Текст книги "На три сантиметра взрослее"

Автор книги: Гавриил Левинзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Гавриил Александрович ЛЕВИНЗОН
НА ТРИ САНТИМЕТРА ВЗРОСЛЕЕ

Недовольство собой есть трение, признак движения.

ЛЕВ ТОЛСТОЙ. Дневники.

ОТКРЫТИЕ, ИЛИ ПРОЛОГ КО ВСЕМ «ТРЕМ САНТИМЕТРАМ»

Я понял!

И ясней, и резче

Жизнь обозначилась моя,

И удивительные вещи

Вокруг себя увидел я.

ЛЕОНИД МАРТЫНОВ

В нашей семье у каждого своя фамилия.

Моя – Бушуев – мне досталась от отца, который живет чуть ли не у самого пролива Лаперуза. Раз в году, ко дню рождения, я получаю от него посылку. Что до писем, то их отец шлет нерегулярно: по нескольку месяцев ни строчки, а потом вдруг начинает «сыпаться» – каждые три дня: «Дорогой Юрка!» Почти в каждом письме отец пишет: «Слушайся мать и уважай Вулкановского!» Сперва я поправлял: не Вулкановский, а Улановский, – пока не понял, что отец нарочно коверкает фамилию второго маминого мужа: это у него такая шутка.

Итак: Улановский, мама, я – чудесная, дружная семья. Есть и родня: по линии Улановского – его сестра Нюся с мужем и сыном Феликсом, моим названым братом; по линии моего смутного отца, с которым мы виделись двенадцать лет тому назад (да было ли это? – спрашиваю я себя), – по этой загадочной для меня линии родней мне приходится Шура, сестра отца, а заодно ее муж и их малыш Севка. Вот все мои единокровные и близкие. Теперь, когда я вам их представил, можно перейти к рассказу об открытии.

Когда это случилось, что в памяти моей запечатлелись выражения: быть не на высоте и что-то потерять?

Перенесемся в осенний день неважно какого года. Вот я развалился в кресле, настраивая свой ВЭФ, а вот Улановский укладывает чемодан: он едет в ответственную командировку. А вот и мама: входит в комнату с выглаженной рубашкой Улановского, вытряхивает все из чемодана и начинает складывать по-своему. Давно известно, у нас с Улановским не руки, а лопаты. Вот оно, вот как надо укладывать чемодан! Кому может прийти в голову, что приближается момент, когда мама окажется не на высоте?

Мы надеваем плащи и запираем нашу дверь на оба замка. Я чувствую себя адъютантом при Улановском. Еще бы, он ездит только в ответственные командировки. Перед выездом его напутствует сам директор завода.

На лестнице мы сталкиваемся с Ольгой Кирилловной, по мнению мамы, очень милой женщиной, а на мой взгляд – ябедой и вымогательницей поклонов. Однажды эта женщина наябедничала маме, что я курю. Ей показалось: курил мой товарищ Венька. После этого я с ней месяца три не здоровался, хотя мама мне и объяснила, что ябедничать можно и из добрых побуждений. Мама все же вырвала у меня обещание здороваться с ябедой: для нее это ужасно важно. Теперь Ольга Кирилловна при встрече робко, но и требовательно смотрит на меня – подавай ей поклоны.

– Опять в командировку?

– Опять, – отвечает мама. – Федоренко посылает.

– Неужели больше некого?

Улановский пожимает плечами. Он скромняга и хвастается тоже скромно. И он, и мама сейчас скромные хвастуны.

Мы садимся в такси, заказанное на дом, а на счетчике уже рубль семьдесят.

– Интересно, – говорит мама, она говорит пока что тихо, – интересно, сколько надо проехать в нашем городе, чтобы настучало почти два рубля?

Не понятно, к кому мама обращается: может, к нам с Улановским, а может, к таксисту. Таксист молчит.

– Послушайте, – спрашивает мама погромче, – где вы наездили столько? Чтоб в нашем городе наездить два рубля, нужно из конца в конец проехать.

– А я как раз из конца в конец, – отвечает таксист.

– Не рассказывайте мне небылицы, – говорит мама. – Вы везли пассажиров, взяли с них плату, а счетчик не выключили.

– А вы докажите!

– Господи! – отвечает мама. – Да зачем это мне? Мы с вами не на судебном разбирательстве. Я просто вам намекаю, что вы бессовестный человек.

