Текст книги "На три сантиметра взрослее"

Автор книги: Гавриил Левинзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

СОВЕТЧИК

… Что же значит «я»?

Без теплых связей бытия?

ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ

Первые воспоминания о Виктории! Чтоб они не потускнели, чтоб с ними не произошло то, что бывает со старыми фильмами: треск, темень и никакой видимости, – я время от времени устраиваю им генеральный смотр: я забочусь, чтоб ничего не затерялось – ни одной черточки, солнечного блика, улыбки, слежу, чтоб сохранился узор на платье Виктории и не разбились раньше срока ее светозащитные очки с сиреневыми стеклами. Я впускаю вас в этот заповедный уголок моей памяти – ничего не трогайте, не переставляйте и не вздумайте смеяться.

Слышен стук каблучков. Это меня обгоняет Виктория. Мне скоро четырнадцать, я перешел в седьмой класс, перед началом учебного года иду в школу за учебниками, а меня обгоняет женщина, останавливается и говорит:

– Ба! Я тебя узнала.

От неожиданности или еще от чего-то у меня замирает в груди. Я уверен, что вообще-то такого не случается, что мне здорово повезло, раз вот такое приключилось: со мной заговорила красивая нарядная женщина. Она снимает очки с сиреневыми стеклами, встряхивает головой, и опять у меня в груди замирает – в то время я был нервным мальчиком. С испугу мне кажется, что в лицо ей долго смотреть нельзя, я перевожу взгляд на очки: она ими поигрывает.

– Ну да! – говорит она. – Это ты.

– Меня весь город знает, – отвечаю я и стараюсь вдохнуть побольше. – Я тот, который ходит с авоськой.

– С авоськой? Неужели я обозналась! А с гусенком разве ты не ходил?

– А! – говорю я. – Так вы меня знаете по гусенку? Но это же было в позапрошлом году.

Однажды мама принесла с рынка живое мясо. Вообще-то мы живого мяса не покупаем, но тут она принесла, и я зашел на кухню посмотреть. Он вытянул шею, зашипел, злющая морда у него была, но я все равно разглядел, какой это симпатяга. Он за три дня ко мне привязался. Я шел к двери и не оборачивался. Я знал, что он за мной семенит, мой дружище Пашка; он мог за мной ходить целый день, хоть ему не очень-то удобно было на своих коротких ножках. Тогда все в городе меня знали. Это была такая радость для населения! Я ходил с ним в парк, и он плавал в пруду – я его не торопил. И когда мы шли по улице, я знал, что люди думают: «А вот идет этот симпатичный мальчик с гусенком».

– А где он теперь? Подрос?

– Лучше не спрашивайте, – отвечаю я. – Запаршивел. Какая-то болезнь прицепилась. Пришлось его отдать женщине из села.

– Ай-я-яй!

– А что было делать? Он же был совсем больной. Она обещала его пристроить со своими гусями.

Обещать-то обещала. Но не обещала же она, что они его не съедят. Правда, она мне показалась симпатичной женщиной. Но кто не ест гусятины? Язвенники. Да еще я: боюсь съесть своего друга.

– Да, – говорит она. – Грустная история. А теперь ты ходишь с авоськой? Попроси, чтоб тебе купили портфель.

– А что в портфель влезет? Две курицы второй категории?

– Второй категории?

– Чаще всего продаются второй категории. Первой категории мне только раз попались – одно название. – Я стараюсь вовсю, потому что по глазам ее вижу, что ей смешно. – Нет, с портфелем нельзя. Я же покупаю на всю родню и на всех друзей дома.

– Понятно, – говорит она. – Тогда смирись. Пусть тебя утешает, что ты помогаешь многим.

Я киваю и опять спохватываюсь, что на нее долго смотреть нельзя.

– Проводи меня к директору.

Я догадываюсь, что она будет работать в нашей школе. Перед дверью директорского кабинета она мне кивает. Я не могу решить, уходить или подождать ее. Подожду: может, это еще продлится – то, чего не бывает. Она выходит вместе с Павлом Егоровичем, тот цветет прямо-таки: разобрался, что такое не каждый день случается. Она подходит ко мне.

– Ты меня ждешь? Не жди. Я надолго. – Опять кивает.

