Текст книги "На три сантиметра взрослее"

Автор книги: Гавриил Левинзон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Я все еще охочусь за кошкой. Прохожие поглядывают на меня насмешливо, как будто догадываются: только что произошло разоблачение человека, которого все принимали за славного малого.

Как азартно ты гонялся за шестиклассником! Почему бы тебе за Андрюшей Колесниковым не побегать? Нет, от Андрюши лучше отвлечься. Это может плохо кончиться. Лучше уж припомнить, как я испугался собаки. Вскарабкался на дерево, а собака оказалась совсем безобидной: подбежала, взглянула вверх и завиляла хвостом. Конечно, этому можно найти оправдание: я еще совсем малыш, вот на мне синие шортики; губы – пухлые, а глаза – испуганные. Это можно не засчитывать. Но все равно что-то во мне осталось от того страха – привкус позора, что ли, мало хорошего, что ни говори.

А вот воспоминаньице куда неприятней: я иду домой дальней дорогой, только чтоб не встречаться с тремя типами, которые поклялись меня побить, оказывается, и это не забыто, осталась позорная отметина, и теперь ей самое время болеть.

Наконец-то появляется кошка. А! Не вытерпела! Но она тут же убегает – узнала. Придется прекратить охоту. Еще долго я слоняюсь по улицам. И чем же заканчивается этот невезучий день? Встречей все с тем же шестиклассником из мультфильма. Он не один. Он что-то рассказывает шестикласснице с белыми лентами в косичках. Может, он ей рассказывает, как дал мне пинка? Шестиклассница замечает меня, толкает его в бок и что-то говорит, наверно: «Убегай, он тебя отлупит!» Толстячок из мультфильма смотрит на меня, потом оглядывается – вот бы убежать! Но он не из тех, кто драпает на глазах у девочки. Он остается. Ему ужасно хочется, чтобы кто-нибудь за него вступился: он озирает улицу, балконы – никого.

Но не такой уж я злопамятный. Я не могу его отлупить при девчонке. Да мне и не хочется его бить.

– Привет! – говорю я. – Объявляется перемирие.

Приятно чувствовать себя великодушным. Но нужно уточнить: дело не только в великодушии – ну их, этих мужественных шестиклассников. И как ему удалось меня одолеть? Есть же люди, которым это удается, самое трудное. Попробовать, что ли?

– Что случилось? У тебя похоронный вид.

– Отстань.

– Что?!

– Ладно, – говорю я. – Ты же видишь. Иди спать.

– Что я должна видеть?

– Иди спать.

Это мой разговор с мамой вечером следующего дня.

А вот что произошло днем.

На перемене я с вызовом встал у него на дороге – он не заметил и прошел мимо; на следующей перемене он, не глядя, отстранил меня, я ударился плечом о стену – а он прошел, и даже нельзя было понять, заметил ли он меня. Вот это, что он меня даже не заметил, как-то нехорошо действует на меня, я чувствую, что обмякаю, – вы замечали, какой несчастный вид у проколотого мяча, как он сморщивается, когда из него выходит воздух? Во мне больше не было пылу. Да это же танк! Разве может человек драться с танком? Он же меня изувечит. Ну, хорошо, я стану хорошим изувеченным мальчиком – разве можно такой ценой?

Почему бы не установить цены поумеренней? Я ее спрашиваю, моего советчика. Пришибла человека, а теперь молчит. Ну что в ней хорошего? Воображала! Неужели я обязан со всеми драться? Что же мне, и Теофило Стивенсона вызвать на бой, если он кому-нибудь шалабан отвесит? Нелепость какая-то… Переменить советчика, что ли? Сказала бы «не связывайся», если ты такой хороший советчик. Сама вон спит по воскресеньям до двенадцати. Что я, не знаю? Нет, это тут ни при чем. Лучше так: сама воображала, а от других требует невозможного. И за очкарика замуж вышла. Нет, про очкарика я думать не буду. Вот так сделаем: сама пирожки с вареньем любит, а от меня требует, чтоб я с Андрюшей дрался. Нет, тоже не то! Куда же ты? Не хочет разговаривать, обиделась.

