Текст книги "Артамошка Лузин"

Автор книги: Гавриил Кунгуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– «…Сижу я в осаде и гонца быстрого шлю тайно, и не знаю, дойдет ли моя грамота до твоих пресветлых царских очей. Изменники Ивашка Тайшин да Петрунька Степанов с острогу моего сбежали, воровским путем угнали табун лошадей…»

Артамошка остановился, повернул грамотку к солнцу. Филимона трясло, как в лихорадке. Никита Седой мигал глазом часто-часто, что случалось с ним только в сильном гневе. Филимон торопил:

– Читай сын, читай, родной!

– Стерлось писаное, – вздохнул Артамошка, быстро разгадал стертое, усмехнулся и читал нараспев дальше: – «…Разбойники те, Ивашка Тайшин и Петрунька Степанов, бегаючи по улусам и становищам, собрали немалую рать и, творя всякие угрозы, подошли к Иркутскому острогу.

Рать ту, царь-государь, мои казаки отбили и поразогнали начисто. У реки Иркута, окружив жилье, где сидели те разбойники – Ивашка с Петрунькой, им наши казаки кричали, чтоб они в осаде не сидели, а сдались бы на твою, государеву, милость…»

Опять запнулся Артамошка, водил грязным пальцем по завитушкам, тянул:

– «…Ивашка Тайшин начал браниться и бахвалиться: „Али вы не знаете Ивашку, каков он есть? Жив я вам, казакам, не дамся!“ – и начал стрелять. Ранил Никиту Белогора, насмерть уложил Христоню Паклина, и на ком были панцыри железные, то пробивал насквозь. И казаки стрельбой Ивашку не осилили и подожгли его жилье, и он, Ивашка, сгорел, но не сдался. Жену свою с сыном успел верхом выкинуть, и они с Петрунькой Степановым бежали, в дыму того и не углядели казаки…»

Артамошка остановился, показал грамоту Филимону. Филимон и Никита переглянулись. Середина грамоты протерлась до дыр.

– Читай, миновав рваное! – рассердился нетерпеливый Филимон.

Артамошка, водя пальцем по грамоте, с трудом разбирал написанное:

– «…приснилось мне знамение в виде зари кровавой, а в тех кровях младенец царский. Наутро крикнул я монахиню Пелагею, юродивого – божья человека Киршу да еще двух юродивых, и те в один голос сказали мне, что это знамение к худу, к войне. И то исполнилось. Лазутчики мои принесли вести страшные. Пошли на Русь черные монголы. Монгольский хан послал рать с вожаком-бабой, прозывается та баба-вожак Эрдени-Нойон. То сделал хан на посмешище и поругание твоего, государства, престола…»

Дальше грамота обрывалась.

Так и не узнали ватажники, почему в разбойный поход пошла ханша Эрдени. Воевода же иркутский не забыл это пометить, записал коротко:

«…И тут убит был свирепый хан Кантайша, напавший в черную ночь на русские земли. Сестра его, ханша Эрдени-Нойон, набрав разбойную рать, порешила Иркутск с ближними его землями пограбить, мирных людей наших побить… Иркутский острог сел в осаду…»

Филимон помолчал, руку положил на плечо Артамошке:

– Читай, сын, сызнова грамотку. Зачинаю понимать тяжкую мудрость написанного.

Артамошка вновь прочитал.

Филимон раскраснелся, вспотел: придавили его думы. Обратился он к Никите Седому:

– На Русь монголы пошли. Ты уразумел?

– Не жирно ли это? Не обломит ли хан монгольский зубы? – угрюмо вздохнул Никита.

– Русь-то – монголам? А нам, Руси сынам, что? – снова спросил Филимон.

– Мало ли за Русь нашей крови текло! – ответил Никита.

– Для Руси ущерб… Только ума не приложу, почему монгольский хан ханшу вожаком послал? Какая же с ней война?

Никанор устало прошептал:

– Сказывали: ханша та злобна без меры, в бою ханские монголы люты…

– То, Никанор, брехня. Не таких ломала русская рука! – рассмеялся Филимон; ус седой покрутил, сбросил капли с разгоряченного лба. – Надумал я страшное, и сердце вскипело, зажглось… Зови, Никита, всех ватажников!

Ватажники сбились в круг. Прочитал еще раз Артамошка обрывки грамоты. Филимон поднялся, шапку снял:

– За сибирскую землицу постоим!

Ошеломленные ватажники переглянулись, многие опустили головы.