Павел Егорович оглядывается на меня и со смехом что-то говорит Виктории. Понятно, прошелся на мой счет. Довольно ехидный человек. Но мне не обидно. Целый день мне радостно: произошло такое, чего почти не случается. Это самое удивительное в Виктории: она умеет поступать так, что дух захватывает. Еще несколько воспоминаний из моей коллекции.

Вот она ведет урок. А вот я на третьей парте. Я не выполнил домашнего задания, а она ведет третий или четвертый урок в нашем классе, и я еще не знаю, что есть такая педагогика, которая очень смахивает на самбо. Ответы в задаче не сходятся.

– Бушуев, а что у тебя получилось?

Я встаю и по привычке вру. Так полагается. Ну, что особенного – не выполнил: некогда было. И я вру, хотя и знаю, что она не поверит.

– А я думал, что сегодня алгебра.

– Да? Ну иди, решай алгебру. Иди-иди.

Ты выходишь к доске и тут спохватываешься, что этого не надо было делать. Мальчики, девочки – все наслаждаются.

– Не понимаю, – говорит Виктория, – как можно так безнадежно, так глупо врать? Ноздревщина! Черт знает что! – хмыкает. – Так унизить себя из-за какой-то двойки. – Опять хмыкает. И мои друзья, девчонки-мальчишки, тоже хмыкают. Мне хочется завопить, что я вообще-то стою выше этого. Никогда я не унижал своего человеческого достоинства! Это я просто так! По привычке! Неужели она не понимает? Хочется это кому-нибудь объяснить, ну хоть прохожему.

Я прихожу домой. «Почему ты такой бледный?» Я кричу: «Больше в школу не пойду!» Из глаз моих льются скупые мужские слезы.

На следующий день оказывается, что я ее взял в советчики. Не знаю, как вы, а я без советчика не могу: мне нужно быть уверенным. Не подумайте, что я чуть что – бегаю к ней советоваться. Я советуюсь мысленно. Нужно только представить себе, что ты и твой советчик – это одно и то же лицо, – и тогда сразу же решение приходит.

Сколько у меня до Виктории перебывало в советчиках! Одно время даже был фараон Рамзес II – я его взял для интереса: хотелось посмотреть, что из этого получится. Он был неплохим советчиком, только при его правлении я слишком часто дрался. Был у меня в советчиках и философ Фрэнсис Бэкон – после того как я прочел о нем книжку. Хороший был советчик, ничего не скажешь, я здорово при нем поумнел, но вот беда: у меня появилась привычка ходить по улице в глубокой задумчивости, взъерошивать шевелюру и по-идиотски прикладывать палец ко лбу. Пришлось его заменить Жаном Габеном из фильма «Сильные мира сего». Никто у меня до Виктории долго в советчиках не задерживался: один слишком стар оказывался, другой – слишком серьезен, третьих я отвергал за некрасивость или еще за какой-нибудь изъян, четвертых трудно было себе вообразить, поэтому они не могли давать советов; многим я дал отставку из-за профессиональной непригодности; помню, при одном таком, профессионально непригодном, я начал говорить так: «Прекратите эти безобразия!» Кошмар! А на первый взгляд он был таким хорошим советчиком. В общем, я взял в советчики Викторию и ни разу об этом не пожалел, хоть иногда я до того забываюсь, что начинаю держать руки, как она. Мама уже заметила: «Как ты держишь руки? Ты что – певица?» Но эти маленькие неудобства не стоит принимать всерьез. Советоваться с ней приятно. Она дает дельные советы. Чего ж еще? Правда, однажды я замечаю, что это опасный советчик.

Это связано с моим названым.

– Юра, что делает Феликс?

– Я его не видел со вчерашнего дня, – отвечаю я. – Наверно, лежит на диване.

Она останавливается в коридоре у окна, и мы продолжаем разговор о моем названом. Вчера она была в белой блузке, а сегодня – в кремовой, это само собой замечается.

– Мне Анатолий Трофимович рассказывал о вчерашнем. Это очень неприятно.

