Текст книги "Артамошка Лузин"

Автор книги: Гавриил Кунгуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Не прошло и трех недель, как Агада и Тыкыльмо сказали:

– Сырого мяса нет, наши сумки туго набиты сушеными кусочками. К весеннему кочевью много надо: починить кожаные мешки, подправить седла, сшить обувь, в которой не страшна сырость.

Панака вышел из чума и подошел к дереву, на котором они с Саранчо сделали зарубки. Долго смотрел, потом вошел в чум радостный:

– Третий день, как Саранчо повернул кочевье и двинулся в нашу сторону.

Агада от счастья заплакала. Чалык вздохнул. Панака покачал головой:

– Глаза девки – ручей незамерзающий, всегда светлая вода капает.

Чалыку стало еще больше жаль Агаду. Он исподлобья поглядел на отца и подумал: «Убью на охоте зайца или птицу, печенку горячую за пазухой Агаде принесу».

Слепая Тыкыльмо обделывала шкурки белок. Она долго их мяла и скребла. Выделав, гладила, перебирала пальцами, а крепки ли – пробовала на зуб.

– Глаза потеряли свет, а руки все видят, и то счастье.

Тыкыльмо спросила, высоко ли ходит солнце на небе, не повернуло ли оно на тепло.

– Вчера оно сильно грело мне лоб…

– Ты не ошиблась, Тыкыльмо, – ответил Панака: – солнце ходит высоко. Однако, холоду еще много и до весны далеко.

Тыкыльмо вздохнула.

Панака задумался, почему слепая спросила о солнце: «Зачем слепому солнце? Слепому и при солнце ночь, а согреться можно и у очага».

Тыкыльмо терла глаза грязной тряпкой и тихонько всхлипывала. Панака рассердился сам на себя.

Чалык прибежал из тайги с большой радостью: он нашел кладовую белки. Отыскал он ее не сразу. Первой обнаружила кладовую белки мышь. Чалык долго глядел на снег и увидел длинную кружевную дорожку.

«Ага, мышь бежала!» И он пошел по следу.

Дорожка привела к большому дереву. У дерева воровка-мышь выронила несколько орехов. Чалык взял орех, раскусил, съел вкусное зерно и стал старательно искать кладовую белки. Хитрая белка не положила своих запасов в большое дупло, а устроила кладовую в дупле, под большим корнем этого же дерева. Чалык едва отыскал вход в кладовую: очень хитро белка закрыла вход мхом и сухими веточками. Чалык освободил руку от рукава, просунул в нору и вытащил горсть запасов белки. Это были сухие грибы, колоски таежных трав, сухие ягодки костяники и орехи. Чалык набил орехами свою охотничью сумку и заторопился в чум.

Панака разгрыз несколько орехов, обрадовался:

– Где нашел, мужичок, кладовую?

– В дупле под корнем дерева.

– А след белки к нему был?

– Нет. По следу мыши нашел кладовую.

– Не для мыши ли делала запас белка?

– Однако, для мыши… Нет, – растерялся Чалык, – для себя.

– Ой-ой, мужичок, хитрость белки разгадать не можешь! – щурил глаза Панака.

Чалык задумался. Панака не унимался:

– След у дупла хорошо смотрел?

– Хорошо.

– Плохо! – рассердился Панака.

Чалык вспомнил:

– Мышь мертвая у дупла лежала.

Панака сказал:

– Белка хитрая. Она сразу поймала мышь-воровку, но дала ей время дорожку протоптать, чтобы самой потом по этому следу ходить в кладовую. А чтоб другим мышам отбить охоту воровать, она убила мышь и положила у самого входа. Другие мыши придут, увидят мертвую подружку и скажут: «Тут мышей не милуют, насмерть бьют», – и убегут в страхе в свои мышиные норы.

Все слушали рассказ старого охотника, удивлялись, как он много видел, много знает. Только Чалык от досады кусал губы. Панака спросил его:

– Все ли взял из кладовой?

– Все, только грибы оставил.

– Хватит ли белке до весны?

– Хватит.

– Много ли у нее запасов?

– Много.

Панака почесал за косичкой, вздохнул:

– Запас у белки большой – зима длинная…

– Почему так? – спросила несмело Агада.