– Ужимочки ваши мне не по нраву! – загремел Филимон. – Русь наша сибирская может сгинуть. Аль на поклон к хану монгольскому?

– Тому не быть! – загудели голоса. – Хану не покоримся!

– Монгольский хан не подавился бы! – засмеялся Филимон.

– Хо-хо-хо!

– Постоим за Русь, за Сибирь-землю!

– Русь – она матушка наша кровная!

– Государю нашему послужим, милость его на ратном поле заслужим!

– Веди, атаман!

Махнул рукой Филимон, и ватажники побежали готовить корабли к отплытию. Долго Филимон расспрашивал Никанора о коротких путях в Иркутск. Никанор вытирал кулаком изрытый морщинами лоб, гововорил шепотом:

– Путь один – плыть Ангарой!

– Сурова речка, порожиста да буйна. Тяжкий путь… – вздыхал Филимон.

– Иного нет, брат. Правый берег высокий, струи кипучие, ревут воды гремучие – того берега не держись. Плыви левым – берег тот ровен, вода в плесах тиха, вот и доберетесь.

– Плывем, брат, с нами!

– Стар я для таких дел. Не лишай старца покоя.

– Вот повоюем монголов – и на покой.

Ватажники крепили бечеву, чинили паруса, направляли весла. Наутро корабли отчалили от берега.

Филимон с Артамошкой и Чалыком напрасно искали Никанора, рыская по лесу. Никанор вместе с мишкой бесследно исчез. Так его и не нашли.

Упорна вода, туга бечева. Чуть ветерок – ощетинится Ангара, насупится, бьет волной нещадно.

– Ой, свирепа реченька, свирепа!

Ватажники крестятся и налегают плечами на жгучую бечеву.

Плыли долго, счет дням потеряли, а конца пути не видно.

О резучие камни, о пороги крутые побила буйная река утлые кораблики ватажников, била в щели и грозила потоплением.

Кормчие кричали до хрипоты, налегали на бечеву ватажники. Кормчий последнего корабля, где сидел Филимон, крикнул:

– В десятый раз, атаман, говорю тебе: вода люто хлещет! Не доплыть!

Встал Филимон, сложил широкие ладони трубой, гаркнул:

– Вороти к берегу! Разгружай!

Над рекой пронеслось гулкое эхо.

Не думал и не гадал Филимон, что будет большая задержка в пути. Прохудились кораблики, побила их буйная волна.

Тревожились ватажники, рассматривая дырявые лодки. Быстро на берегу разбросали стан. Жгли костры. Одни были отряжены смолу курить, другие мох добывать, третьи – с Артамошкой и Чалыком рыскали по лесам, еду добывали для всей ватаги.

Филимон ходил угрюмый. Никита Седой, подобрав из ватажников умельцев корабельных – больших и малых, – чинил корабли.

Жаркая наступила пора. Торопил Филимон ватажников, кусал ус, сердился:

– Выбился народ из силы. Сломала спины проклятая река! Эх, кабы крылья птицы… эх!..

Часто поглядывал он на тайгу – ждал. Давно люди ушли за добычей. Солнце к горе склонилось, дунул с реки вечерний холодный ветерок, а охотники не возвращались. Филимон ругал Артамошку за нерадивость, грозил за ослушание крепко побить при всем народе.

Только к закату солнца вернулись охотники. Добыча оказалась невелика: вел Артамошка под руки страшного, полунагого, ободранного человека, заросшего волосами. Желт, костляв, сух был этот неведомый человек, страшен своими лохмотьями и худобой.

– Не этим ли пугалом кормить ватагу вздумал? – сердито спросил Филимон у сына. – Кажи добычу!

Артамошка заторопился, говорил, заикаясь:

– Добыча, отец, мала… Леса голы и бедны: не слышно в них ни птичьего клекоту, ни звериного шепоту. Даже змеиного шипа – и того не слыхать!

– Кажи добычу!

– Три зайца, семь рябков, и те сухи и облезлы, – ответил Артамошка.

– Бродяга! – выругал сына Филимон. – А этого козла облупленного где сыскал? – И он оглядел злыми глазами пленника.

– То, отец, чудо! – оживился Артамошка.

– Чудо? Ой, Артамошка, растешь ты и вширь и ввысь, словно деревина, а вот умом… – Филимон отвернулся, позвал: – Чалык!

Чалык подошел.

– Ты лесной умелец. Сколь людей я вам отрядил! Где добыча?