Еще бы… Я бы на месте моего названого после того, что случилось, вообще бы в школе не появился: при всем классе, при всех мальчиках и девочках он на физкультуре отпраздновал труса – не прыгнул в воду с трехметровой вышки. Ну, если б он еще сказал: «Боюсь, не буду», – это б еще не так страшно. Но он же невероятное выкинул. Поднялся на вышку в своих гигиенических плавках, в которых еще замороженный человек учился плавать, и ломался там, наверху, пока ребята по одному прыгали. Он подходил к краю, потом отбегал, подпрыгивал по-клоунски – чего он только не выделывал! Все думали, что он дурачится. Да он и сам все так представлял. Но когда все прыгнули, мой названый начал спускаться… Спускался он, жалкий человек, с ужимками – он все еще надеялся это шуткой представить. Только никто уже не смеялся, некоторые девочки отвернулись.

Мой названый даже не подошел к нам, не стал в строй, и физрук ему ничего не сказал. Мы вернулись в школу, а он приковылял домой и, конечно, залег на диване. Когда мой названый в отчаянии, он первым делом ложится на диван. Как-то он пролежал на диване больше суток.

– Как ты к нему относишься? – спрашивает Виктория.

– Вообще-то неважно.

– Заметно, – говорит Виктория. – Помоги ему. Такое может на всю жизнь пришибить.

– Он добрый, – говорю я. У меня, оказывается, и для моего названого находится похвала. Я сам не понимаю, чего вдруг мне вздумалось его нахваливать. Виктория пристально смотрит на меня, я вижу, она тоже старается понять это.

– Ну да, – говорит она, что-то решив. – Теперь ты должен ему помочь… Ему нужда победа. Хоть какая-нибудь. Ну, придумай же!

– Я его заставлю прыгнуть с вышки.

– Смотри не утопи. Позвони мне потом.

После уроков я иду к моему названому.

– Почему тебя нет, когда твоему брату плохо? – встречает меня Нюся.

Мой названый лежит на диване – спиной к человеку, который пришел ему помочь.

– Нюся, оставь нас одних, – говорю я.

Нюся уходит, но мой названый еще долго не соглашается повернуться ко мне лицом. Наконец он поворачивается: я вижу потеки от слез, под глазом прилипло перо. Но не будем улыбаться.

– Феликс, – говорю я. – Это неприятно, но поправимо.

Он начинает плакать.

– Юра, – говорит он, – я трус. Зачем мне жить? Я хотел повеситься, но не могу…

Тут я замечаю, что у него в руке веревка.

– Давай сюда веревку, – говорю я. – Все равно ты не повесишься. Давай сюда! Ты что, не понимаешь, какая это комедия?

Я забираю веревку и начинаю трепать моего названого за плечо. Сами собой выговариваются дурацкие словечки: «Ничего… это чепуха… мы с тобой это исправим!» Но моего названого нельзя жалеть: он сразу же переключается на свою двойку по геометрии.

– Юра, – хнычет он. – Юра, ты мой единственный друг. Ответь, как мне жить?! Все меня двойкой попрекают. Все попрекают! А никто не поинтересовался, почему у меня эта двойка!

– Брось сочинять, – говорю я. – Ты брось это! Все интересовались.

Как это ему пришло в голову, что мы друзья? По-моему, он чересчур серьезно воспринимает наши отношения.

Я вожусь с ним. Откуда берется терпение? Я объясняю ему, как решать задачи по геометрии, заставляю его сделать все уроки на завтра. И я догадываюсь, о чем Нюся с замороженным человеком говорят в другой комнате: «Юра к нему относится по-братски». Брр!

Я спрашиваю:

– Почему ты решил, что мы друзья?

Он удивляется:

– Юра, так я же больше ни с кем не бываю. Да ты же мне больше, чем друг: ты мой названый брат. Только к тебе я могу прийти со своим горем.

Он и правда приходил ко мне со своим горем – со своим жалким дневником, какие только у двоечников бывают, и со своими жалкими тетрадками, в которых от восемнадцати листов половина осталась. Он приходил, и я решал с ним задачи, его единственный друг: «Ну и тупарь же ты, братец! Это же проще пареной репы».

В тот же вечер, довольно холодный и ветреный, я привожу моего названого в бассейн. Здесь ни души.

– Раздевайся, – говорю я, – будет тебе хоть какая-нибудь победа.