Теперь вот страшно. Начинает казаться, что со мной происходит то же самое, что с Венькиным отцом. Как-то я наблюдал за ним на родительском собрании. Он выступал, мило улыбался, все он делал так, как сделал бы хороший человек: приглаживал шевелюру, со вниманием выслушивал возражения – но все равно заметно было, что он гад, что всех дома тиранит, что Веньку никогда не отлупит между делом, а обязательно к кровати привяжет. Но может, мне это видно было, потому что я знал, какой он? Нет, этого не скроешь! Он старался, разводил руками, как миляга, а родительница одна – рядом со мной сидела – насмешливо улыбалась. Не скроешь! Может, и со мной то же самое: прикидываюсь, а всем уже давно видно.

Советчик мой прекращает давать советы – смотрит с одним и тем же напряженным выражением лица или ни с того ни с сего начинает презрительно улыбаться, а то еще смотрит так грустно, так сочувственно: пропащая твоя душа!

И ничего мне не удается, что бы я ни делал: я подхожу к Кочевнику, чтобы сообщить, что не поеду в Москву, а он мне слова не дает сказать, конфузится – это он-то, насмешливей человека я не знаю – и начинает молоть какую-то чепуху; потом и вовсе меня избегает – делает вид, что не замечает, даже когда мы идем навстречу друг другу.

Но самое неприятное, что со всех улиц сбегаются собаки, чтобы полаять на меня. Как будто я единственный прохожий. Как-то за каких-нибудь полчаса меня облаивают три собаки. Нужно что-то делать.

Я завожу с Улановским разговор о справедливости.

– Как ты думаешь, – спрашиваю я, – откуда она берется, несправедливость?

– От несправедливых поступков!

Улановский удивлен, что я этого не понимаю. И доволен: все же посвятил меня в тайны жизни.

– А что, – спрашиваю я, – есть люди, которым нравится совершать несправедливые поступки?

Улановский находит разговор важным – отодвигает свои бумаги, он готов не заниматься своим учебником: я так редко даю ему возможность заронить в мою душу что-то стоящее.

– Сложный вопрос. Большей частью люди совершают несправедливые поступки, полагая, что они справедливые. Ну, есть еще такие, которые считают, что несправедливость – нормальное явление. Как тебе объяснить?.. Они считают, что мир таков, и не им его переделывать…

– А вы с Павлом Егоровичем?

– Ты меня, кажется, знаешь, – говорит Улановский. Сейчас он похож на моего названого: когда они огорчаются, у них нос длинней становится. – А Павел Егорович – милейший человек и трудяга. Что ты к нам имеешь?

– А как ты, – спрашиваю я, – такой поступок находишь: талантливый человек, занявший первое место на олимпиаде, никак не отмечен, а в Москву как «лучший математик» еду я. Этот несправедливый поступок откуда взялся?

Улановский начинает ходить по комнате. Он поглядывает на меня с опаской, как будто я собираюсь в него из рогатки выстрелить. Он подбирает слова, а потом как бы зачеркивает и начинает сначала. Трудное дело: нужно мне доказать, что некоторые несправедливые поступки сами собой совершаются – ну, так, как травка на лугу растет: зеленеет, и все.

Я должен понять Павла Егоровича. Сколько ему на ремонт школы было выделено? Шестьсот рублей. А сколько требовалось, чтобы такую школу, как наша, в порядок привести? Пять тысяч! Ведь фасад уже был до того замызганный, что ни одну комиссию нельзя было за километр подпускать.

– Я сделал почти невозможное, – говорит Улановский, – я эти пять тысяч на заводе в порядке шефской помощи выбил. Из них две тысячи наличными. Эх, ты не поймешь, что это значит. Вот Павел Егорович и решил хоть как-то отблагодарить. Разве это так уж страшно?

– Вот и выросла травка, – говорю я.

– При чем тут травка? Не умничай! Хотя я себя сейчас поставил на место того парня, который на олимпиаде отличился. Он что, не в чести?

– Строптивый человек, – объясняю я, – Нагрубить может. Если что не по нем, молчать не станет.

– Ну вот, видишь. Он же сам виноват. Как можно отличать грубиянов!