Чалык ответил просто:

– Зверь и птица укочевали. В тайге огонь ходил.

– Горелое место, – с досадой сказал Филимон, – тому верю!

Филимон тут же отрядил десять ватажников на протоку ловить рыбу и приказал, чтоб улов к утру был полон – на три варева.

– Ну? – спросил Филимон, обращаясь к пойманному. – Кто такой? И что по лесам бродишь, как леший?

– Не леший я, мил атаман, а, сам видишь, человек есть, – жалобно прошамкал мужик беззубым ртом.

– Больно страшен: смерть ли ходячая, человек ли бродячий! – того и отличить не умею.

– Мрем, как мухи. Это праведно.

– Что так?

– Хлебушко разучились жевать, и каков он есть, бог с ним, забыли. Пятый годок на зубах хлебушка-то не бывало…

– Хлеб! – перебил Филимон. – И без хлеба еды не перегрызть, были бы зубы, а у тебя рот чист и гол, как у младенца.

Мужик заплакал:

– Соли нет…

– Без соли погибель, – согласился Филимон.

– Соли-то, ее, мил атаман, нигде не сыщешь, – стонал мужик. Смерть – и та плоха. Рот гниет, зубы падают и, почернев, умирает человек. Вот и бегаем на солнцепеке – где увидим солончаки, к земле припадем, лижем ее, землю-то, соленые росинки собирая… В зверя, прости господи, обратились, так и живем перебиваемся.

Вздрогнул Филимон, переглянулись ватажники.

– Живете худо.

– Куда плоше… – Мужик вытер слезы желтым кулаком.

– Как очутились в лесах? Аль беглые? Много ль вас? – спросил Филимон.

Мужик, пугливо озираясь, замялся, замолчал.

– Не страшись, мы не царские наушники! – подбодрил его Филимон.

Мужик поднял голову.

– Да ты садись, садись на пенек!

Филимон взял мужика за острые плечи.

Мужик сел. Ватажники окружили его, насторожив уши. Филимон спрашивал:

– Кто же будешь?

– Отшельники мы. За веру страдальцы, боговы мученики.

– А откуда взялись?

– С самой Расеи беглецы.

– То-то, слышу я, голос у тебя расейский, против наших, сибирских, тих и кроток. У наших сибирских голоса ревущи, грубы, не говорят, а в барабан бьют.

– Ну, а как Расея? – интересовались ватажники.

Мужик замотал кудлатой головой:

– Ой, не спрашивайте, милые, и не расспрашивайте! Горько! Горше полыни…

– Отчего ж так?

– Сгинула Русь-матушка! – заохал мужик. – Истощилась земля, обнищала, иссохла в камень. Ждал народ дождя. И вот затмилось ясное солнышко тучей, к не разобрать стало – не то день, не то ночь, сплошная темь. Обрадовался народ, да рано. Упала та черным-черная туча на землю не дождевыми обильными каплями, а червем смрадным…

– Червем?..

– Именно, милые, червем-обжорою. Изничтожил тот проклятый червь все сущее на земле: травы сенные, цветы, злаки хлебные, листья древесные и даже иголки с лиственниц, елок и сосен ободрал.

Мужик передохнул и опять зашамкал:

– Голод косить начал и животину и народ. Кинулся тогда народ в бега на все четыре стороны. От черной смерти спасаясь, иные ударились в убийство и разбой – то грабежники, иные в лесах дремучих укрылись – то шатуны тихие…

Насупились ватажники. Мужик закашлялся, обвел мутными глазами сидящих:

– И пошло по Руси смятение великое и вере церковной шатание, и раскол умножился. Стали к богу обращаться кто как вздумает: кто крест кладет ото лба на грудь, кто до пупа, кто два перста складывает, кто три, а иные чуть не кулаком молятся… С той поры махнули мы на все рукой и пошли по божьему пути.

– А куда ж тот путь ведет? – спросил Филимон.

– К смерти, мил человек, к праведной смерти. Путь един, другого пути человеку не дано.

– Да-а… – протянул Филимон.

– Худ и наг человек, в чем душа трепыхается, – покачал головой один из ватажников.

Мужик устало опустил голову:

– Отощал, милые, смертельно!

– На, пожуй, – дал мужику ватажник затасканную корку хлеба.

Мужик схватил и сунул корку в рот.

– Много ль вас, отшельников?

– Сотни были, да померли. Остались считанные души – не более трех десятков.

– Веди! – скомандовал Филимон.