– Юра, холодно.

– Не так уж холодно, – отвечаю я. – Люди в тридцатиградусный мороз сигают в воду.

– А ты?

Он здорово меня злит. Но я сдерживаюсь. Я тоже начинаю раздеваться.

– Кому нужна победа, мне или тебе? – спрашиваю я. – Ну, идем, я первым прыгну.

Мы поднимаемся на трехметровую вышку. Я смотрю вниз: три метра – это уже высота, потом я смотрю вверх: выше всего солнце, чуть пониже – восьмиметровая вышка, а еще чуть пониже – пятиметровая. С пятиметровки я раза три прыгал, в последний раз ушибся об воду – и больше меня не тянет оттуда прыгать. Я начинаю подниматься на пятиметровку.

– А ты отсюда будешь, – говорю я. Я стою на пятиметровке. Прыгун я никудышный: умею только солдатиком и спадом. – Это тебе не с трех метров, – говорю я. Потом возвращаюсь к лесенке и начинаю подниматься на восьмиметровку. Что меня туда тащит? Может, хочется удивить моего названого? Нет, тут все дело в советчике: она, видите ли, прикинула, что моя восьмиметровая победа будет равняться трехметровой победе моего названого. Теперь вместе со мной стоит на вышке и глаз с меня не спускает: «Прыгай!»

– Для кого это я делаю? – кричу я сверху. Я сейчас злой. Никто, кроме меня, не понимает, что такое восемь метров. Сейчас-то я на высоте! Еще на какой! И зачем мне вот тут, в бассейне, понадобилась справедливость? Ведь мог же я сделать вид, что она к этому делу не имеет отношения. Стоял бы внизу и подбадривал моего названого. Ну и советчик мне попался!

Я лечу. Этот полет продолжается с час, а то и дольше. Я вижу крышу нашей школы, школьный двор, вон два пацанчика бегут, один спотыкается и падает. Сколько еще лететь? Только бы войти в воду вертикально. Я здорово ушибся. Всплываю я тоже очень долго, ложусь на спину; мне кажется, что, если лежать неподвижно, боль внизу живота пройдет. В это время сигает мой названый. Я не смотрю, как он добирается до бортика. А надо бы: это такой пловец, что за ним нужен глаз.

– Победа! Победа! – кричит мой названый. Я не смотрю в его сторону. Медленно плыву на спине. Я жду, что наконец-то перестанет болеть. Моему названому не терпится со мной поговорить, я на него цыкаю. Я растираюсь полотенцем, одеваюсь. Откуда ни возьмись, появляется сторож. Между прочим, очень грубый человек. Он подталкивает нас к выходу.

На улице боль отпускает меня. Я смотрю на моего названого: он рассказывает о своем подвиге, как будто пересказывает фильм. Я оборачиваюсь: вот эта вышка, не такая уж высокая. Люди с двадцатиметровых прыгают. Хорошо, что такой здесь нет, а то с моим советчиком я мог бы сигануть – опасный советчик. Думается мне об этом лениво: я еще не понимаю, до какой степени опасный и трудный.

Я провожаю моего названого до дома, потом звоню Виктории. Голос у нее по телефону звонкий, она довольна, она говорит, что надо в классе рассказать о том, что он прыгнул, она завтра займется этим, я тоже должен это сделать, только надо умно, как будто невзначай, – у нее такой звонкий, такой довольный голос. И теперь, когда я на три сантиметра старше и кое-что смыслю, мне хочется спросить, часто ли встречаются люди, которым не все равно, прыгнул ты с трехметровой вышки или нет?

Дня через два Нюся отправляется к Виктории домой – с тысячей благодарностей и с букетом цветов. Меня она просит сопровождать ее: «Ты же у них свой человек».

Виктория принимает цветы и благодарности. А Нюся исполняет песенку «О людях хороших». Сразу же она дает понять, что Виктория входит в их число. Что она сделала с этими беднягами, хорошими людьми! Она их посыпала сахарной пудрой. Но этого ей показалось мало: она их поверх сахарной пудры помазала медом. Я сижу в кресле и думаю, что ведь это совсем нетрудно быть хорошим малым, хоть их и обмазывают сладостями. Нюся уже рассказывает о том, какая у них чудесная, дружная семья. Я слушаю. Снисходительно. Себя я тоже отношу к хорошим людям и уверен, что всю жизнь буду таким.