– Всегда так бывает: если зверь большой запас готовит – длинная зима будет.

«Никто не видит моего сердца»

Жить становилось с каждым днем тяжелее. Мало становилось зверя. А гоняться за зверем на лыжах – много надо сил. И Панака стал думать о перемене стойбища. Ночь он спал плохо. Слышал, как всхлипывала у костра Тыкыльмо, и в голову его лезли тревожные мысли: «Как кочевать на пяти оленях? Никакой поклажи не увезти».

Панака посоветовался с сыновьями. Решили кочевать в сторону восхода солнца, ехать пять дней и у реки поставить чум. Трижды придется делать один и тот же путь.

Нагрузив пять оленей, первыми отправились Панака и Чалык.

Опустел чум. В нем остались только Тыкыльмо, Талачи и Агада. Одой ушел на охоту. Тыкыльмо сучила жильные нити. Агада и Талачи шили маленькие унты и парку. Талачи ждала ребенка, и женщины торопились до прихода мужчин в чум приготовить все необходимое для него.

Женщины слегка покачивались и пели протяжно и жалобно, как вьюга стонет в дымоходе. Каждая пела о своем. Тыкыльмо – о светлой речке, где тонет золотой месяц и купаются синие вершины гор; Талачи – о маленьком сыне, у которого губы краснее костяники, глаза хитрее лисьих, а ручки цепкие, как лапки серебристой белки. Агада нежно пела о том, кто уколол ее сердце иголкой и посмотрел в глаза синей звездочкой, кто к ее щеке приложил свою горячую щеку.

Одой вернулся с хорошей добычей – убил горного козла. Сбросив парку, Одой молча взял нож.

– Огонь умрет – что сидите! – рассердился он.

Агада быстро вышла из чума и вернулась с охапкой сухих сучьев. Костер ярко вспыхнул, и забегали по чуму желтые пятна.

Одой обдирал козла. Вокруг чума выли и бесновались голодные собаки. Тыкыльмо облизала шершавые губы:

– Чую мясо доброго зверя.

Одой молчал. Ответила Агада:

– Оленчика маленького добыл Одой.

– Однако, нет, – ответила Тыкыльмо, – у оленей нет сейчас оленят.

Одой рассмеялся:

– У Агады глаза даже зайца от белки не отличат!

Агада обиделась: она и сама знала, что ошиблась.

Одой одним взмахом распорол живот козлу. Вытащил печенку; половину съел сам, а остальное подал матери:

– Возьми, мать, может язык твой узнает мою добычу.

Тыкыльмо глотала большие куски. Талачи и Агада следили за ней голодными глазами. Тыкыльмо сказала:

– Без собак добычи не бывает. Дай им, Одой, они голодны.

– Угадала добычу, мать? – не отставал Одой.

– Не похожа эта печенка на оленью, да и зайцем от нее не пахнет. Не убил ли ты, сын, козла?

– Козла догнала моя стрела, – с гордостью ответил Одой и сунул по небольшому кусочку мяса Талачи и Агаде.

Те проглотили кусочки и еще больше захотели есть.

– Ловкий! – порадовалась мать.

Талачи бросила довольный взгляд на мужа. Только Агада еще ниже склонила голову.

Одой разделил внутренности на шесть кучек; одну сделал побольше:

– Это Терне, она отыскала козла и загнала его на скалу.

– Терна в чуме – добыча в чуме, – сказала Тыкыльмо.

Одой открыл полог чума и быстро разбросал кишки в разные стороны. Собаки рвали добычу, злобно рыча.

В чуме варили мясо. В этот вечер спать легли сытыми. Только собаки по-прежнему рычали, царапали кожаную дверь – требовали еды.

…Вернулись Панака и Чалык. Когда сели у очага, Панака раскурил трубку, счастливо улыбнулся:

– Доброе место отыскали: белки много, корма оленям много, все сыты будем.

– Речка небольшая, однако рыба в ней жирная. – И Чалык выбросил из сумки зубастую щуку.

– Речка? – удивилась Тыкыльмо. – Какое же эта место?

– Речка. Рыбы в ней больше, чем в нашем озере. Ходу от нее до Синей реки один день, – объяснил Панака.