– Куда? – испуганно заморгал мужик.

– Где жилье ваше, туда и веди!

– Такового не имеем: в ямах живем.

– В ямах?

– Аль не имеете чем дерево срубить? Отчего стали кротами земляными?

– Живем, как бог велит, – с достоинством ответил мужик, – а не так, как самому надобно.

– Веди и кажи, где те ямы!

Мужик неподвижно сидел, потом жалобно простонал:

– То не можно. Оставьте богово богу, не мешайте людям смерть принять… Не тревожьте…

– Артамошка! – крикнул Филимон. – Дай-ка человеку соли.

– Сколь?

– Сколь унесет.

– Не много ли, тятька? Не столь богаты солью.

– Делай! – рассердился Филимон.

Артамошка принес мешок соли и легко сбросил его с плеча под ноги мужику. Мужик впился костлявыми руками в дерюжный мешок и торопливо поволок его в тайгу. Сделал несколько шагов и упал, оглянулся, вновь вцепился в мешок, вновь упал от бессилья. Ватажники вздумали помочь ему, но он зарычал зверем, замахал руками: никого к себе не подпускает. Как муравей, вертелся он около мешка и волок его по земле.

Вскоре из темного леса показались люди. Выглядывая из-за деревьев, они моргали глазами испуганно и дико. Ветер трепал всклокоченные бороды и седые космы, спадающие до плеч. Ватажники звали:

– Эй, лесовики! Вылезайте из нор!

– Вылазь, не бойсь!

Несмело стали выходить из леса люди с желтыми, морщинистыми, измученными лицами. Рваное тряпье да обрывки затасканных звериных шкур едва покрывали серые тела. Главаря искали долго. Отыскали в одной из земляных нор, что вырыты были отшельниками около Черного озера. Стоял он на коленях в липкой грязи и молился за упокой своей души и душ отшельников, которых уже давно не считал в живых. Его белая борода спадала чуть не до пояса, ветер трепал седые волосы. Маленькие живые глазки светились из-под нависших бровей. Длинные высохшие пальцы отливали синевой, как у мертвеца. Старец бормотал себе под нос:

 
Ветры буйные, гулящие.
Бури дикие, свистящие,
Облетели вы сини горы,
Облетели степные просторы,
Рыщете вы дьяволу на потеху,
Страшно на земле человеку,
Худо!
Смерть! Смерть! Смерть!..
 

Старец припал к земле лбом и долго бормотал непонятное.

– Этот? – громко спросил Филимон.

– Потеха! – засмеялся Артамошка.

– Тише! – зашипели отшельники и, пугливо озираясь, стали усердно молиться.

Артамошка ухмылялся, хитро щурил глаза.

К нему наклонился отшельник, в самое ухо зашипел:

– Ой, отрок, неладное творишь!

– Эй ты, поп! Вылазь! Ишь, вожак, в яму забился! – сердито говорил Никита Седой.

Отшельники затряслись в испуге. Старец повернул голову, сверкнул глазами и дал знак, чтобы не мешали.

– Гриб червивый, – не вытерпел Никита, – разве поп может в вожаках быть!

– Святой, – тряслись в страхе отшельники, – за всех с богом беседует!

– Без еды и пищи живет, век молитвой кормится…

Артамошка заглянул в пещеру-яму старца. Из нее несло могильным запахом и сыростью. В стороне стоял грубо сделанный сосновый гроб, на кромке его теплилось жиденькое пламя восковой свечи, в изголовье лежала древняя иконка. Артамошка просунулся в пещеру и за гробом увидел целую груду высохших и свежеобглоданных костей дичи и рыбы. Артамошка вытянулся, сгреб кости в кучу и выбросил из пещеры. Ватажники ахнули. Отшельники окаменели. Старец злобно метнул глазами, схватил посох и пустил его в Артамошку. Тот едва увернулся от удара, захохотал:

– То кости святого духа, что на Черном озере кричит «кря-кря»!

– Шш!.. – зашипели в страхе отшельники. – Уведите отрока!

– Быть беде! Сгинешь, отрок, – иссушит тебя старец в былинку, напустит злые болезни… Кайся! – бормотали отшельники.

– Зачем врали, что не ест земной пищи старец? А кости? – смеялся Артамошка.

– Ослушник окаянный! Зачем на старца праведного издевки кладешь? Отколь приполз, змееныш? – закричал рыжий мужик.

– Гони его! – замахали посохами отшельники.