До невезучего дня еще далеко, много месяцев.

У таких дней есть свои приметы.

До звонка пять минут. Я несусь в школу большущими шагами – как Гулливер по Лилипутии. И вот замечаю: меня обгоняет лилипут – непочтительный шестиклассник, толстенький, на коротких ножках, он ими перебирает так быстро, что можно подумать, он из мультфильма. Я прибавляю скорость, нагоняю толстячка и, чтоб он не зазнавался, легонько, честное слово, легонько, шлепаю его по затылку. Никогда я не был истязателем малышей. Я его любя по шапке и говорю:

– Не обгоняй старших!

– Я, между прочим, тоже умею! – кричит он мне вслед. – Ну погоди!

Я пропускаю мимо ушей эту угрозу: мне и в голову не приходит, что это всерьез. Но у самой школы толстячок из мультфильма, откуда ни возьмись, выныривает и – тоже меня по шапке! Это первая примета невезучего дня, но я не придаю ей значения. Я несусь за ним по лестнице гулливеровыми шагами, вбегаю в класс – он бегает по партам, ныряет под стол, его друзья из 6 «Б», все, как один, вреднющие люди, нарочно появляются у меня на пути – и я оказываюсь в дурацком положении. А тут еще входит Виктория.

– Мальчики, кто обидел Бушуева?

Мальчики смеются, девочки тоже не отстают, я начинаю торопиться – как это неприятно, вот так идти, под хохот, человеку с достоинством. У самой двери я оборачиваюсь: Виктория держит в руке мелок, готовится начать урок и смотрит мне вслед, как смотрят учителя, знаете, когда им пора объяснять, но что-то мешает; но это только один оттенок взгляда, а нужно отметить хотя бы еще два: насмешку и в то же время доброжелательность, у нее это здорово совмещается. Я затворяю дверь, а этот кадрик «Виктория с мелком» покрепче припечатываю в памяти – это для моей коллекции.

А невезучий день продолжается.

Вообще-то я человек не злопамятный. Но не могу же я спустить наглому шестикласснику. На перемене я охочусь за ним. Он носится по коридору, а я несолидно бегу следом, спотыкаюсь о чью-то ногу и падаю. Девочки из 8 «А» смеются. Я делаю вид, что мне самому смешно.

На следующей перемене я подкарауливаю шестиклассника возле столовой. Я загоняю его в угол и легонько, но не так легонько, как в первый раз, а чуть посильней, в общем, как следует угощаю его. Он кричит мне вслед:

– Ну погоди! Я тебе устрою.

Девочки из 8 «А» продолжают за нами наблюдать. Небось, думают: «Злопамятный тип». А шестиклассник плетется за мной и выкрикивает угрозы. Я уже не рад, что связался с этим коротконожкой.

– Ты всегда такой храбрый? – кричит он. Я надвигаюсь на него. Вы подумайте, не убегает! Что он делает с моим авторитетом? Без всякого удовольствия я ему отпускаю еще одного леща, а он начинает кричать еще пуще. К счастью, звенит звонок, и я, как самый примерный ученик на свете, тороплюсь в класс, я тороплюсь, и мне некогда выслушивать его угрозы.

После третьего урока он опять, откуда ни возьмись, появляется за моей спиной, отвешивает мне пинка, и, когда я пускаюсь за ним, он уже далеко, он убегает, поглядывая через плечо, и вообще бежит он по-деловому – разве поймаешь человечка из мультфильма?

Но самое неприятное происходит на четвертом уроке. Злой от всех этих происшествий с шестиклассником, я перелистываю сочинение. Вот оценка: 5/3. 5 – за содержание, 3 – за грамотность. Это можно пережить. Но вот красными чернилами: «Сбавляем темпы. Почему?» Тетеньке за сорок, а она такое пишет. Ладно, я и это стерплю. Но все же интересные вещи у меня в тетрадях написаны. Я изучаю. Вот пятерка и надпись: «Так держать!», а вот тройка и рядом: «Стыдно тебе, Юрий Бушуев!»

– Мне надоело.