Улановский кладет руку маме на плечо. Мама резко поворачивается к нему. «Что ты меня одергиваешь! Я знаю, что говорю!» – сказала бы мама Улановскому, если бы не посторонний.

– Ну, знаете, – отвечает таксист, – я тоже могу сказать, что вы бессовестный человек… И мы будем взаимно вежливы…

– Конечно, – говорит мама. – Вам надо думать, что все люди бессовестные, иначе как вам свои поступки оправдывать?

Мама долго объясняет таксисту, что он за человек и какие у него мысли. Таксисту интересно – он поглядывает на маму.

– Ладно, – говорит он, – думайте, что хотите.

Он открывает багажник, достает чемодан и дает сдачу – копейка в копейку.

Теперь Улановский начинает рассуждать о том, что за человек этот таксист: вообще-то он человек не испорченный – вы заметили, ему неловко было? – просто он привык так делать. По-моему, Улановский заговаривает маме зубы. Но ничего у него не получится. У мамы неподвижное лицо – сейчас она приступит.

– Послушай, – говорит она, – что это ты вздумал меня одергивать? Неужели ты считаешь, что за мной нужно присматривать, чтоб я глупостей не наговорила?

Я все наизусть знаю: разве Улановский забыл, что мама стоит выше всех этих дрязг с шоферами! Можно подумать, что она на каждом шагу ссорится с людьми!

– Я знаю лучше тебя, – говорит мама, – когда я не на высоте. Ни за что бы не сорвалась, если бы не пришлось отдать этому нахалу последние деньги.

Улановский хватается за голову. Как же он не подумал! Он достает кошелек.

– Не выдумывай, – говорит мама, – завтра зарплата. На трамвай у нас есть, а покупать ничего не надо.

Улановский уговаривает. Ну хотя бы пять рублей! Ну хотя бы трешку! Мама – человек непоколебимый. Улановский незаметно сует мне пять рублей. Мама, конечно, замечает. Она растрогана. Поправляет Улановскому галстук.

Улановский отводит меня в сторону.

– Обрати внимание на свою маму… – Я обращаю: суровая женщина, волосы не мешало бы поправить. – Обрати на нее сегодня внимание: побудь с ней. Ты знаешь, как это делается.

Я изображаю, каким буду сегодня заботливым. Улановский одобряет. Мы смотрим на маму, а она это чувствует – поправляет прическу.

– Не могу себе простить! – говорит Улановский. – И чего это мне вздумалось оправдывать этого шофера? Обыкновенный наглец. Невозмутимый грабитель, если хочешь знать! Мама же совершенно права! А вот страдает. Порядочные люди плохо переносят такие разговоры. Их это унижает. А почему? Нахала нужно осадить – вот и все! – высказывает Улановский мысль, которая еще будет иметь продолжение в этой истории. – Не забудь же, удели ей внимание.

Каким взглядом он смотрит на маму! Это обожание. В нашем доме проживает трогательное чувство – четвертым жильцом. Оно никогда не покидает дом. Улановский уедет в командировку, а оно останется и обязательно обнаружит себя: «Смотри-ка, а он нам опять перед отъездом конфет купил. Что ты так улыбаешься?» Я улыбаюсь обыкновенно: я рад конфетам. Но у меня репутация язвы. Мама не понимает, что я бы захирел так же, как и она, если бы трогательная любовь Улановского покинула наш дом.

Похоже, что на обратном пути мама только и думает о том, что была не на высоте, – от этих мыслей на щеках у нее румянец, в трамвае она ерзает на сиденье и вдруг говорит, не обращая внимания на посторонних:

– Знаешь, я что-то потеряла. Никогда не ругалась с таксистами. Даже в мыслях такого не было!

– Но ведь ты права была!

– Ты думаешь?

– Вот еще! – говорю я. – А как еще можно об этом думать?

До вечера она молчит. Я знаю: происходит подведение итогов. Румянец на щеках еще ярче, глаза блестят. Она сейчас очень похожа на ту, какой была, когда болела туберкулезом. Мне начинает вспоминаться кое-что из прошлого – не всегда наш дом был таким благополучным, как сейчас. Я верчусь возле нее. Я зол на шофера: он-то уже забыл обо всем. Сколько раз случалось, что мама закусывала удила, хотя была совершенно не права. А тут из-за такой ерунды…

– Что такое? – спрашивает мама. – Ты что, утешать меня вздумал? Так я об этом уже забыла.