Старец буравил глазом толпу и, постучав посохом о землю, скрипучим голосом сказал, показывая на стоящих в стороне Чалыка и Артамошку:

– Вижу дьявольских выкормков! Чую черных кровей змеенышей, осквернителей святого нашего стана.

Старец заплакал. Отшельники уставились на Чалыка и Артамошку. Старец поднял посох и бросился на Артамошку и Чалыка.

Артамошка вскинул пищаль. Филимон подбежал к Артамошке, вцепился в его рыжие волосы:

– Не балуй, озорник! – И, обращаясь к ватажникам, приказал: – Не дело надумали. Боговых людишек разобидели! Расходись по кораблям.

Ватажники нехотя потянулись к берегу.

Старец стоял, опершись на пенек, и тупо смотрел на Филимона. Грудь у старца была голая, на медной цепочке висела маленькая иконка. Он взял ее желтыми пальцами, поднес к губам, потом перекрестился и спросил:

– Куда бредете, грешники?

– Куда бог укажет.

– Шатунов лесных, разбойных бог проклял и отвернулся…

– Бог грешных милует. Филимоном Лузиным прозываюсь, вольных людей веду в Иркутский городок, тороплюсь царю на подмогу… Укажи, старец, ближние пути.

– Путь человека по звезде вечерней к праведному покою, к могиле холодной, иного нет и не ищи, грешник… А царя не поминай, он разбойных людишек не милует…

Старец стукнул посохом о землю и пошел в свою пещеру.

* * *

Догорали на берегу последние костры, отплывали ватажники в последний путь. До Иркутского острога оставалось плыть не более пяти дней.

А тем временем в пещере старца зажглась свеча. Перед старцем стоял на коленях перепуганный мужик-отшельник, которого в лесу поймал Артамошка, а Филимон дал мешок соли.

Старец смотрел тусклыми-глазами:

– Кайся, грешник окаянный… Душу свою опоганил, бога прогневал… Говори, что видел, что слышал?

– Дощаные кораблики…

– Сколько?

– Пять.

– А разбойных людей много ли видел?

– Не считал: может, сто, а может, меньше…

Старец мужика отпустил поздно – допрашивал долго; в пещеру вызвал гонца. Наказывал гонцу так:

– Добежишь, сыне, до Вертун-камня, там река большой кривун делает, ты же беги прямиком. Добежишь до Белого хребта, пойдет река той горе в обход, ты же, сыне, беги через тот хребет. Так живой рукой, без малого в два дня, прибудешь в Иркутск.

Старец поправил пальцами пламя свечи, оглянулся по сторонам совиным глазом и зашамкал над самым ухом гонца:

– Иди, сыне, к воеводскому попу и говори, только ему в ухо говори, тайно; плывут по реке Ангаре на стружках дощаных воры и разбойники, в атаманах у них Филимон Лузин.

Долго шептал на ухо старец, потом закашлял. Свеча потухла. Гонец быстро вышел из землянки, направился по узкой тропинке, которая вилась по крутому склону горы. Спешил он в Иркутский острог с тайной вестью от старца-отшельника, бежал коротким путем, чтоб опередить корабли Филимона.

Воля!

Иркутский острог находился в осаде. Подошла монгольская рать во главе с Эрдени-Нойон. Завязались жаркие схватки. Казаки отступили, закрылись в городке.

Иркутский воевода, подсчитав запасы огненного и холодного снаряжения, перепугался: воевать было нечем. Паника обуяла казаков и жителей городка.

В это время с шатра северной башни дозорный казак заметил темное пятно. «Кому бы это быть?» – думал казак. Пятно приближалось, и вскоре казак через посланца сообщил воеводе, что к стене крадется человек.

Казаки-доглядчики передали:

– Ползет человек с пустыми руками, даже лука за спиной не имеет.

– Чудно – встревожился воевода и сам полез на башню.

Воевода приказал не допускать того неведомого человека ближе падения стрелы. Человек заметил людей на шатре, быстро сдернул шапку, перекрестился.

– Крещен! – в один голос прошептали и воевода и казаки.

Человек помахал белой тряпкой, и его допустили подойти к стене.

– Кто? – спросил воевода.

– Гонец с превеликой тайной!

– Завязать глаза, впустить в городок.

Казаки привели полунагого, бледного человека. Он дышал тяжело, настойчиво требовал воеводского попа. Попа отыскали. Он вошел, размахивая длинными рукавами засаленной рясы, оглядел посланца.

– Откуда, крещеная душа?