– Зачем близко к Синей реке подошли? Черный ветер налетит! Ты забыл, Панака, слова старого Лантотира – вожака нашего рода! – затревожилась слепая. – Синяя река для богатых, они принесли духу – хозяину реки богатые жертвы, хозяин и отдал им эту реку. Надо дальше поставить наш бедный чум. Старый Лантогир говорил: «Чумы в темной тайге ставьте. Синей реки бойтесь».

Все опустили головы. Тыкыльмо набила трубку; голос ее дрожал:

– Синяя река из страшного моря вырывается с криком и плачем, а вода в ней – слеза… слеза… Слушайте старую Тыкыльмо, слушайте…

В древние времена жил могучий богатырь – море Байкал. Была у него единственная дочь Ангара. Красивее ее не было на земле. Когда отец мирно спал, бросилась Ангара бежать к красавцу Енисею. Проснулся отец, гневно всплеснул волнами. Поднялась буря, зарыдали горы. Даже небо почернело от горя, звери в страхе разбежались по всей земле, рыбы нырнули на самое дно. Даже птицы, взмахнув крыльями, унеслись к солнцу. Только ветер выл да бесновалось богатырь-море. Могучий Байкал ударил волной по седой горе, отломил от нее скалу и с криками проклятия бросил вслед убегающей дочери. Скала упала на самое горло красавице. Взмолилась синеглазая; задыхаясь и рыдая, стала просить:

«Отец, я умираю от жажды! Прости меня и дай хоть капельку воды».

Байкал ответил:

«Я могу дать только мои слезы!»

С той поры и течет Ангара в Енисей водой-слезой, а седой Байкал всегда одинокий, злой, хмурый, страшный. Скалу, которую бросил Байкал вслед дочери, назвали люди Шаманским камнем. Там приносится Байкалу обильная жертва, иначе разгневанное богатырь-море сорвет Шаманский камень, вода хлынет и зальет всю землю.

В чуме притихли. Чалык вспомнил злые, бегающие глазки Тимошки.

– От лючей я слышал, что ходят они на лодках по Синей реке. Лодки те больше, чем десять чумов. Лючи заставляют ветер гонять эти лодки по воде.

Губы Агады побелели от страха. Тыкыльмо и Талачи закрыли лица ладонями. Одой сдвинул тяжелые брови, стиснул зубы. Закружились в голове у Панаки мысли, как злые вихри.

Тишину в чуме нарушила Талачи. Она громко заохала. Панака блеснул сердитыми глазами: кочевать надо!

Панака решил поставить чум подальше от Синей реки. Каждый поклялся огнем, луной и солнцем, что не посмотрит на Синюю реку даже с горы; если будет умирать от жажды, воды у нее не возьмет.

* * *

Собирались в тяжелый путь. Женщины разобрали чум и разложили его на оленей. Мужчины приготовили ношу для каждого, на спины собакам навьючили понемногу. Только Терна, свободная, бегала, юлила хвостом. Панака вынул нож, сделал на дупле рядом с остатками костра несколько значков, воткнул посох, наклонив его в ту сторону, куда держали путь. Приедет Саранчо, взглянет на значки, на посох и повернет к чуму Панаки.

Перед отходом каравана Панака вновь подошел к дереву со значками. Агада напрягала слух, чтобы не проронить ни одного слова Панаки, а он, прищурив глаза, наморщив лоб, глухо говорил:

– Вышел – луна была на исходе. Шел, шел – луны не стало. Сейчас новая луна с ноготок народилась. Значит, Саранчо сделал привал у Щучьего озера. Далеко-о… – протянул Панака и покачал головой.

Агада затревожилась. Панака заметил:

– Славный Саранчо кочует у Щучьего озера.

– А это далеко, дедушка?

– Далеко, Агада, далеко!

Маленький караван двинулся в путь. Посмотрел Панака на свой караван и вздохнул. Ему казалось, что даже лес, горы и луна – все смеются:

«Эх, Панака, Панака, стал ты беднее мыши!»