Вот она, эта тишина предконфликтная.

– Что надоело? – спрашивает добрая Неонила Константиновна.

– Мне надоело, – говорю я, – что вы пишете глупости в моих тетрадях.

Вот и все. Можно же одним словом такой конфликт устроить, что вся школа взволнуется.

Неонила плачет. Она уходит с урока. Тут, конечно, находятся девочки, которые за нее вступаются. Ладно, промолчим. Скоро в класс прибегает посыльный – пятиклассник, возбужденный поручением: «Бушуева к директору!»

В приемной директора секретарша стучит на машинке, она взглядывает на меня, как на противного типа, еще и отворачивается с таким видом, что и это обидно. Они с Неонилой подруги: обе какие-то жалобные, я их встречал в кино и в парке вместе – мороженое на палочке едят; с обеими наш директор разговаривает так, будто они в чем-то провинились, можно подумать, что они сестры.

Я вступаю в кабинет директора. Павел Егорович сидит за столом и ощупывает бумаги на столе, хлопает по ним. Он проговаривает сердито: «Безобразие!» – и продолжает что-то искать. Я стою, мне приходит в голову, что уж слишком близко я подошел к столу. Я пячусь, в это время Павел Егорович поднимает глаза и во второй раз выпаливает: «Безобразие!» Сейчас он приподнимает на столе все, что можно поднять, и дует на то место, где стояли чернильный прибор, пресс-папье, откидной календарь, лицо у него становится красным, вдруг обе его руки ринулись к краю стола – как за зверьком, и ухватили что-то, что он искал, какую-то штуковину: стерженек и четыре проволочки, похоже на таракана; в это самое время он проговаривает свое «безобразие» по-новому, не так, как в первый раз, и не так, как во второй. Интересно, как он в четвертый раз будет это говорить. Он заворачивает «таракана» в бумажку, прячет в карман и скороговоркой мне напоминает, что я сын достойных родителей. Опять он что-то ищет на столе, нет, наводит порядок. Он намекает, что поступил бы со мной иначе, если бы я не был сыном мамы и Улановского. Да знаю ли я, чего заслуживаю?! Интересно было бы узнать, но ведь не скажет. Что-то ищет! В карманах на этот раз. Сигареты, оказывается, закуривает и как будто переводит дыхание от гнева. «А мы еще тебя отличили!» Меня в самом деле «отличили», только вчера – приказом по школе и поездкой в Москву в зимние каникулы. Нас таких человек двадцать набралось: похвалили за успехи в учении, в спорте, за активное участие в самодеятельности, а меня за то, что я «лучший математик». Это ужасно! Так и зачитали по радио, из того самого радиоузла, который недавно помог оборудовать Улановский: «как лучшего математика». Вот и Виктория насмешливо улыбалась утром – конечно, из-за этого. Я не лучший математик в школе, просто ученик с пятеркой по математике. Это каждому понятно, кроме Павла Егоровича. Но ему, видно, захотелось сделать приятное «моим достойным родителям». Ведь Улановский – первый человек в родительском комитете школы, с тех пор как он устроил, чтоб завод, где он работает, взял шефство над нашей школой. Он все время для школы что-нибудь организует: радиопроводку и рабочих, автобусы для экскурсий, ремонт котельной, – и вот на меня сыплются милости: то меня отмечают приказом по школе, то ставят в пример, то в стенгазете моя фамилия мелькнет. И вроде бы нельзя сказать, что это незаслуженно. Но я же знаю, что в школе много таких ребят, как я, но их успехи отмечают пореже, в общем, Павел Егорович делает приятное Улановскому, подсовывает ему все, что может отыскаться полезного для нас в его директорской авоське. Теперь вот назначил меня лучшим математиком. С Викторией, наверно, не посоветовался, иначе б в Москву поехал Валька Кочевник. Уж лучше б он меня за успехи в учении отличил. Не так стыдно было бы. Но видно, ему что-то особенное хотелось сделать для Улановского.

Павел Егорович молчит. Значит, уже все сказал, пора уходить. Но я не ухожу. Я жду, что он скажет что-нибудь о Неониле, о том, что это подлость – так поступать. Не может же он так ничего и не сказать об этом?! Я стою. А может, он забыл, из-за чего я здесь? Он с удивлением смотрит на меня: понятно, время говорить: «Больше этого не повторится, Павел Егорович».