Как бы не так!

Поздно вечером, когда я читаю на своем диване, она входит ко мне. Что за походка? Плывет. Она протягивает руку, касается пальцами моих волос, носа, я чмокаю в пальцы, когда они оказываются против моих губ. Однажды я видел, как она покупала для меня мороженое, – вот с такой же улыбкой. Я уверен, нет такой минуты, когда б она не помнила обо мне. Иногда я стараюсь жить, как она: чтоб вспоминать о ней – ну, хоть два-три раза в день. Да что там, хоть раз: иногда букетик цветов, зимой подтопить к ее приходу с работы – восторг будет! Если хочешь, чтоб она растрогалась, пододвинь ей комнатные туфли. Но и на эту малость меня недостает. И что перебивает мысли о матери? Ну, хоть бы что-нибудь важное… Короче говоря, я чувствую, что тоже бываю не на высоте.

Я прислушиваюсь к маминым шагам. Скорей всего, нам думается об одном и том же: «Никогда ничего не теряй! Будь всегда на высоте! И ты будешь в ладу с собой».

Дней через пять, а может быть, двадцать пять.

– Улановский, – спрашивает мама надменным голосом, кто отодвинул перегородку на балконе? Утром она стояла не там.

– Это сделал я! – с вызовом отвечает Улановский.

Да, это он сделал! Так надо было, потому что есть люди, которые нуждаются в том, чтобы их осадили, – иначе с нахалом нельзя, заканчивает Улановский.

– Боже мой! – говорит мама. – Оказывается, мой муж дрязги с соседями затевает. Скоро он будет в трамваях ругаться.

– Да, – подхватывает Улановский, – и с таксистами тоже.

– Так, – говорит мама, – начинается вечер воспоминаний. Ну-ка, сейчас же поставь перегородку на место! Раз уж ты не понимаешь, то послушай, что я тебе скажу. Поставь ее на место и не притрагивайся к ней, если даже он ее придвинет к нашей двери!

Улановский выходит на балкон, возвращается. Он ворчит: ну что ж, пусть нахал торжествует, ему только этого и надо было, ведь нахалы, они только на то и рассчитывают, что порядочный человек не захочет с ними связываться. Улановский настаивает, чтобы мама ему ответила, как мы теперь попадем на чердак.

– Успокойся, – говорит мама, – мы не будем ходить на чердак, но дрязг с соседями у нас не было и не будет.

«Нахал» – это Владик Покровский, наш сосед. Я сразу же хочу сказать в его защиту: нахалом он никогда не был, он, скорее, застенчивый человек. И огорченный: все время у него что-то получается не так, как хотелось бы. Не верится, что он мог поцапаться с Улановским из-за перегородки. Живет он с матерью, милой старушкой, очень разговорчивой, правда. Мы с ней встречаемся на лестнице. В последнюю нашу встречу она мне рассказала, что на работе у Владика неделикатные люди – все задают Владику вопрос: когда же ты женишься, старик? «Если человеку двадцать пять и он до сих пор не женат, то что же, с каждым надо это обсуждать?» Владик расстраивается из-за этих разговоров, сообщила она. И потом все спрашивала: «Юра, куда девалась деликатность? Ведь жили же когда-то деликатные люди!» Она просто привязывалась ко мне с этим вопросом. Пришлось ответить. Я сказал: «Да, с деликатностью у нас действительно скверно».

Я выхожу на балкон: Владик стоит, опершись на перила локтями, у него расстроенный вид. Перегородку он уже переставил на прежнее место.

– Почему ты не здороваешься? – спрашивает Владик. – Ты что, тоже решил участвовать в этой дурацкой склоке?

– Да нет, – отвечаю я. – А не кажется ли вам, что вы что-то потеряли?

Как он обрадовался! Идем поговорим! К черту перегородку! Вот сюда ее, к стенке. Как это удалось тебе отгадать мои мысли?

Я предчувствую, что узнаю много интересного о перегородке, разделяющей наш общий балкон.

– Представь, – говорит Владик, – я как раз об этом думал. О том, что все растерял. Я уже больше не хожу на концерты. К пластинкам уже полгода не притрагиваюсь. Ты же знаешь, какая у меня фонотека?

