Текст книги "Артамошка Лузин"

Автор книги: Гавриил Кунгуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Ватажники громко смеялись. Николка остановил их:

– Тунгусы – храбрые охотники и звероловы. Огневых пищалей не имеют, со стрелами да рогатинами идут и на медведя и на кабана. Но сыскался у нас в Братске беглый мужик Мишка Кошкин. Пересмешник, плясун, буян, а родила его мать с золотыми руками. До чего ж славно мастерит всякие мудреные затеи – ум мутится! Увидел он тунгусские ловушки на соболей, на лисиц, на волков и давай похваляться: «Да я такие смастерю ловушки на зверей, что небу будет жарко! Вся добыча – в моих руках, все соболи – у меня за пазухой!»

– Смастерил? – не утерпел Петрован Смолин.

– Смастерил на удивление всем охотникам и звероловам. Дивные самоловы! Стали тунгусы перенимать, а Мишка Кошкин – душа нараспашку кричит: «Берите, пользуйтесь! Я еще не то могу, мне все подручно!» Тунгусы и буряты к хлебушку нашему приобыкли да к царскому вину. Огненной водой зовут. Только давай!

Ватажники зашумели, к рассказчику подскочил рыжебородый мужик.

– Николка, о вине помолчи! Нутро и плачет и горит! Клянусь, бочонок с государевым вином поставь – до дна выпью одним духом!

Захохотали ватажники.

Рассказчик закурил трубку, выпустил облако едкого дыма, опять заговорил:

– Тунгусы и буряты в ум взять не могут: откуда калачи да караваи родятся? На пашни смотрят и разгадать не в силах: зимой пашни в снегах, весной – в зелени, летом – в золотых колосьях, а где же караваи да калачи?

Ватажники удивлялись:

– Одно слово – лесные!

– Темнота!

– Пашня-то не всякого кормит, а только радивого да умелого…

– Не кичись, Степка, – остановил особо ретивого ватажника рассказчик. – Тунгусы и буряты – смышленый народец, они и к пашням приобыкнут, дай только срок. А в тайге тунгусы – что рыба в воде: знают каждую звериную тропку, все горные переходы и выходы из дебрей, им ведомы все перевалы и волоки, чуют далеко звериный топот, птичий клекот, змеиный шип… Не худо бы в проводниках иметь нашему атаману старого тунгуса, меньше бы блуждали по буреломам, болотам да страшным кручам, зря бы не маялись.

Ватажники притихли. Немало бед приключалось с ними в неведомых лесных далях, в нехоженых дебрях. Черная тайга – ненасытная пасть: зазевался проглотит!

Петрован Смолин шумно вздохнул:

– Сладки твои речи, Николка, особливо о пашнях, о хлебушке сытном. Все бы бросил, сел на землю, слезами да потом ее напоил – роди, мать сыра земля, корми щедро!

А Николка ему в ответ:

– Ненасытна царская казна, тяжела воеводская рука. Замучили сборщики – плати воеводскому двору, неси хлеб, рыбу, лесные добычи; тунгусы – белку, соболя, лисицу; буряты – мясо, скот, сало, кожи. Жиреют воеводские приспешники, набивают добром кладовые купцы, все богатеют именем московского царя, только пашенные крестьяне да черный народ живет бедно, в нужде, в беде.

Злобно свели брови ватажники, сбили рассказчика острым словом:

– Так ли неприступна Братская крепость, сильна железная рука злодея Христофора Кафтырева?

– Не таких валил черный народ, топтал ногами! Сила-то вот она! – И Петрован Смолин энергично замахал кулаками.

Ватажники вскинули вверх огневые пищали, ножи, пики – каждый готов броситься в драку.

А рассказчик в усы улыбнулся, лукаво глаза скосил, ватажников подзадорил:

– Нонче криком-то курицу не спугнешь. Силы-то надо множить, большой войной идти на злодеев!

– Повалим! – загремели голоса.

Разошлись ватажники поздно – уже молочная полоса пала на восточные горы, звезды погасли, предутренний туман лениво плыл над рекой.

Стоял Братский острог во славу царя московского, на страх разбойным ханам, на беду черному, работному люду.

Ярмарка

Третий год не давала земля урожая. Смачивали люди землю обильным своим потом, горбились низко, работая день-деньской, падали в муках, к небу обращали молящие взоры, косились на сытую Обираловку, где жили приказчик, служилые люди да купцы.