– Я надеюсь, до твоего сознания дошло? – подбадривает он меня.

Я решаю уйти молча и поворачиваюсь к двери, в это время входит секретарша с какой-то бумагой, а в приемной я вижу Неонилу. «Чтоб больше мне не жаловались!» – кричит мне вслед Павел Егорович. По-моему, это он кричит для Неонилы. Неонила отворачивается от меня. Как им удается так обидно это проделывать? Виктории, наверно, уже нажаловались. Еще с ней предстоит разговор.

Она после уроков входит в класс. За ней Павел Егорович идет, как и полагается идти за лучшим педагогом. Не знаю, как это получается, что он за ней так идет. Но мы это видим. Они пришли по пустячному делу – так это Виктория изображает.

– Мальчики, – говорит она, – кто-то разбил окно на первом этаже.

Это не мы. Мы не собираемся распространяться об этом: не мы, и все тут.

– Видите, не они, – говорит Виктория. Она воображает. Прохаживается по классу, и всем понятно, что она уже забыла об этом пустячном деле. О чем тут говорить? Мои мальчики не стали бы врать из-за какого-то там окна. Вообще-то, я терпеть не могу воображал. Но эта – совсем другое дело. Как бы мне научиться вот так сразу забывать о «пустячных делах». Мы воображаем вместе с ней. Один из наших надувает щеки, будто это резиновые шарики, другой смотрит на директора так, будто тот заявился к нам нагишом. Мы, слава богу, никому не позволяем устраивать в классе дознания – Павел Егорович уматывает. Виктория уходит следом за ним – нарядная, как всегда, – в дверях оборачивается и делает мне знак: идем-ка со мной. Ну, хоть бы посмотрела, послушался я или нет. Редкая воображала.

Она нагружает меня тетрадями, мы выходим из школы и идем как ни в чем не бывало. Знаю я ее привычки: она набросится на меня, когда я зазеваюсь. Это же самбистка. Я начеку.

Она приводит меня к себе домой, отыскивает в стопке мою тетрадь с контрольной по алгебре, быстро просматривает: шариковая ручка носится над строчками, я жду, что она сейчас споткнется и оставит красную пометку, но ручка все несется, только кое-где приостанавливается – и дальше.

– Все правильно, – говорит Виктория. Она отбрасывает тетрадь небрежно, и больше мы о достигнутых успехах ни слова. Она берет из стопки другую тетрадь: Вальки Кочевника. Кочевник – не то, что я: он талант. Виктория в этом уверена. Он тоже в дружбе с Викторией, но он талант, а я нет. Я уже пробовал себя потрясти – не обнаружится ли какой талантик: ничего нет, одни способности.

Виктория проверяет его тетрадь. На середине листа ручка останавливается. «Попался, – думаю я. – Наконец-то ты попался, жалкий талантик!» Смотрю на ответ – сходится. А где же решение? Тут должно быть вычислений почти на страницу, а у него всего три строки – это пример на преобразование алгебраических дробей, повторение.

– Неправильно, – говорю я. – Совсем не то.

– Смотри, что он придумал. Вот умница!

Что он придумал? Здорово придумал! Теперь кажется, что это совсем просто: первые две дроби заменяешь тождественными алгебраическими суммами, получается пять дробей вместо трех, но две сразу же взаимно уничтожаются, две оказываются подобными – дальше нечего делать.

– А я не заметила, – говорит Виктория. – Досадно.

Мне тоже досадно. Мне бы раз в жизни так решить пример.

Виктория откладывает тетрадь Кочевника. Мою – так отбросила. Кочевником она гордится: она его приручила. Его фамилия Анциферов, «Кочевником» его прозвали после того, как он за одну четверть три раза ухитрился перекочевать из одного параллельного класса в другой: везде валял дурака и с классными руководителями ссорился намертво. И вот Виктория его приручила, и теперь он у нее в талантливых.

– Ай-яй-яй, – говорит Виктория, – подбирала пример, а этого решения не видела. Когда-то я такие вещи сразу замечала… Мне предлагают работу в НИИ. Бросить вас, что ли? Вот стала бы я ученой дамой, и мне не пришлось бы читать нотации.