Панака шел впереди – острым ножом на длинном черешке расчищал путь. За ним вели оленей Агада и Талачи. В конце каравана шла Терна, за ней тянулась кожаная веревочка, за которую держалась слепая Тыкыльмо. Собака шла осторожно, вела слепую по протоптанной дорожке, то и дело оглядывалась и посматривала на хозяйку своими умными глазами. Если веревочка натягивалась, Терна останавливалась и ожидала, пока Тыкыльмо вытащит ногу из сугроба и поставит на тропинку. Одой и Чалык шли стороной, оставляя на снегу узенький след своих лыж. Они охотились.

Караван двигался медленно. Было тихо. И от оленей, и от людей, и от собак поднимался густой пар. Всех посеребрил мороз.

Ноги Тыкыльмо стали слушаться плохо, и Терна все чаще и чаще останавливалась. Слепая и не знала, что умная собака, давая ей передохнуть, отстала от каравана. На одной из таких остановок Тыкыльмо сняла свою заячью шапку, прислушалась чутким ухом и заторопила собаку:

– Терна, Терна, угу! Терна, угу!

Собака разразилась пронзительным лаем, но лай ее потерялся в темных просторах тайги.

Панака вел караван не оглядываясь. Во время пути нельзя оглядываться. Так учил его еще отец. Знали об этом и Агада и Талачи: оглянешься назад рассердишь злого духа Орума, уберет он счастье с пути человека, и тогда в дороге не миновать беды.

Тыкыльмо торопила Терну. Собака мелкими шажками бежала по снегу. Вдруг Тыкыльмо остановила собаку, упала на колени и, пошарив рукой по снегу, зашептала:

– След олений… Терна, угу!

Выбилась из сил Тыкыльмо и едва двигала ногами. Устала тянуть веревочку и Терна: веревочка тяжелее ноши. Собака шагала, лениво, часто садилась на снег, начинала жалобно скулить.

Самое страшное в пути – если устанет олень или собака. Человек плачет от такого горя. Заплакала и Тыкыльмо. Она села на снег, развязала свою походную сумку, достала сушеного мяса. Поела сама, с рук покормила Терну.

…Панака воткнул в снег пальму, вытер лицо рукавом своей парки. Агада обрадовалась и подумала: «Скоро остановка». Талачи обрадованно вздохнула. Панака посмотрел по сторонам:

– Вот здесь ставьте чум!

– Тыкыльмо нет! – испуганно сказала Агада.

Панака ответил:

– Надо Одоя с Чалыком крикнуть, найти Тыкыльмо.

Он высвободил руки из парки, сложил ладони трубочкой и громко крикнул несколько раз во все стороны:

– Орон ору! (Олени устали!)

Эхо прокатилось по тайге:…у-у-у!..

Первым подошел к чуму Чалык. Раскрасневшаяся Агада с трудом ставила в снег шесты для чума. Талачи помогала плохо – она устала, часто охала. Панака сердился:

– Слаба девка, молода – сил нет, а от Талачи какая польза? Одна беда…

Панака курил, сидя на сугробе, посматривая на небо, торопил женщин. Мужчина никогда не ставит семейного жилья – это дело женщин.

Агада тянула тяжелые кожаные покрышки для чума, шкура волочилась по снегу страшным зверем. Агада вспотела, лицо ее раскраснелось, как у костра. Чалык любовался ею, жалел ее. Когда она вытянулась и, багровая от напряжения, поднимала шкуру на вершину шестов, не утерпел Чалык и подбежал. Но Агада так блеснула глазами, что он отскочил, как от огня, и пошел прочь.

– Отец, почему мать не помогает Агаде? Ставить чум она лучшая мастерица.

– Тыкыльмо отстала, ищи ее по следу, – спокойно ответил Панака.

Чалык встал на лыжи. Навстречу ему шел Одой. Вместе они побежали по следу. Шли долго. Вскоре заметили черное пятно. Тыкыльмо и Терна сидели на снегу, прижавшись плотно, и согревали друг друга. Собака вскочила, почуяв приближение людей, и надрывно завыла.

– Вставай, мать! – сказал Одой.

Тыкыльмо нехотя поднялась, подумала: «Почему смерть не придет?» Обращаясь к Одою, спросила:

– Далеко ли отстала? Долго ли, сын, искал?