Потом Владик признается, что его одолели мелкие мысли: три дня только о том и думал, что его не ценят на работе: последний раз премии не начислили.

– Вообще-то, – говорит Владик, – я стою выше этого. Всех этих дележек, начисления премии. Некоторые волнуются, заглядывают в ведомость – а вдруг кому-то больше начислили! «А я что, меньше работал?!» Ну, нет, я стою выше этого.

Я вспоминаю, что мама поругалась с таксистом, хотя тоже стоит «выше этого».

– Нет, ты не улыбайся. Послушай. Вообще-то, конечно, смешно.

Так вот, он стоит выше всех этих дележек. Но в последний раз вышло ужасно несправедливо. Он выполнял основную работу – и ему ни гроша, а другому человеку (между прочим, трудягой его не назовешь) сорок рублей начислили.

Ну и порядки у Владика на работе! Бездельнику сорок рублей, а Владику ничего! Меня тянет устроить расследование.

– Кто это сделал? – спрашиваю я.

Наверно, у меня такой вид, как будто я сейчас примусь наводить порядок.

Владик смеется.

– Вот я и говорю, Юра, где же справедливость? Справедливость ведь какая-то должна быть? И я же самолюбив! Раз премией обошли – значит, меня не ценят! Вот этого я стерпеть не могу. Я же себя знаю: из кожи буду лезть, лишь бы обо мне говорили: «Это ценный кадр!»

В общем, Владик им сказал. Не постеснялся.

– А чего стесняться? Люди так устроены, что, если им не дать отпор, они тебе на голову сядут, – цитирует теперь Владик Улановского, а мне начинает казаться, что жизнь состоит из одних совпадений.

А после этого он не мог уснуть. Ему казалось, все его обижают, все притесняют. Ну и ночка была! Он на всех злился: на друзей, на сослуживцев, даже соседскую собаку как-то не по-хорошему вспоминал. Ему всем хотелось давать отпор. И нам тоже. Почему это перегородка не посередине стоит, а почти у самой его двери? И вот утром он пошел и поставил перегородку посередине.

– Заметь, сначала переставил, а потом уже побрился и позавтракал, – уточняет Владик.

А на работе подходит к нему заведующий отделом и говорит: «Понимаете, Владик, с премией вышла ошибка, это виноват такой-то, а я не проверил; в следующий раз начислим вам вдвойне». «Ну, вот, – подумал Владик, – а я перегородку подвинул!» В перерыв он помчался домой, чтоб поставить ее на прежнее место, но, оказалось, это уже сделал Улановский.

Мы были какие-то разгоряченные, мне хотелось пробежаться, вместо этого я два раза подпрыгнул, – и я подумал: «Мелкие мысли! Вот отчего люди бывают не на высоте или что-то теряют! Это открытие! Остерегайтесь мелких мыслей! Почему бы этого не написать в трамваях, в троллейбусах, во всех публичных местах?»

Я прощаюсь с Владиком. Я не могу удержаться, чтоб не пробежаться по балкону, в нашу квартиру я вбегаю с таким видом, как будто я крылатый и только что спустился на балкон; в одной комнате мама пришивает пуговицу к плащу Улановского, в другой Улановский пишет свой учебник для техникумов.

– Что делает мама?

– Пришивает пуговицу к твоему плащу.

– Да-а, – говорит Улановский, – да-а. Ссоримся, друг мой, ссоримся.

Получается так, будто это не он, а кто-то другой ссорится. Понятно: Улановский стоит выше этого.

– А ты заметил? – спрашивает Улановский. – Перегородка на прежнем месте. Видишь, я был прав: нахала нужно осадить.

Он рассказывает, как на работе осадил одного нахала, и теперь тот как шелковый. Мама из другой комнаты кричит:

– Улановский, прекрати изрекать банальности!

Он слушается, сидит и молча пишет свой учебник.

– Пожалуй, я не прав, – говорит он.

– Был не на высоте?

– Вот именно!

– Не позволяй себя одолеть мелким мыслям, – наставляю я, – и все будет в порядке.

Через полчаса они собираются в кино. Мама причесывает Улановского так, чтоб не было видно плеши. Смешные! Я вспоминаю о том, что на свете есть люди, влюбленные в нашу семью.