Разгневалось небо, жаром полыхало солнце. От жары земля лопалась, пылью разлеталась по ветру. Умирали на корню хлебные злаки, а с ними падал, хватая землю костлявыми пальцами, мужик пашенный. Заглохли девичьи песни, нависло над дымными избами горе, придавило оно мужика к земле, придавило крепко.

Подтянули мужики животы, закусили сухие губы до крови, шапки надвинули на глаза да всем народом и пошли к приказчику за государевой милостынью. Стояли у ворот, долго ждали приказчика. Он не вышел, а послал подьячего. Объявил тот твердое слово: приказчик, мол, в гневе от ваших разбойных слов и повелел не досаждать и рваной ногой на государев двор не ступать. Нет хлеба – все от бога, не жалуйтесь. Широка земля сибирская, нехожены ее леса, неезжены ее реки. Идите, добывайте зверя, птицу, рыбу; не ленитесь на пашнях – работайте, кормитесь кто как может.

Не дал досказать подьячему озорной мужик Никита Седой. Двинул он бровью и шагнул вперед:

– Пошто приказчик Христофор Кафтырев к народу не вышел – в государевых хоромах прячется? От мирского гнева не спрячется, на дне морском сыщем!

А вокруг и понеслось:

– Кликай Христофора Кафтырева, ублюдок!

– Не нужна нам твоя рожа!

– Амбары хлебные от зерна лопаются – наши спинушки гнулись!

– Хлеба!..

Убежал в страхе подьячий.

На высокий помост взошел приказчик Христофор Кафтырев, оглядел собравшихся, грозно крикнул:

– За измену великим государям кнутом и огнем поучать буду! Дурь из вас выбью! Уймитесь, ослушники!

А ему в ответ:

– Мы государям послушны. Мы тебе, душегубу и мучителю не послушны, гоним тебя!

Приказчик и того больше озлобился:

– Бунт! Разбой! Горько вам, ворам подлым, станет! Ой, горько!

Никита Седой шапкой взмахнул, на приказчика с угрозой пошел:

– Слазь! Коль народ голкнет[11]11
  Голкнуть – крикнуть.


[Закрыть] – ты, казнитель наш, смолкнешь!

И приказчик с помоста убежал, спрятался в государевых хоромах острога. Выбежали острожные казаки с пищалями, пиками да саблями, народ разогнали. Отошли мужики, затаили злобу и молча разошлись по избам.

Праздновал приказчик-лиходей Христофор Кафтырев победу. Точили мужики ножи да топоры, направляли тугие луки, острые рогатины, а кто и пищали огневые снаряжал – кто что мог.

Готовили острог к ярмарке, к торгу великому. Быстро вырастали лавки купеческие вокруг острожной площади. Гремела Обираловка, в цветные узоры, в ленты да кумачи разукрашивалась. А Нахаловка насупилась, гневно сдвинули брови мужики.

* * *

Писец, высокий, узкоплечий малый, рыжеволосый, бледный, самый низший служка в остроге, стоял на крутом яру, драл горло, встречая корабли, лодки, дощаники, доверху груженные товарами. Не успеет корабль либо лодка ткнуться о берег носом, уже писец-служка орет:

– Соленая!

– Рыбная!

– С воском!

– Хлебная!

И так целый день.

Подьячий часто прибегает к писцу, заносит в длинный лист счет кораблей и лодок, потом бежит к приказчику. Тот щурит свои желтые глаза-огневки, хмурит лоб, в уме приумножает щедрые доходы. Стоит он в своей светелке, у резного окна, на реку смотрит, чтоб не пропустить кораблики или лодки, успевает посмотреть через плечо подьячего в приходную запись и строго поучает:

– За соленые товары набавь! Стереги деньгу, Степка!

– Можно, – отвечает подьячий.

– За хлебные – и того больше. Сам знаешь, недород.

– Опасно, – кряхтит подьячий и виновато моргает глазами.

– Не твоему разуму судить! Набавь!

– Народ зол, с голоду лют. Не было б…

Приказчик дерзко перебивает:

– Пиши, Степка! Знаю, что говорю. Государеву службу несу, казну царскую приумножаю!

Подьячий чешет гусиным пером за ухом и молча ставит в записи цифры.

Приказчик недовольно спрашивает:

– Степка, что-то подарков ноне купцы несут мне мало? Аль бедны? Аль скупы да жадны? Давно не ходил мой посох по их спинам!