– Я не один, – ответил Одой, – рядом стоит Чалык. Он первый увидел.

– Острый глаз у Чалыка! – обрадовалась мать.

– Скорее иди, мать, – торопил Чалык. – Не могут поставить чум Агада с Талачи.

Ветер играл седыми космами слепой, слабая улыбка скользнула по изможденному, морщинистому лицу: «Я слепая, а еще нужна. Вот-то радость!..» – и заторопилась, с трудом разгибая застывшие ноги.

Панака озяб, сидя без дела и ожидая, скоро ли будет поставлен чум. Тыкыльмо подошла к стойбищу, устало вздохнула, опустив бессильно руки. Панака крикнул:

– Не свой ли чум задумала ставить? Почему отстала?

Тыкыльмо не ответила.

Агада еще не поставила чума. Тыкыльмо ощупала шестовой остов чума и спросила:

– С какой стороны солнце?

– С правой, – ответила измученная Агада и обрадовалась, что слепая не увидит ее заплаканных глаз.

– Неладно поставила – ветром уронит чум. Снег надо утоптать.

Агада тихонько плакала. Талачи охала и боялась попасться на глаза мужчинам.

Тыкыльмо быстро поставила чум, Агада развела огонь. Панака вошел в чум первым. За ним – Одой и Чалык. Женщины в чум входили последними. Тыкыльмо, Талачи и Агада сидели на женской половине, изредка поглядывали на мужчин. Агада тихонько жаловалась:

– Ставили чум – от жары на морозе плакала, а сейчас дрожу от мороза в чуме.

Тыкыльмо промолчала.

С мужской половины тянуло вкусной едой, густым табачным дымом. Женщины ждали. Когда мужчины поели и улеглись спать в меховые мешки, они доели остатки и тоже легли спать.

Рано утром караван вновь потянулся по снежным просторам в неведомую даль. Один олень устал – ноша на нем была большая. Часть ноши переложили на плечи Одоя. Панака сурово взглянул:

– Чалык, без зайцев не возвращайся, без мяса мой живот плачет!

Чалык, кивнув головой, понесся на лыжах.

Двигался караван тихо: устали и люди, и олени, и собаки.

Тяжелый путь подходил к концу. Чум поставили у большой горы. От голода собаки рычали, грызлись. Устал Панака разгонять их кожаной веревкой.

В чуме ждали Чалыка. У каждого в голове одно: принесет ли парень добычу! Панака сердился: «Зря положился на парнишку, не пришлось бы спать голодному. Надо было Одоя послать».

Залаяли собаки. Панака и Одой вышли из чума. На лыжах подходил Чалык.

– Плохо мужичок шагает – устал, – сказал Панака.

Не дойдя до чума, Чалык упал. Панака и Одой бросились к нему. Втащили в чум. Одежда Чалыка болталась рваными клочьями, лицо потемнело, из-под рукава тонкой струйкой текла кровь.

– Волки! – тихо прошептал Чалык.

– Где? – встревожились Панака и Одой.

– Близко. Без отдыха можно дойти, – едва шевелил губами Чалык.

– Из головы моей ум, видно, ветром выдуло, забыл я, что это долина волчья… Олени!.. – заторопился Панака.

Вместе с Одоем, захватив с собой собак, они бросились из чума.

Густая темнота слепила глаза. Пробираясь через заросли, шли они по склону горы, высматривая на снегу следы оленей. Залаяла Илемка, пастушеская собака. Панака облегченно вздохнул.

Оленей пригнали к чуму.

Чалык лежал на мягких шкурах и охал. Волки напали на него внезапно, разорвали собаку. Он едва отбился от зверей. Чалыка спасли лыжи – по склону горы он летел на них быстрее ветра, а волки, проваливаясь в снег, отстали. Долго еще слышался их дикий вой. Истекая кровью, Чалык с трудом дотащился до чума.

На другой день кочевали дальше.

Собираясь в путь, Тыкыльмо просила Панаку:

– Чалык больной, обожди еще день, пусть затянутся его раны.

Панака рассердился.

– Хой! Оленей хочешь волкам скормить? Надо скорее ехать, разве можно сидеть на волчьем месте!

Чалык стонал от боли и шел, еле передвигая ноги, за Тыкыльмо.