Гонец склонился к самому уху и, шлепая обветренными губами, прошептал:

– От старца-отшельника, от праведного Симеона.

– Говори.

– Молитвы старца и его помощников до бога дошли…

– Дошли?

– Дошли, – повторил гонец.

– Как же это сказалось? – засуетился поп.

Гонец провел высохшей рукой по лицу, закашлялся. Поп переждал. Гонец заговорил тихо:

– Поведал нам старец, что беседовал он с самой матерью божьей, и она ответила ему: «Пришло время, души ваши сподобились рая, оставляйте грешницу-землю торопясь». Теперь все, однако, умерли, а только я… – И гонец зажал голову руками.

Оба помолчали. Гонец вздохнул:

– Умирая, старец Симеон просил исполнить последний земной его завет. Дозволь исполнить.

– Говори, – заторопил поп.

– Осквернили наш стан и старца повергли в стыд разбойники, грабежники, царские ослушники…

– Какие?

– Рыщут, как звери, по лесам, по рекам и по всей земле грешной и не находят на ней пристанища и покоя от грехов своих.

– Кто же те грабежники?

Гонец долго морщил ободранный лоб и, вспомнив, ответил:

– Филимошка Лузин с сыном и черных кровей парень, тунгус – имя запамятовал.

– Дело толковое говоришь. Велю крикнуть самого воеводу, – сказал поп.

– Не надо, – гонец вяло махнул рукой, – говорю только тебе, ослушником старца не бывал.

– Велика ли рать грабежников? И куда их путь?

– Рать не велика, но злобна, разбойна.

– Ой, – вскочил поп, – страшны?

– Страшности превеликой! Сам видел. Путь держат на Иркутск. Именем государя клянутся!

– Государя?! – закрестился поп. – Надо немедля сказать воеводе!

Поп быстро скрылся за дверью. Гонец широко взмахнул руками и повалился на узорчатый ковер.

Вскоре вернулся поп и увидел, что посланец мертв.

Воевода щипал кудлатую бороду, шагал по избе. «Вести принес казачий доглядчик тяжелые. Монголы, отступив, множат силы и вновь пойдут приступом на городок и снесут городок Иркутский начисто».

Он позвал попа, старшину да приказчика. Не успел воевода и рта раскрыть, вбежал растрепанный казачий доглядчик:

– Батюшка воевода, на Ангаре струги!

– Где? – вскочил воевода.

– В полчаса ходу вниз по Ангаре.

Воевода скосил хитрые глаза:

– Поп, бери иконы. Старшина, сзывай почетных людей. Пусть идут с хлебом и солью.

– К грабежникам с почетом? Тому не быть! – рассердился поп.

– Не твоему уму судить. Я воевода, государев слуга, знаю, что творю!

Поп замолчал.

Почетная лодка отплыла. Филимон Лузин и Никита Седой приняли дары и почет.

Ватажники недоверчиво поглядывали по сторонам, но когда казачий старшина приказал выгрузить из лодки огненные запасы – порох и свинец – и выдать каждому ватажнику по чарке воеводского вина, все обрадовались, повеселели. Старшина передал воеводские слова. Воевода требовал скорым ходом ударить по монголам с северной стороны. Отсюда они не ожидают нападения и в страхе будут повергнуты в бегство.

Через лазутчиков и доглядчиков Эрдени-Нойон узнала о прибытии рати Филимона. Лазутчикам показалось, что приплыло несметное количество воинов. Среди монголов началась паника. Эрдени-Нойон решила не принимать неравного боя, спешно отступить. Это заметили воеводские казаки, бросились в погоню. Они без труда разгромили монголов.

Пашка Селиванов ринулся с казаками в погоню за Эрдени-Нойон. Ее защищали десять телохранителей-монголов. Казаки во что бы то ни стало пытались схватить Эрдени-Нойон живой. Она неслась на белом коне, по бокам едва поспевали два телохранителя. Казаки повернули коней, ударили наперерез, чтобы окружить беглецов. Эрдени-Нойон оглянулась, круто осадила коня. Конь порывисто дышал, выбрасывая из ноздрей пар, и бил копытом.

Близко слышались казачьи голоса:

– Лови!

– Аркань петлей!

Эрдени-Нойон быстро выхватила из-за пазухи своего синего шелкового халата белый платок, бросила его под ноги. Телохранитель мгновенно пронзил Эрдени-Нойон своим копьем и сам бросился под копыта разъяренных казачьих лошадей. Казачий старшина злобно ругался:

– Бабу и ту не могли пленить! Эх!..