– Не потеряйте чего-нибудь! – кричу я им с балкона.

Потом и сам отправляюсь за вечерними радостями.

Я купил билет на итальянский фильм, съел мороженое: подошел к женщине при весах и уплатил мелочь – она меня взвесила и сунула в руку силомер; измерила мой рост, и я пошел в сквер, куда тянуло людей со всей улицы. Я сел на скамейку между старушкой и молодой мамой.

Тут и произошел первый достопамятный случай: какой-то малыш раскрутил шнуром вертолет и запустил его на приличную высоту; этот летательный аппарат, можете себе представить, опустился мне прямо на голову. Проклятая публика загоготала, а я достал расческу, чтобы привести в порядок свои волосы. «Смейтесь, смейтесь! – думал я, высокомерно поглядывая на публику. – Да только все вы уже сегодня будете сокрушаться, что оказались не на высоте или что-то потеряли. Ну, а если случится чудо и кого-то минуют эти беды, так его мелкие мысли одолеют. Что я, не знаю? Я единственный, кто это понял».

Я уселся поудобней: я приступал к новой, осмысленной жизни.

ЗАЩИТНИК ПОСТОРОННИХ

И потому необходимо

Глазами, сердцем и умом

Узреть вовне

Всё то, что зримо,

Вовне,

А не в себе самом.

АЛЕКСАНДР МЕЖИРОВ

Нужно выйти на наш балкон, взглянуть направо – и вы убеждаетесь, что это восхитительный поворот: когда машины здесь выносит на вираж, лица у шоферов сосредоточенные, и, похоже, кое-кто из них представляет себя гонщиком. За этим поворотом я встречу Наташу… Благодаря стечению обстоятельств.

А пока обстоятельства только начинают складываться.

Мы живем среди родственников и друзей. Невозможно шагу ступить, чтоб не наткнуться на какого-нибудь Твердоступова или Надежду Максимовну, с которыми нужно здороваться, о чем-то говорить, прощаться, передавать приветы – скучища и мука! Я избегаю этих встреч, перехожу на другую сторону улицы или еще что-нибудь изобретаю. Однажды я сел в такси, чтобы только не встречаться с сослуживцем Улановского, который уже лет пять обижается, что я не прихожу знакомиться с его сыном. Никто лучше меня не понимает, какой это идиотизм – убегать от людей. Но что делать? Будем считать, что все началось со встречи с Надеждой Максимовной зимой этого, а может быть, прошлого года.

Надежда Максимовна – давний друг нашей семьи. Я начинаю ей улыбаться еще издалека, но, оказывается, этого не следовало делать.

– Ты, конечно, уже слышал об этом ужасном случае? – спрашивает Надежда Максимовна.

У нее расстроенный вид, мне кажется, она укоряет меня взглядом за мою улыбку. Я киваю, хоть ничего не слышал об «этом ужасном случае». Однажды я признался Надежде Максимовне, что ничего не знаю о том, «выкарабкался ли Родиновский». Я даже не знал, из какой беды выкарабкивается этот бедняга. Да что там! Если уж быть честным до конца, я всю свою жизнь путаю Родиновского с Кабановским. Как она на меня посмотрела! «Ты ничего об этом не знаешь?!» Я понял, что знать такие вещи, – мой долг.

Я киваю, и мне становится страшно, что Надежда Максимовна меня разоблачит.

– Юра, что может быть ужасней!

Я киваю.

– Вы к ним зайдете?

– Конечно!

– Зайдите, зайдите, – говорит Надежда Максимовна. – Ах, боже мой! Я никак не могу прийти в себя.

Надежда Максимовна вздыхает, трясет головой – наверно, прогоняет грустные мысли. Вот и прогнала: она улыбается. Я тоже улыбаюсь.

– Как ты вырос! Мама рассказывала, что ты хорошо учишься. Молодец, молодец! А вот мой Петька опять получил двойку… Да! К вам заходил Твердоступов? Он должен был передать для меня кое-что.

Как на зло, я не знаю. Мне начинает казаться, что знать о том, заходил ли Твердоступов, тоже моя обязанность.

– Кажется, заходил, – говорю я. – Точно, заходил! Меня тогда не было дома. Мама говорила.

– Чудно, – говорит Надежда Максимовна. – Как себя чувствует мама?