– Не гневайся, батюшка, – испуганно верещит подьячий.

Людской гам сливается с конским топотом и ржаньем. Острожная площадь гудит, наполняется калеками, босяками, юродивыми и прочим гулящим людом. Откуда он берется, на каких кораблях он приплыл – никому это неизвестно.

Не успеет солнце бросить свой первый утренний луч, как взлетают над площадью гул, брань, крики. И расцветает она пестротой цветистых кофт, юбок, ярких платков, долгополых кафтанов, красных рубах, рубах, выжженных солнцем, побитых дождем и ветрами. У лавок толпятся эвенки. На них шапки беличьи, волчьи, лисьи и прочего лесного зверя, куртки из тонкого оленьего меха, опушенные серебристыми хвостами белок.

Плывет густой пеленой вонь рыбная, квасная, шубная, дегтярная. В обжорных рядах варится в котлах похлебка, на раскаленных углях жарятся мясо, рыба, пироги, пышки. Чад и перегар масла смешиваются с запахом ситного хлеба, лука, чеснока. Звонко кричат торговки, лоточники, зазывалы:

– Пироги с жару, пятак за пару!

– Купи калач – будешь силач!

– Не жалей грош – товар хорош!

У царского кабака да харчовок толпится народ: пьют с горя, пьют от счастья, пьют с торга, пьют так! Бросают пропойцы-питухи за жгучую чарку денежку; нет денежки – летят шапки, пояски, рубахи, кофты, штаны. Коль нет и этого, а болтается лишь крест на груди, – уходит мужик в кабалу на год, на два, на всю жизнь. Кому какая выпадет доля.

За обжорными рядами, на пригорке, стоят вкривь и вкось балаганы, наскоро срубленные избы, лачуги дымные. Тут спозаранку гром и гул: куют кузнецы, сбивают бочки бондари, чинят обувь сапожники, лепят горшки горшечники, сколачивают столяры из тяжелых лиственных досок столы, скамьи, ящики. Ремесленный люд трудится от белой зари до темной ночи.

…В самый разгар ярмарки случилась на острожном дворе беда: просчитался подьячий. Просчет велик – завалили купцы двор подарками, государевой торговой пошлиной. Все амбары заняли, некуда добро прятать сгибнет. Забеспокоился жадный приказчик Христофор Кафтырев, ходит сумрачный, злой. Шарахаются от него острожные служилые людишки: неровен час – убьет!

Подьячий сбежал и бродил за околицей. Ходил он в испуге, опечаленный, голову свою давил, чтобы придумать, как беду лихую миновать, как от казни спастись: или в бега пуститься в леса темные, или с повинной прийти, во всем повиниться и кару принять. Вдруг вскочил он, ударил себя по лбу, побежал к приказчику. Толкнул дверь – и тут же на колени:

– Батюшка Христофор Юрьич, смилуйся!

– Злодей! Губитель государевой казны! – набросился на подьячего приказчик. – Ну!

– В два дня могу амбар поставить… новый, большой… – извивался подьячий и лукаво щурился.

– Брехун! – перебил его приказчик. – Слова твои – ветер!

– Вот те крест! – клялся подьячий.

– Сказывай, как и что, – приглушенно заговорил приказчик и уставился на подьячего сверлящим взглядом.

Вскочил подьячий и забормотал над самым ухом приказчика.

– Ну замолол, ну зачастил, один гуд от твоих слов в ушах стоит! отмахивался от него приказчик. – Говори толком.

Подьячий замолчал.

– Ну! – озлился приказчик. – На язык тебе медведь наступил, что ль?

Подьячий открыл оконце, в избу ворвался людской гам.

– Глянь, народу гулящего тьма! За малую деньгу гору свалить рады.

– То дело! Но смотри, Степка, нраву я, сам знаешь… Чтоб все было в толк. Понял?

– Понял.

– Беги!

Завертелся, закружился подьячий – во все концы послал зазывал. Рыскали зазывалы по площади, по Нахаловке, сновали из избы в избу.

А с подьячим случилось неладное: исхудал он, осунулся и, как шептали злые языки, умом обеднел. Забьется в темный угол, дергает из бороды по волоску и невнятно шепчет: «Амбар, амбар, амбар…» Долетел слух об этом до попа. Подумал поп, покрутил головой.