Он взмахнул плетью и резанул по лицу первого попавшегося под руку казака. Тот зажал окровавленное лицо рукой, склонился к гриве коня.

Только сейчас к месту боя подошел Филимонов пеший отряд. Казачий старшина подлетел к Филимону на взмыленном коне:

– Вор! Я монголов повоевал! Твоя рваная рать в кустах хоронилась! Трусы!

Побелел Филимон от обиды и злобы, задрожали скулы, выхватил саблю и, подступив к казачьему старшине, грозно спросил:

– Я – вор?

– Вор! Грабежник! – крикнул старшина.

– От самого воеводы почетные люди встречали нас хлебом и солью! То как?

– Воевода – государев слуга, воров не милует! – захохотал старшина.

Ватажники рассыпались по кустам, вскинули пищали, пики, сабли:

– Бей воеводских!

– Гони!

– Измена!

Старшина крутился на разъяренном коне, ругался:

– Грабежники! На царских казаков руку поднимать! Тому не быть!

– Из лесов темных плыли, чтоб монголов повоевать. И мы русских кровей! – То был голос Никиты Седого.

Казаки заглушили его слова:

– Вы воровских кровей!

– Царские ослушники!

– Измена! – бросился Филимон к Никите Седому.

– Воевода хитер. Думка его прямая – изловить нас, – ответил тот. Спасайся, атаман!

Старшина вскинул саблю, и казаки бросились на ватажников. Казачий старшина подлетел к Никите Седому, рассек ему голову. Ватажники побежали в лес. Филимон кинулся в сторону, упал в рытвину.

– Обман и гибель… Изловили, как курей! – бил он в отчаянии себя в грудь.

Казаки заметили Филимона, стали ловить его.

Казачий старшина командовал:

– Живьем его! То приказ самого воеводы!

Филимон услышал предательские слова. Злоба закипела в нем, он вскинул пищаль, выстрелил в казака, но промахнулся. Казачий старшина приготовился метнуть аркан, чтоб накинуть на Филимона петлю, но вдруг взмахнул руками и мешком вылетел из седла. Филимон оглянулся и встретился взглядом с Чалыком. Это его меткая стрела пронзила грудь старшины. Казаки опешили, кони сбились в кучу, толкали друг друга.

Филимон забежал на пригорок, увидел ватажников:

– К дощаникам! Вплавь! Спасайся!

– К воеводе, с поклоном! – раздался сзади насмешливый голос.

Филимон и не оглянулся.

Вдали, поднимая облака пыли, неслись всадники. Впереди летел сам воевода. Прискакав к месту боя, он выхватил саблю:

– Грабежников на дыбу! Хватайте!

Филимон, зажимая окровавленную руку, спасался меж кустов. Как вихрь налетели казаки, взвилась над головой петля аркана и как ножом резанула по шее, а у самого уха злобные голоса:

– Вяжи его! Волоки в острог!

Артамошка и Чалык с небольшой кучкой ватажников бежали лесом. Они пытались укрыться в болотах и зарослях. Казаки бросили лошадей и пешком преследовали убегавших. Артамошка услышал:

– Хватайте поганое отродье Лузиных! Живьем берите!

С криком и улюлюканьем бросились казаки на горсточку ватажников.

Почти все ватажники были схвачены. Многие пали под острой казацкой саблей. Чалык и Артамошка напрягали последние силы, чтоб перебежать узкую полянку, скрыться в густой чаще. Казаки бесновались, воевода подгонял и бил плетью нерадивых. Артамошка и Чалык добежали до крутого яра и, не думая, бросились вниз. Желтое облако пыли на мгновение скрыло беглецов. Поднявшись на ноги, они бросились в чащу леса. Острые кустарники рвали в кровь лицо, руки. В глазах темнело, уходили силы. Казаки окружили беглецов кольцом.

– Смерть! – задыхался Артамошка, истекая кровью.

Крики и топот заглохли: казаки либо потеряли след, либо подкрадывались. Чалык мчался, как горный козел; легко перепрыгивал через валежины, камни, выбоины, терялся за кустами и деревьями. Артамошка отстал. Бледный, измученный, прислонился он к стволу сосны, тяжело дыша. Голова у него отяжелела, ослабли ноги. Чалык вернулся к нему: «Как помочь раненому другу; Как спасти его?» Чалык сорвал с Артамошки шапку и надел на свою голову, а свою шапку бросил в кусты. Артамошка не успел и слова вымолвить, как Чалык схватил его и столкнул в яму, выбитую дождями. Валялась сухая ель, он накрыл ею друга. Отбежал, вскочил на камень, сложил ладони трубкой и загудел в подветренную сторону:

– То-то-о-о!