– За успехи в математике, – подхватываю я.

– Ладно! – говорит Улановский. – Не думай, что ты один это понимаешь. Иди. Я сейчас буду по телефону говорить. Как фамилия этого парня?

На телефонный аппарат Улановский смотрит с отвращением: кажется, нелегкое дело я ему задал.

В другой комнате я прислушиваюсь.

– Здравствуйте, дорогой Павел Егорович! Хочу вас порадовать: я раздобыл для вас трубы…

Дальше я слушать не могу – ухожу на кухню: наведение справедливости, знаете ли, щекотливое дело.

В этот же день у мамы с Улановский происходит разговор о случившемся – я по лицам их вижу. Вырабатывали, конечно, линию поведения. Скоро я узнаю, что это за линия.

Перед сном мама заходит ко мне в комнату.

– Что это у тебя такой вид, как будто ты все лучше других понимаешь?

– Да? Не знаю, какой у меня вид: я читаю.

– А я вижу. Не вздумай воображать! Между прочим, Улановский мне сегодня сказал, что в тебе очень развито чувство справедливости. Мы рады за тебя.

– Завтра постараюсь еще чем-нибудь вас обрадовать.

– Не ломайся! Вот тебе пять рублей. Только учти, когда у тебя не станет матери, ничем твоя справедливость не будет вознаграждаться.

Она целует меня и сразу же суровеет: не слишком ли прав я оказался?

– Ты будешь последним дураком, если вздумаешь из-за этого задирать нос перед нами.

Уходит. Я смеюсь: отпустило, легче задышалось. Кажется, можно жить. А вот и мой советчик объявился. Наконец-то. Что скажешь? Не отвечает. Зашла посидеть молча.

По радио передают увертюру к «Севильскому цирюльнику», вон по улице бежит песик, добродушное создание, замечает меня, но и не думает лаять, он бескорыстно виляет хвостом – все это приметы везучего дня. А тут еще меня нагоняет мужественный шестиклассник, Генка Щукин, так мы его теперь будем называть, – и протягивает мне яблоко. Теперь мы с ним в большой дружбе, и я чувствую, что он готов сделать для меня почти невозможное.

Но главное везение впереди, а пока так себе, мелочи: Кочевник первый здоровается со мной – видно, он это решил заранее, – на следующей перемене он доводит задуманное до конца: нагоняет меня в коридоре и бормочет:

– Слушай, не так уж важно, кто поедет в Москву.

– Ты поедешь! – Он опять конфузится. Я его понимаю.

Что еще? В этот день обнаруживается, что парта, за которой я сижу, приятна на ощупь; на Виктории в этот день новые туфли; Улановский едет в командировку – и в пятом часу я выхожу из дому, чтобы купить ему в дорогу колбасы. В магазине, что рядом с нашим домом, такой, как нужно, не оказывается, я иду в другой магазин. Итак, начало пятого – время главного везения; я сворачиваю за угол: развороченная мостовая, две кучи щебня, привезенные для ее ремонта, и метрах в двадцати две фигуры, прислонившиеся к клену, – Генка Щукин и Андрюша Колесников. Чтоб Генка не лягался, Андрюша зажал его ноги своими, чтоб не мог вырваться, обхватил его одной рукой и – щелк да щелк, отпускает шалабаны. Я встречаюсь взглядом с Генкой, и вот тут, когда становится ясно, что отступить просто невозможно, мой советчик начинает беспокоиться, раньше мне не приходилось ее видеть такой суетливой. Каких только она мне советов не дает, пока я приближаюсь к Андрюше.

Улановский:

– Ты что, по-прежнему увлекаешься защитой посторонних?

– Да нет. Это для собственного удовольствия.

Он спокоен, но это только видимость: плешь выдает – покраснела. Я опасаюсь, что он сейчас ринется в школу выяснять, кто это разбил мне голову. На повязку с проступившей над правым глазом кровью они с мамой смотрят с одинаковым видом: будто эта повязка сейчас заговорит и все им растолкует.

Мама (в третий раз):

– Я пытаюсь понять и не могу: как это можно изо всех сил запустить камнем в голову человека? Три сантиметра правее – и он бы тебя убил. Что сказала врач?