– Борода у Степки большая, кудлатая – хватит волосьев. Не тревожьте его.

Решил поп приказчику об этом рассказать, но забоялся: больно уж злобен был Христофор Кафтырев.

А тем временем поравнялись с острогом корабли – крутые носы. К острогу те корабли не причалили, а повернули на бой-струю и пронеслись быстрым плавом. Удивленно разинул рот писец, поковырял в носу, почесал под шапкой и гадать начал, какие то корабли: не то соляные, не то рыбные, не то хлебные, не то еще какие. Пока думал да прикидывал, корабли изчезли за крутой излучиной реки. Махнул воеводский служка рукой, с досадой пробормотал:

– Не нашей ярмарки корабли.

Корабли миновали излучину, стали носы к берегу направлять, шаркнули днищами о прибрежный песок и остановились. Первым вылез Филимон Лузин, а за ним и все остальные. Сошлись ватажники вокруг и стали думать: как быть и за какие дела приниматься? Порешили в дозор послать лазутчиков умелых, толковых, чтоб те в тонкости все разузнали, а к ночи сообщили в стан.

Филимон сказал:

– Пусть идут Артамошка с Чалыком. Кто о них худое подумает!

– И то верно, – согласились атамановы помощники.

Отвел Филимон Артамошку и Чалыка в сторону, долго говорил:

– Не запамятуй, Артамошка, то не дай бог! Никиту Седого сыщи. Ему и передай мои слова, только на ухо. Смотри, на ухо! Ему только! Мужик он приметный. Как встретишь, то молви тайные слова. – Филимон наклонился к самому уху Артамошки. – Те слова такие: «Сизые голубки прилетели, Никита!» Коль переспросит, добавь: «Атаманы молодцы».

Артамошка и Чалык побежали.

На площади торг был в самом разгаре. Друзья спустились с пригорка, обежали длинный тын, очутились на узкой улице, свернули за угол и потонули в шумливой и пестрой толпе.

Артамошка торопливо пробрался в купеческие ряды, пробивая дорогу локтями. Чалык боязливо держался за руку Артамошки и до смерти боялся оторваться от него и затеряться в толпе. Друзья попали в обжорные ряды. Сильно пахло конопляным маслом, жареной рыбой, пирогами, мясом, чесноком, кислой капустой. Артамошка невольно остановился и уставился глазами на жирный кусок. Торговка заметила, как бегают у парня глаза, нахмурилась, погрозила кулаком. Чалык бросился в сторону, но Артамошка его удержал.

Вскоре они попали в сладкие ряды. Леденцы переливались разноцветным бисером, медовые лепешки, пастила ягодная, крашеные узорчатые пряники кони, рыбы, птицы – лежали грудами. Чалык не мог оторвать глаз.

Артамошка позабыл все наказы отца: страсть хотелось поесть самому, а главное – угостить Чалыка. Он беспрерывно толкал в карман руку, но карман был пуст. Какой-то мужик-насмешник гаркнул ему:

– Ищи, ищи!

Артамошка очень обиделся, но сдержался.

Долго крутились они с Чалыком у сладких рядов. Видя, как уставился Чалык на пряники, Артамошка готов был зверем броситься и схватить добычу. Но толстый купчина давно заметил их и не спускал с них зоркого глаза.

Артамошка постоял, подумал, твердо шагнул:

– Сейчас деньгу будем добывать.

Чалык не понял.

В это время к торговцу подошла баба в пышном сарафане, в ярком, как жар, платке; за юбку ее держался мальчонка и пальцем показывал на пряники. К удивлению Чалыка, баба подала купцу что то совсем маленькое, кругленькое, будто желтую гальку с реки, и купец, извиваясь и лебезя, подал ей целую пригоршню леденцов. Чалык спросил Артамошку:

– Какой камешек дала?

– То грош, – ответил Артамошка и с грустью добавил: – У нас и гроша нет.

Опять Чалык не понял.

Артамошка остановился в раздумье, потом хитро улыбнулся и быстро вышел из толпы. За ним побежал и Чалык. Артамошка привел друга к берегу реки. Желтой глиной разрисовал он ему лицо, то же сделал и себе, затем вывернул шапку кверху шерстью, нахлобучил ее на глаза, и они пошли. Не успели отойти и трех шагов от берега, как за ними с криком и улюлюканьем побежали ребятишки. Они прыгали, хохотали, дергали Артамошку и Чалыка за одежду:

– Смех идет!