Далекое эхо взлетело над лесом. Так Панака учил обманывать врагов, отводить голосом в другую сторону.

Но Чалык ошибся: казаки были близко. Слышно, как хрустят под их ногами ветки, шумят кусты. Чалык нахлобучил Артамошкину шапку на глаза, сбросил с плеч меховую парку и, оставшись в одной рубахе, кинулся навстречу врагам.

Казак, выбежавший на бугор, увидел Чалыка:

– Лузинов сын! Лови сына Лузинова! – и тут же кинул аркан.

Но Чалык увернулся, и его меткая стрела ударила в плечо казаку. Тот вскинул руками и упал, обливаясь кровью. Чалык бросился к горе. Казаки за ним. Над лесом гремело:

– Лови вора!

– Аркань!

– Не уйдешь, Лузинов выкормок!

Чалык ловко карабкался вверх по крутому склону горы. Казаки заметно отставали.

Артамошка с трудом поднял голову. Перед глазами кружились белые искры, грудь давила нестерпимая боль. Приподнялся он из ямы и увидел, как по склону горы быстро карабкался вверх человек, а за ним с криками устремилась толпа казаков. Артамошка без труда узнал в смельчаке Чалыка. Бледные губы Артамошки шептали:

– Сбежит… смел!

Раздался резкий окрик. Артамошка рванулся, заохал от боли и упал в яму. Только сейчас он заметил лужу крови, в которой сидел. Сабельная рана на левой ноге обильно кровоточила. Артамошка зажал ее рукой.

Казаки разбились на мелкие отряды и стали окружать гору со всех сторон. Чалык заметил это. Спасенья не было. Он залез на самую вершину скалы и остановился. Перед глазами сияла черная пропасть.

Артамошка с трудом поднялся, вылез из ямы. Придерживаясь за стволы деревьев, он прошел несколько шагов. Сейчас ему хорошо стало видно отвесную скалу, видно, как со всех сторон облепили ее казаки. Воевода, задрав голову вверх, махал саблей, метался, разгоряченный и злой:

– Сдавайся, воровское племя!

Казаки уговаривали:

– Не гневи воеводу, разбойник!

– Отца твоего, как волка, заарканили. Петля и по тебе плачет!

– Сдавайся на милость!

Артамошка зажал голову, понял: воевода и казаки приняли Чалыка за него, радуются, что загнали на скалу Лузинова сына. Сердце Артамошкино разрывалось от боли:

– Чалык… друг мой, кровный друг!..

Послышались выстрелы. Артамошка поднял голову. Вдруг Чалык выпрямился. Артамошка не сводил с него горящих глаз. Чалык припал щекой к луку, а затем, подняв его над головой, бросил вниз со скалы. Тугой лук сделал по склону горы несколько высоких прыжков, исчез в пропасти.

«Сдается!» – задрожал Артамошка.

Обрадовался воевода:

– Сдается! Оружию бросил!

Один из казаков подполз близко к Чалыку и пытался набросить на него петлю. Чалык надвинул на глаза шапку, отвернулся от казаков, поднялся еще на шаг вверх. Теперь он стоял на самой вершине скалы. Вокруг разливалось море лесов, по долине извивалась черная речка. Солнце прыгало золотыми пятнами по снежным вершинам далеких гор. Чалык набрал грудью воздух, гордо вскинул голову, и поплыло над лесами, и горами:

– Воля!..

Эхом прокатилось это дорогое слово. Эхо смолкло, утонуло где-то в светлых далях. Всплеснув руками, Чалык бросился со скалы и вмиг исчез в черной пропасти.

Артамошка схватился за грудь, упал на землю, бился головой, хватая руками серые комья земли, рыдал:

– Чалык… Чалык… друг… брат мой!..

Воевода рассвирепел. Казака, стоявшего у вершины скалы и не сумевшего накинуть петлю, воевода велел немедля свести в пытошную и жестоко наказать за нерадение.

Заветное желание воеводы казнить Филимона Лузина вместе с сыном Артамошкой разбилось. Воевода грыз седой ус, ругал казаков за то, что преступник Артамошка ушел от царской казни, принял смерть злодей от своей же руки.