– С сердцем в порядке, – отвечаю я. Мама – сердечница, а Улановский – печеночник.

– Чудно. А старик Большов уже на ногах, не знаешь?

Я даже не знаю, чем болен старик Большов.

– Не знаю, – отвечаю я. – По-моему, он уже на ногах, но точно не знаю.

– Рассеянный, рассеянный, – приговаривает Надежда Максимовна. – Ну, да ладно. Я своему Петьке всегда тебя в пример ставлю. Ты правильной линии придерживаешься. Так и надо к Улановскому относиться. Улановский – прелесть. Родной отец к тебе бы лучше не относился.

Все наши друзья специалисты по нашей семье.

Дня через три после этого, а может быть, через неделю, за меня принимается мама:

– Юра, что же ты мне ничего не сказал «об этом ужасном случае»? Встретила сегодня Наденьку, она была удивлена.

Мама долго смотрит на меня. Я молчу, я только делаю жест: забыл как-то.

– Странно ты себя ведешь. Зачем было врать, что к нам заходил Твердоступов?

– Да я не врал. Я сказал: кажется, заходил.

– Нехорошо как получилось, – говорит мама. – Наденька всегда к нам внимательна. Хочу тебе напомнить: вот этот свитер, который ты носишь, она привезла тебе из Риги.

Дальше мама мне напоминает, что муж Надежды Максимовны сделал для нас почти невозможное: добился разрешения перенести могилку моей бабушки с одного кладбища на другое. Иначе бы бабушкиной могилки уже не было – старое кладбище ликвидировали. А как Наденька навещала Улановского в больнице, когда он валялся со своей печенью?..

– Старик Большов, он, кажется, диабетик? – спрашиваю я.

– Юра, у него был инсульт! На твоем месте я бы уже давно его навестила. Он всегда справлялся о тебе.

Я продолжаю шутить:

– А язвенник – это кто?

– Да Наденькин же муж!

– А Наденька? Она печеночница?

– А ну тебя! Тебе бы только ломаться!

Я не тороплюсь навестить старика Большова. Я знаю: мне недостает внимательности к людям, но что делать? Не могу же я претендовать, чтобы у меня было все. Мне недостает еще аккуратности, чувства ответственности и терпения. Может быть, завтра мама откроет, что мне еще чего-то недостает. Я себя подготовил к этому удару. Однажды мама предлагает навестить Большова вместе с ней, я отлыниваю – занят. Мама возвращается домой и сообщает, что старик Большов совсем плох, не приходит в сознание. Я глупо бормочу: «Так я его и не проведал».

На похоронах мне кажется, что кое-кто поглядывает на меня хмуро, наверно, припоминают, что я тот самый, который не навещает больных. Я стараюсь не думать о том, успею ли посмотреть по телевизору футбол. Ко мне подходит внучка Большова, Верочка:

– Юра, ты знаешь, какой он был хороший. За два дня до смерти справлялся, не болит ли у меня сердце. Ты ему нравился.

Я не могу понять, упрекает она меня или прощает мне то, что я ни разу не навестил ее деда. А может, вовсе об этом не думает. Я вспоминаю, как старик Большов оживлялся, когда мы встречались: оказывается, я ему нравился.

На кладбище, когда все уже кончено, мама подзывает меня:

– Езжай домой. Ты, наверно, проголодался? Я пойду к Большовым.

Говорит о еде. Может, так и надо? Я сажусь в трамвай и дома успеваю посмотреть окончание матча. Так, наверно, и должно быть: ведь старика Большова не воскресишь. Проведывать его тоже, наверно, не обязательно было: это мама с Вольтовыми дружит, а я что? Иногда заходил с каким-нибудь поручением. Интересно, тот родственник Вольтовых, что сидел рядом со мной в автобусе, его навещал?

Ночью я просыпаюсь: под окном горланит пьяный. Мне вспоминаются похороны; сейчас я уверен, что должен был навестить больного: нужно навещать всех больных, о каких знаешь. Сейчас это так понятно. Бывает же все так ясно, так отчетливо. Правда, утром все это уже не кажется таким понятным. Навещать всех больных? Это что же, только этим и заниматься?