– Хохот бредет!

– Улю-лю-лю!

– Фью-фью!

Чалык пугливо прижимался к Артамошке, а тот шел уверенно, подбадривая друга.

На базаре Артамошка выбрал место, где больше всего суетился народ. Вместе с Чалыком они сели, подобрав под себя ноги, Артамошка звонко крикнул:

– Эй, подходи! Чудо! Человек-птица! Дешево! Всего один грош! Нет гроша – давай что хошь!

Быстро скопилась кучка ротозеев. Они толпились, и хотя еще никакого человека птицы не было, многие ахали, удивлялись, а чему – и сами не знали. Артамошка решил, что время настало. Он встал, вытянул губы трубочкой и пронзительно засвистел, потом пустил трели, защелкал и наконец перешел на переливы нежные да грустные. Щуплый мужичонка в синей поддевке, высокой бараньей шапке не вытерпел:

– Птица, лесная птица!..

– Чудо! – удивлялась баба.

Артамошка вдруг резко оборвал и неожиданно закричал:

– Кар-кар! Ку-ка-ре-ку!..

Толпа лопалась от смеха.

– Ну и парень! – неслось со всех сторон.

Артамошка сорвал с головы шапку и протянул ее к стоявшим впереди:

– Грош! Грош!

Кто-то бросил первый грош. Звякнули еще два-три, а больше, сколько ни надрывался Артамошка, никто ничего не давал. Чалык взял у Артамошки грош, вертел его в руках, пробовал на зуб.

Сбоку крикнул пьяный мужик:

– Петухом! Страсть люблю петухову песню!

– Давай грош!

Мужик долго рылся за пазухой, пыхтел, сопел, наконец бросил грош в шапку Артамошке. Тот кинул вверх шапку, ловко поймал ее и крикнул:

– Райская птица! Доподлинно райская птица!

– Батюшки! – верещали со всех сторон бабы.

– Обман! – говорил мужичок с жиденькой бородкой. – Птицы той никто не видел, голос ее богу лишь слышен.

– Дурень, – перебил его рыжий парень, – не лезь! Пусть поет, он умелец!

Артамошка надрывался:

– За рай – грош давай!

В шапку сыпались монеты. Толпа напирала. Артамошка совал монеты за пазуху, толкнул ногой Чалыка, выпрямился. Кто-то приглушенно крикнул, сдерживая толпу:

– Тише! Духу набирает!

Толпа затихла, ждала. Артамошка оглянулся, потом потряс головой, громко заржал по-лошадиному, толкнул зазевавшегося ротозея в бок, шмыгнул в сторону, а за ним – и Чалык.

Толпа тряслась от смеха. Бабы плевались, голосили:

– Озорник!

– Безбожный дурень!

– Лови, лови его! – раздалось со всех сторон.

И завязалась свалка. Артамошка воспользовался этим, и они с Чалыком юркнули за угол лавки и скрылись.

– Вот те и райская птица! – хохотал рыжий парень.

– Райская-то, она ржет! – усмехнулся высокий мужик.

Бабы бросились на мужика:

– Чтоб у тебя язык вывалился, старый гриб!

Вокруг хохотали.

Артамошка и Чалык на реке смыли глину. Надели шапки и пошли на базар. Чем только не угощал Артамошка своего друга! Тот ел, чмокал губами и о всех кушаньях отзывался одинаково:

– Хорошо, сладко, но, однако, печенка оленя лучше.

Артамошка даже сердиться начал.

Они подошли к обжорным рядам, где на раскаленных углях кипели котлы с мясом. Толстая торговка в засаленной кацавейке мешала деревянной ложкой варево. Густой пар клубился над котлами. Мясной запах пьянил. Чалык впился глазами в жирный кусок, который держала торговка на острие палки. Она выкрикивала:

– Баранина! Свежеубойная баранина!

Артамошка быстро сунул монеты, и они с Чалыком получили по куску горячей баранины.

Когда съели мясо, Артамошка спросил Чалыка:

– Сладко?

– Шибко сладко, однако печенка оленя лучше.

– Тьфу! – сплюнул Артамошка. – Затвердил: печенка да печенка!

И только сейчас он вспомнил наказы отца, засуетился.

Над толпой гремел голос зазывалы:

– На острожный двор берем! На сытое дело берем!