– Мама, – сказал он, – будет ли счастье на новом месте?

– Счастье? Счастье, сынок, – маленькая мышка: блеснет, убежит, останется человеку одно горе. У горя, сынок, бег, как у ветра, – всюду догонит человека. А счастье, как больной ребенок, чуть-чуть плетется.

На новое место добрались на другой день. Место понравилось. Тыкыльмо и Агада старательно вытоптали большой круг на снегу для чума.

На расстоянии полета стрелы, в глухом месте, поставили маленький чум для больной Талачи. На другой день Одой и Панака ушли на охоту на новые места.

Тыкыльмо и Агада ждали охотников. Уже стемнело, но ни шороха, ни лая собак не было слышно. Чалык бился в бреду, вскрикивал и пытался вырваться из мехового мешка. Наконец затих. Агада встревоженно посматривала в его сторону, сердце ее сильно колотилось; ей казалось, что Тыкыльмо слышит его удары.

Глухо в чуме, только изредка хрустнет сучок на огне да собака поцарапает лапой за ухом, и опять тихо и глухо. Вдруг среди мертвой тишины раздался сильный удар. Даже чум задрожал. Чалык вскрикнул. Испуганно вскочила собака и отрывисто залаяла.

– Стукнуло! – в страхе шепнула Агада. – Страшно мне!

– Стукнуло, – спокойно ответила слепая.

– Что это?

– Земля.

– Как земля?

– Рвется земля от мороза. Скоро зима на весну повернет.

Агада обрадовалась. Последним снежным путем и отец придет, и мать, и брат – все!

В это время залаяли собаки.

– Пришли! – сказала Агада.

Вслушались – никого, только ветер выл в дымоходе.

Собаки вновь залаяли.

Тыкыльмо вышла из чума, шагнула в темноту. Собаки прыгали с лаем и визгом. Она прикрикнула на них, сдвинула шапку, освободив ухо. Шумел ветер, тоскливо стонала тайга. Из маленького чума слышался крик Талачи.

Тыкыльмо вернулась, взяла свою кожаную сумку:

– Агада, я пошла в чум Талачи. Жди меня.

Агада спрятала голову в шкуры, испуганно дрожала.

Тыкыльмо вернулась поздно. Охотников еще не было.

– Заночевали, – решила Тыкыльмо.

Охотники вернулись лишь под утро. Застали женщин спящими. Костер погас. Панака сердился:

– Спите, как мыши в норе…

Тыкыльмо схватила за руку Одоя:

– Иди, Одой, в чум Талачи, возьми сына.

Сына назвали Учан. Маленький чум, где родился Учан, сожгли. Рядом с чумом Панаки Одой решил поставить свой семейный чум.

Тыкыльмо вздыхала:

– Кто будет ставить чум Одоя? Талачи теперь совсем плохая хозяйка!

Слепой никто не ответил.

* * *

Подули теплые ветры. Сбросила тайга белую шубу. Осел снег. Олени проваливались. Утром и вечером снег покрывался гладким настом – тонкой коркой. Лыжи скользили хорошо, но олени резали ноги о крепкую корку. Приближалась весенняя распутица.

Саранчо подъехал к стойбищу Панаки, удивился: чума не было. Он подошел к дереву:

– Панака уехал. Откуда у бедняка олени?

Почесал Саранчо под косичкой, потоптался на одном месте, махнул рукой:

– Ставьте чум!

На месте, где стоял чум Панаки, вырос большой чум, а рядом – три чума поменьше.

Ночью плохо спал Саранчо и думал: «Как Панака ушел, где взял оленей?» Вспомнил краснобородых лючей, дочь свою – любимицу Агаду.