Я молчу, мне начинает казаться, что проверку контрольных работ она нарочно затеяла. Чтобы показать мне, что я просто обыкновенный ученик, а Кочевник талант, и, значит, в Москву должен ехать он. Неужели она считает, что мне не помешает напомнить об этом? Обидно. И если уж на то пошло, почему Павел Егорович с ней не посоветовался?

– Я не поеду в Москву, – говорю я. – Я откажусь.

Она кивает: ну, понятно, а как же иначе? Я уже привык, что всегда у нее на лице несколько выражений. Сейчас лицо выражает: попробовал бы ты поехать! Но это не обидно, потому что проступает еще одно выражение: она довольна, что я поступил так, как она ждала. И дружелюбие – это третий оттенок, постоянный. Но я же знаю, что это дружелюбие до тех пор, пока я на высоте. Другим она меня не признает, не захочет знать, я в этом уверен, хоть я и не припоминаю, чтобы она когда-нибудь нам говорила о том, что человек должен вести себя так, а не так. Об этом любит поговорить Павел Егорович. Но вот странно: чувствуется, что Виктория всегда уверена в том, что хорошим человеком стоит быть, что выбора просто нет, а Павел Егорович, по-моему, в этом не уверен.

– Что ты наговорил Неониле Константиновне? – Молчу. – Свинство. Вот так мне помогают мои мальчики. Вчера Ракитинский, сегодня ты.

Герочка Ракитинский ляпнул на уроке про брачное ложе. Он без разговоров о брачном ложе дня не может прожить.

– Она глупости в тетрадях пишет…

Виктория прерывает: есть у нее такой жест. Тоже мне главнокомандующий – прерывает.

– Ладно, иди, – говорит она, – тошно с тобой разговаривать.

Неужели не выйдет в переднюю проводить? Это бывает всегда одинаково: она выходит в переднюю, опирается плечом на дверь, руки скрещены на груди, обязательно отставит ногу и посмотрит на туфлю – в то время, как ты одеваешься. Ты торопишься, потому что она не заговаривает – о каких-то своих делах думает. Потом, когда ты уже надел пальто, берется за дверь, чтобы закрыть за тобой.

Она и на этот раз выходит. Вот посмотрела на туфлю.

– Послушай, ты всегда такой герой? Всегда в лицо правду говоришь? Или только добрым и беззащитным?

Вот оно – самбо. Она не смотрит на меня, когда я открываю дверь. Презирает.

По дороге домой мне все время попадаются несимпатичные люди: какой-то мужчина со злорадным лицом, женщина со вздернутым подбородком – это она его всем назло вздернула, сразу видно; да и сам я не очень приятный человек, я это знаю. Вот идут две девочки: ясно, им неприятно мимо меня проходить. Что-то переменилось на планете. Я запускаю камнем в кошку – редкое попадание, прямо между ушей. Мне этого мало. Я жду, не появится ли кошка опять из парадного.

Что можно сделать с человеком одной фразой? Уничтожить!

Оказывается, Виктория права: по-геройски я себя веду только со слабыми. Память мне подсовывает сколько угодно примеров.

Вот один, самый неприятный: с Андрюшей Колесниковым.

Я иду по школьному коридору и вижу, как Андрюша Колесников, зажав между колен пятиклашку, отпускает ему шалабаны. Я стараюсь пройти побыстрей. Сам я не избиваю малышей, я принципиально против избиения маленьких детей – таковы мои убеждения. Но сейчас я прохожу мимо. Здесь пора привести физические данные Андрюши: рост 1 м 90 см, вес – 86 кг, первый разряд по борьбе, на физкультуре без всяких тренировок толкнул ядро по второму разряду, любит играть мускулами и отпускать шалабаны: «Пойду пошалабаню». В шестом классе мы с ним подрались, вернее, он меня побил, а я во время этого битья размахивал кулаками, чтоб было засчитано дракой. С тех пор я с ним не связываюсь, Хоть он, когда идет навстречу, прет на меня, как танк. Я этого не замечаю. Правда, не я один: он, ко всему, еще злобный тип, и если кого бьет, то всерьез.