Кто погорластее, тот спрашивал:

– А кормежка какая?

– Кормим! – отвечал зазывала.

– А чарка?

– Не обидим!

– А деньга?

– Платим!

Зазывала шел, а за ним валили гурьбой бродяжки бездомные, беднота босой народ, поодаль шли степенно люди с топорами за поясом – плотники, конопатчики, столяры.

– Никита Седой, шагай! Ты за старшину! – шумели мужики.

Артамошка рванулся в ту сторону, где выкрикивали имя Никиты Седого. Кое-как пробился он к Никите, а тот не разобрал, кто и зачем; видит вьется непутевый парнишка, озорует видимо, да как стукнет ногой Артамошку. Не взвидел тот света и зажал бок. Как ветер прожжужало над ухом:

– Не вертись меж ног! Не мешай мужикам!

Едва вынес Артамошка удар, но вновь забежал вперед, догнал Никиту Седого, стал подходить с опаской да с оглядкой. Видит Никита, что тот же озорник. Зверем метнулся он, сжал кулаки. «Ну, – думает, – я ж его проучу, этого озорника! Ишь, нашел над кем потешаться!» Никита был одноглаз, и мальчишки часто досаждали ему: возьмут зажмурят по одному глазу, идут за Никитой следом – мы тоже одноглазы, что сердиться!

Артамошка набрался смелости и, не доходя до Никиты, сказал:

– Сизые голуби прилетели!

– Что? – переспросил Никита.

– Атаманы молодцы… – ответил Артамошка.

Никита понял. Они с Артамошкой отошли в сторону.

– А это кто? – устремил на Чалыка свой единственный глаз Никита.

– То мой дружок, – успокоил Артамошка Никиту и зашептал.

Глаз Никиты то расширялся, то суживался, на скулах играли круглые желваки, вздрагивала широкая борода. Артамошка передал все. Никита взял Артамошку за руку:

– Я ж думал, ты озорной! Я в сердцах крут!

Артамошка потирал бок и молчал. Никита нагнулся к его уху:

– Передай Филимону: будет Никита в стане к ночи.

Артамошка и Чалык шмыгнули в толпу и скрылись.

Чалык всю дорогу приставал к Артамошке с расспросами. Тот едва успевал отвечать. Чалык спрашивал:

– Где те люди еды так много набрали?

– То они на кораблях привезли.

– А в корабли кто положил?

– То они купили в дальних местах.

Чалык не понял, обиделся:

– Они в сайбах чужих все брали? Худо это.

Артамошка усмехнулся:

– У них сайбы больше той горы, – и показал на огромный скалистый выступ.

Чалык от удивления даже остановился, уставился глазами на скалу:

– Кто им такие сайбы ставил?

– То людишки прохожие, топорных дел умельцы.

Опять Чалык ничего не понял. В голове его все перепуталось. Дружба с Артамошкой, плавание на стружках с ватажниками Филимона окончательно уничтожили в сердце гордого Чалыка страх и презрение к лючам. Не раз, лежа на грязных лохмотьях, не спал он, следил за мерцанием звезд на небе, за белым, как молоко, месяцем и думал: «Олени разные по тайге бродят: один белый, другой пестрый, один добрый, другой злой. Однако, и лючи разные…»

И когда кто-либо из ватажников шутил над ним, дергая его за косичку, он сердился: «Однако, этот лючи от злого стада отбился». И тогда брал он из колчана тонкую точеную стрелу, ставил на ней какой-то значок и откладывал ее в сторону.

Немало было ватажников, которые любили Чалыка. Радовался своевольный и гордый Чалык: «Однако, эти от самого доброго стада». И за каждого из таких лючей завязывал он на своей косичке узелок счастья, чтоб жили те лючи долго.

Артамошка толкнул притихшего Чалыка:

– Что умолк?

Чалык поглядел на друга:

– У нас нет большой сайбы и оленя нет. Как жить будем?

Артамошка рассмеялся, вспомнил слова отца:

– Вольному – воля. Сегодня нет – завтра будет!

Чалык не сводил глаз с Артамошки, а тот, припоминая слова отца, горячился:

– Вольны мы, как птицы… Все лавки побьем, купцов оголодим! Артамошка воинственно выпятил грудь.

– Война? – заискрились глаза у Чалыка.

– Война! – сжал кулаки Артамошка.

Невдалеке показался стан вольницы.