Старая Талын, мать Агады, седая и желтая, сделалась за это время еще старее. Саранчо взял себе в жены красавицу из рода Удэгиров – Талязан. За Талязан отдал Саранчо лучшего оленя и две лучшие собаки. Талязан оказалась хорошей хозяйкой, а старая Талын была довольна второй женой Саранчо. Плохо только то, что быстро забыл Саранчо Талын. Убьет он зайца или козла, зарежет оленя – никогда не даст старой Талын полакомиться печенкой, сердцем, вкусным мозгом, все дарит красавице Талязан. Лучший песцовый воротник от парки Агады велел Саранчо отпороть и пришить к парке Талязан. Всю зиму шила Талын себе к празднику мягкие унты. Красиво расшила их разноцветной кожей, опушила песцом. И когда унты были готовы, Саранчо похвалил работу Талын, а унты велел отдать Талязан. Осталась Талын по-прежнему в старых, рваных унтах. Но Талын и Талязан живут дружно: вдвоем легче ставить чум, вдвоем не страшно сидеть в темные ночи и ждать запоздавшего хозяина.

Саранчо старался казаться молодым. Если называли его стариком сердился. Он туго заплетал косичку, а чтобы не видели его седые космы, не снимал шапки даже ночью. На лыжах бегал быстро. А когда старший сын сказал ему: «Отец, ты бегаешь, как молодой олень. Откуда у тебя сила?» – Саранчо улыбнулся, ловко вскинул лук, сшиб стрелой шишку с вершины старой сосны.

– Снег к земле ближе спустился. Этим снегом надо идти к стойбищу Панаки, – сказал Саранчо сыновьям.

Вскоре караван Саранчо тронулся в путь, и не прошло четырех дней, как рядом с чумами Панаки и Одоя стояли еще три чума.

Ожило стойбище. Старые охотники встретились радостно. Они долго прижимались щекой к щеке, долго держались за косички, дважды поменялись трубками, обнялись и лишь после этого разговорились.

Старая Талын не могла налюбоваться Агадой. Она смочила ее волосы своими слезами, и Агада слышала, как бьется от радости сердце матери. Подросла Агада и стала такая красавица, что даже Талязан с завистью смотрела на гладкие смуглые щеки Агады, на тонкие – тоньше ниточки брови, на живые, лукавые, как у лисички, глаза. Длинными ресницами вскидывала Агада, будто белка пушистым хвостом; глаза вспыхивали зеленым огоньком, а губы горели спелой костяникой.

…Саранчо из своего стада убил лучшего оленя. Горячее сердце, от которого поднималась тонкая струйка пара, он разрезал на две части – одну взял себе, другую подал Панаке. Печенку разделили сыновья между собой.

За едой говорили мало. Вкусная еда отняла у всех язык. Чалык ел плохо, поглядывал то на храброго Саранчо, то на остроглазую Агаду.

Саранчо заговорил первый:

– Славный друг Панака, ты спас мне дочь. Чем благодарить тебя буду?

– Храбрый друг Саранчо, – ответил Панака, – благодари моего младшего сына Чалыка – он спас тебе дочь, он вернул мне моих оленей.

Саранчо скривил рот, гордо вскинул голову:

– Этот мужичок еще молод для благодарностей, пусть подрастет.

Пушистые ресницы Агады сомкнулись. Чалык сдвинул брови, но, встретив грозный взгляд Панаки, потупил глаза.

Все молчали, только чмокали губами – тянули дым из трубок и пускали его над головами синими клочьями. Панака обиженно сказал:

– Женщины в моей семье нет. У Тыкыльмо глаза – дупла. Талачи для Одоя плохая хозяйка, совсем стала хворая, едва ноги носит. Нет женщин – некому ставить чум.

– Славный друг Панака, не много ли ты с меня просишь?

Панака обиделся:

– Панака стар, волосы его белее снега, ему не нужна молодая жена. Но у Панаки есть старший сын, славный Одой. Чем он плох, скажи, Саранчо?

Агада, сидя на корточках, спрятала голову в воротник своей парки, плечи ее вздрагивали. Чалык вышел из чума и без оглядки побежал в тайгу. На пригорке он наткнулся на оленей, отыскал серого с пятнышками, на котором ехала Агада, и обхватил его за шею. Умное животное испуганно смотрело большими круглыми глазами, мотало головой. Чалык шептал:

– Никто не видит моего сердца. Может, добрый олень поймет мое горе… – и целовал серого в мягкую морду.

Панака и Саранчо долго сидели, молчали, потом поменялись своими охотничьими ножами и табакерками. Наконец Саранчо кивнул головой:

– Пусть Агада будет второй женой Одоя.