Но все равно что-то остается от той ночной ясности: я теперь замечаю свою невнимательность к людям на каждом шагу. Очень похоже, как будто кто-то подстраивает: я возвращаюсь домой с покупками и вот вспоминаю, что у входа на рынок видел несчастную женщину. Конечно, это была несчастная женщина, может быть даже голодная: она продавала вилочек капусты. Как можно было пройти и не купить?

В другой раз, вечером, когда за окном хлещет дождь, нам звонит посторонний – робкий звоночек: тысячу извинений! Даже у телефонной трубки виноватый, заискивающий вид. Женский голос спрашивает: «Вы не знаете, в вашем доме кто-нибудь сдает угол?» Я отвечаю «не знаю», кладу трубку, и только тут мне приходит на ум, что этой женщине, может быть, негде переночевать. Ведь мог же я хоть что-нибудь для нее сделать, ну хотя бы сказать: «Позвоните позже, я узнаю». Есть же люди, у которых это само собой получается, – великодушные. Очень хочется быть великодушным! Хорошо бы сделать для кого-нибудь почти невозможное. На улице я присматриваюсь к людям: вот бы организовать ночлег бездомному! Какой-нибудь бедолага с воспаленными от бессонницы глазами, робкий такой – как он мне сейчас пригодился бы! Может, та женщина, с которой я говорил по телефону, встретится. Но бездомные, когда они тебе нужны, не попадаются.

Мои родители отправляются на юг. (Дело происходит в начале августа.) Уже упакованы чемоданы, мама со сжатыми губами пересчитывает деньги. Мне кажется, что она на меня сердится. «В чем дело? – думаю я. – Мусор я вынес, Улановскому, кажется, сегодня не грубил».

– Рубль восемьдесят на день, – говорит мама. – Это больше, чем тебе нужно.

Я хочу взять деньги, но мама отводит руку – пачечка трешек плывет над маминой головой, вот деньги уже в другой руке.

– Дай слово, что ты себе ни в чем не будешь отказывать.

Я мигом даю слово и опять тянусь за деньгами: только бы забрать их у мамы, тогда она сразу прекратит наставления, – но трешки плывут в другую сторону.

– Не вздумай тратить деньги не по назначению. Если ты посмеешь купить что-нибудь не из продуктов…

Я тянусь за деньгами. Где там! «Не пой в парадном!» – «Хорошо, мама!» – «Не забывай здороваться с Ольгой Кирилловной!» – «Договорились!»

– Что ты тянешься за деньгами? Ты их не получишь.

– Почему?

– Деньги будут лежать здесь! – Мама кладет деньги в шкатулку. – С собой бери не больше трех рублей. Ты все понял?

– Все.

– Не ври, ты меня не слушал.

Мы начинаем прощаться. С Улановским мы тоже целуемся. Я вспоминаю, что он мне не родной отец. Наверно, Улановский вспоминает, что я ему не родной сын. Он проводит ладонью по моим волосам, и тогда я еще раз чмокаю его.

Потом я выхожу на балкон и машу им рукой. Они мне тоже машут. Мы уже разохотились. Мама шлет мне воздушный поцелуй. Я им шлю сразу четыре, с обеих рук. Я засыпаю их поцелуями.

– Ладно, ладно, – кричит мама, – не валяй дурака!

И вот я один. Я радуюсь одинокой, независимой жизни и съедаю яичницу из пяти яиц. Чего не сделает человек, чтоб насладиться независимостью? Теперь можно подремать – я разваливаюсь на диване.

Меня будит звонок. Я выхожу в прихожую, открываю дверь, и мне сразу становится ясно, что моей одинокой, независимой жизни пришел конец: на площадке стоит мой названый брат. И как я мог забыть, что Нюся с мужем сегодня уезжают на юг тем же поездом, что и мои родители. Мой названый проходит мимо меня, как мимо швейцара; под мышкой у него сверток (барахло, конечно); он не смотрит мне в глаза – догадывается, какую пакость устраивает. Он идет прямо в ванную, оттуда он говорит:

– Мама сказала, что вместе нам будет лучше.

– Чья это мама сказала? – интересуюсь я.

– Моя.

Ну и ну! Я заглядываю в ванную – что он там делает? Пристраивает на полочке мыльницу. Полотенце свое он уже повесил, рядом с нашими губками лежит новенькая капроновая мочалка.

– Юра, – говорит мой названый, – можешь мыться моей мочалой, она замечательно оттирает.

