

– Нет, – отказался Артамошка, – я в тайге не гож! – и опустил голову.

Чалык задумался, дергал свою косичку, морщил лоб. Потом вытащил из кожаного мешка деревянного божка и забормотал что-то, прижимая его то к уху, то к груди, то к щеке.