– Не волнуйся ты так. Я первый начал.

Ее почему-то сердит то, что я говорю «я первый начал». Она отходит к окну. Мы с Генкой в самом деле начали первыми: после того, как Андрюша ткнул меня под ложечку так, что не охнуть. Генка начал обстрел с кучи щебня, а я поддержал. Андрюша всего раз запустил в меня – и вот. Но сейчас я уже молодцом.

– Так что же сказала врач?

– Это был мужчина. Ничего не сказал. Только наложил швы.

Вечером начинаются визиты.

Наташа:

– Юра, но ты хоть раз ему съездил?

– Съездил, конечно, но не так удачно.

– Ну, ничего, – говорит она. – Все-таки ты ему тоже съездил.

Владик с ней согласен. Мне вспоминается, что в этом семействе два одинаковых чемодана, – я улыбаюсь, провожая их к двери.

Тут же я впускаю моего названого. Этот является ко мне, как к имениннику. Он молча целует меня. Наверно, по дороге решил, что вот так и должен поступить названый брат.

– Кажется, к тебе собирается Виктория.

Никак не пойму, как это мой названый все узнает: сведения к нему сами стекаются.

– Ты больше ничего не знаешь?

– Колесников хромает. Ты ему здорово угодил в коленку.

Сидит молча: похоже, чего-то ждет. Интересно, чего? Наверно, что я вызову на бой Теофило Стивенсона. Он считает, что самое время это сделать: в глазах спокойная гордость за меня.

А вот и Виктория. Проходит в комнату и, прежде чем сесть, смотрит зачем-то в окно.

– Я должна была это предвидеть. И что меня дернуло тогда тебе такое сказать!

Глаза блестят, и уж в них-то никакого сожаления, в них даже какие-то искорки появляются: что-то во мне она разглядела, вот только сейчас. Ее глаза мне больше нравятся, чем разговоры о несовершенстве педагогики. А какие советы давала! «Не торопись!», «Подходи спокойно!», «Нападение должно быть неожиданным!» – тактик нашелся. А Андрюша взял и ткнул меня под ложечку. Переменить советчика, что ли? Мне тактик хороший нужен. Не могу же я каждый раз подставлять голову. Вот болит. И чего это она все в окно поглядывает? Ах, вон оно что – муж на улице ждет. Она месяца три как вышла замуж. Никак не могу привыкнуть. Что ж тут особенного? Не за меня ж ей было замуж выходить.

– До свиданья, мой мальчик!

«Мой мальчик» – это уж чересчур. Дала все-таки маху. Это с ней редко случается. В глазах все еще искорки – она взволнована. И что она такое во мне разглядела? По-моему, ей тоже хочется спросить: а ты ему съездил? Не знаю, какие у меня дальше будут советчики, но таких красивых, как эта, уже не будет – это точно.

Мы остаемся вдвоем с моим названым.

И тогда произошел последний достопамятный случай: мы сидели молча, и у моего названого было все то же выражение на лице – спокойной гордости за меня, и неожиданно для себя самого я спросил:

– Послушай, у тебя есть советчик?

Тут же я спохватился, что он не поймет, о чем я. Но он посмотрел на меня все тем же взглядом, в котором спокойной гордости ничуть не убавилось, и ответил, даже не промедлив:

– Виктория.

– Да? – взвился я. – Что ты хочешь сказать?

Да что он смыслит в Виктории? Но не мог же я ему признаться, что мне досадно, что еще кто-то взял Викторию в советчики.

Ну погоди! Она тебе надает советов. Ты еще не понял, кого в советчики взял. Думаешь, она тебя пожалеет? С восьмиметровки будешь прыгать! За слабых вступаться придется! Да мало ли что еще.

– Виктория, – повторил он. – Уже давно. С тех пор как я прыгнул с вышки, помнишь?

Возможно, у меня в глазах тоже начало вспыхивать и гаснуть, потому что я разглядел моего названого в новом свете. Так вот чьими советами ты пользуешься? Ну, держись! И я сказал себе: в конце концов человек выбирает советчика, какой ему нравится, – не запретишь же.