«Мочала»! Как мне быть с моей злостью? Я спрашиваю, зачем ему понадобилось произносить это дурацкое словечко «мочала»? Молчит. По-моему, он думает: «Ладно. Зато я по-своему сделал». За эту наглую мысль он получает легонький, но оскорбительный пинок, как только нагибается, чтоб переобуться в комнатные туфли.

– Юра, что такое?! – взвизгивает он.

Только после этого моя злость утихает. Мы садимся рядышком на диване.

– Юра, сколько у тебя денег? У нас будет все общее, правда?

Есть же такие люди, с которыми моментально становится скучно. Мой названый скоро засыпает.

– Юра, – бормочет он, проснувшись, – мы не будем лишать себя витаминов, правда? Мама сказала, чтобы мы не отказывали себе во фруктах…

Тоска! Начинает казаться, что людям вообще не бывает весело.

Утром он с закрытыми глазами идет в ванную; умывается он очень осторожно, чтобы, упаси бог, не замочить шею. Из ванной он выходит все еще с закрытыми глазами – ужасно не любит просыпаться.

И вот он начинает говорить. Что он говорит?! Сплетничает о соседях, потом переходит на учителей. Однажды я видел его в обществе двух старушек; старушки держались с ним, как со своим. Он носится по квартире. Вот опять побежал в кухню. Но и там он не замолкает, он говорит, говорит: вот как странно получилось – ему казалось, что он наелся, а на самом деле ничего подобного.

Даже в кино с ним ходить скучно: после сеанса он сразу же начинает рассказывать фильм, который мы только что смотрели. Он вертится вокруг меня, изображает сцены из фильма.

На восьмой день я убегаю от него, чтобы побыть наедине со своими мыслями, и вот вам картинка: я несусь по улице, хочу поскорее свернуть за угол, а мой названый кричит с балкона:

– Юра, подожди, пойдем вместе! Юра, ты же слышишь! Не притворяйся!

Я сворачиваю за угол: с горки катит машина, на вираже шофер и впрямь становится похожим на гонщика.

Машина уносится – и тут я ее замечаю, страшилище в зеленой кофте. Откуда такая взялась на нашей улице? Из-под длиннющей кофты высовывается коротенькое в синюю полоску платье, кажется, что оно сшито из такой же материи, из какой шьют чехлы матрацев. Босоножки на ней белые, замызганные, довольно-таки стоптанные. О прическе лучше всего сказать, что никакой не было вовсе: русые волосы – патлы, без единой приколочки – до плеч. У ног – чемоданчик и сумочка.

Страшилище плачет – я уже понял: это как раз тот бездомный человек, которому мне на роду написано протянуть руку помощи. Главное, осторожно, не спугнуть.

Оказывается, к ней невозможно подступиться: «Что тебе надо, парень? Ты что, пришел поглазеть, как я реву?» Я отхожу и облокачиваюсь на ограду.

Конечно, это свинство – приставать к человеку, когда тот плачет. Когда-то я тоже любил поплакать: ревешь – и все тебе мало. Горло сжимает, в груди сладко щекочет, плачешь, плачешь, и кажется – все, уже выдохся, но это только кажется: стоит припомнить свои обиды – и пошло опять. Откуда берется? Слезы текут, щекочут, с подбородка капает, ты смахиваешь ладошкой, трешь глаза обоими кулаками – ах, хорошо!

Кажется, выплакалась. Нет, только громкость убавила. Все еще трясутся плечи. Она требует, чтобы я катился и не прилипал к человеку. Я отхожу. Но совсем я не уйду. Дудки! Я же этого бездомного почти полгода искал. Да и как она будет себя чувствовать, когда выплачется? Взглянет в ту сторону украдкой, где я должен стоять, а меня нет! В плаче я разбираюсь: теперь она плачет не только в свое удовольствие, теперь уж ей нужно, чтоб кто-нибудь подошел и спросил: «Не могу ли я чем-нибудь помочь?» Ведь если человек стоит в сумерках при чемодане и плачет, то нужно быть дураком, чтоб не понять: он нуждается в помощи. Вот теперь пора. А что сказать? «Не могу ли я чем-нибудь быть полезен?» А в ответ: «К сожалению, я не могу воспользоваться вашей любезностью». Нет, таких дурацких словечек мне не выговорить. Это для Улановского. Я бы штрафовал за такие разговоры.