Текст книги "Язык огня"

Автор книги: Гауте Хейволл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Я сложил кресло-каталку и убрал его в кузов пикапа, а папа уселся на пассажирское место.

– Сперва заедем в магазин, – сказал он. – Мне нужно успеть сдать вот это до шести часов. – Только тут я заметил, что он держал в руке два билета лото.

– Ты все еще играешь в лото? – сказал я.

– В этот раз я знаю, что весь ряд сложится, – ответил он, не глядя на меня. – Теперь или никогда, – добавил он, и мы оба услышали, как неприятно это прозвучало.

Я остановился перед магазином возле перекрестка, зашел туда и отдал билеты, папа ждал в машине. Я смотрел на неровные крестики, поставленные его рукой, из них складывался рисунок, который я понять не мог, но который тем не менее был прост. Семь тщательно продуманных цифр, я это знал, потому что папа играл в лото, сколько я себя помнил, он даже раздобыл справочники по определению вероятности. Я стоял, держа в руках два купона, и вспоминал, как смеялся, услышав впервые об этих справочниках, смеялся над его наивной верой в выигрыш, в то, что весь ряд сложится, как он говорил, и вот теперь сам стоял здесь со всей серьезностью, чтобы заплатить за два самых последних билета в его жизни.

– Теперь или никогда, – сказал я мужчине в кассе.

– Так они все говорят, – сказал он и улыбнулся.

– Куда поедем? – сказал я папе, сев в машину.

– Тебе решать, – ответил он.

– В город? – сказал я.

– В город, – ответил он.

Он звучал словно мое эхо, это раздражало, и я надолго замолчал. Мне было не по себе, в душе пустота, мы набрали скорость, свернули на магистраль Е18 и вскоре уже мчались в сторону Кристиансанна, а кресло-каталка скользило взад-вперед в кузове пикапа и громыхало. Мы ехали вдоль сверкающего озера Фарьванне и миновали место, где один известный актер, он сыграл Сёрланне в радиопостановке «Стомпа», погиб в дорожном происшествии. Папа как-то рассказал мне об этом, когда мы проезжали мимо, а я запомнил, отчасти потому, что обожал слушать «Стомпа» по субботам в передаче «Детский час», отчасти потому, что чувствовал – вся эта серия с занудным учителем Тёррдалем, разумным учителем Брандтом и веселой музыкой была своего рода частью беззаботного детства моего отца.

– Я подумал, давай посмотрим на вход в гавань, – сказал я, когда мы ехали по дороге Вестервейен.

Он ничего не ответил, и я принял его молчание за согласие. Я свернул направо под высокий подвесной мост и припарковал машину внизу, недалеко от статуи поэта Вильхельма Крага. Потом я вкатил кресло на пригорок, и вот мы уже сидели перед Крагом и смотрели на фьорд, полукругом омывающий город, на пролив Вестергапе и на темнеющий в дали маяк на острове Уксёй. Мы особо не разговаривали, по сути, я вообще не припомню, чтобы мы разговаривали. Мы просто сидели рядом. Он в своем кресле-каталке, я на скамейке, позади нас – бронзовый гигант Краг, тоже всматривающийся вдаль, как и всю мою жизнь и задолго до нее. Солнце ласкало лицо и приятно согревало грудь. Папа сидел, положив руки на бедра, я никогда раньше не видел, чтобы он так сидел, словно был старым и усталым от бремени лет, а вовсе не пятидесятипятилетним. Он сидел спокойный, тихий и смотрел, как ленивые сентябрьские мухи насыщались соком яблочных огрызков. Он просто сидел, и я просто сидел, и кругом была тишина, хотя всего в двадцати метрах от нас проходила трасса Е18, а перед нами лежала гавань, куда входили лодки и суда. Все было тихо, и мы просто сидели, а лодки оставляли за собой белые полосы на поверхности фьорда, длинные полосы, сперва узкие, потом все более широкие, пока они и вовсе не растворялись в воде. Мы просто сидели, когда ставангерский поезд протарахтел на железнодорожной станции с пятнадцатиминутным опозданием, мы просто сидели и смотрели на черных дроздов, которые замерли в кустах шиповника и своими бриллиантовыми глазками наблюдали за нами.

– Ты не рассказал, как прошел экзамен, – сказал он вдруг. В мгновение ока кровь во мне застыла, и я облизал пересохшие губы.

– Хорошо, – ответил я несколько отрешенно.

– Что же ты получил? – спросил он и посмотрел прямо на меня, впервые с тех пор, как мы выехали из дома престарелых.

– Что я получил?

– Да.

– Ты имеешь в виду оценку?

– Да.

– Отлично с отличием.

– Отлично с отличием?

– Да, – сказал я.

– Что же ты раньше не говорил?

– Не знаю, – ответил я.

– Подумать только, отлично с отличием, – сказал он и снова пристально посмотрел на воду. Я ничего не ответил, я тоже смотрел вдаль.

– Теперь мне спокойно, теперь я знаю, что ты на правильном пути, – сказал он, и в этот момент я почувствовал, что расплачусь, хочу того или нет. Я резко встал и бросил через плечо, что забыл бумажник в машине. Я пошел по тропинке вниз быстрыми, чеканными шагами, стараясь стряхнуть с себя рыдания, поднимающиеся из самого живота. Я постоял возле машины, прислонившись к теплому металлу, пока не успокоился, а потом поднялся к нему.

Вот тогда я и принял решение. Или что-то во мне приняло решение. Не знаю точно. И не знаю, что за решение было принято или почему. Но я знал, как это должно произойти.

Еще через четверть часа на солнце возле моря и Крага мы покатили обратно к машине. Радио негромко работало, пока мы ехали без малого двадцать километров до дома престарелых в Нуделанне. Больше мы не разговаривали об экзамене или о будущем, мы вообще не разговаривали. Я только заметил, что он стал спокойнее, он успокоился.

Когда я катил папу через парковку, в фонтане купались птички, да так, что брызги летели, но, когда мы приблизились, они взлетели и остались на деревьях, дожидаясь, пока мы пройдем. Мы плавно въехали в двери и беззвучно двинулись по блестящему линолеуму коридора. На двери его комнаты болтался листок с запиской, прикрепленный скотчем, он взлетал и опускался всякий раз, как кто-то входил и выходил. Он мог в любой момент оторваться, его без труда можно было сорвать и заменить другим, что, конечно же, и требовалось.

Папа устал от поездки. Мне пришлось встать позади него и поддержать его под руки, когда он попытался подняться. Я ужаснулся, когда заметил, каким он стал легким. Словно я поднимал нечто невесомое. Ребра ощущались даже сквозь олимпийскую куртку, и я вынужден был довести его и переложить на кровать, там он откинулся на подушку и закрыл глаза. Я солгал ему, последнее, что я сделал, – это солгал моему отцу, и ложь принесла ему покой. Так и было. Теперь он лежал без движения, двигались только зрачки глаз, он лежал, вытянувшись на постели в своей слишком большой куртке, молния была расстегнута, и я видел красный спортивный костюм, на котором белая пума вот-вот готова была спрыгнуть с его груди и раствориться в воздухе. Казалось, он парил в воздухе, его вытянутое тело парило, он оттолкнулся от края трамплина, и подался вперед всем телом, и парил, а навстречу ему двигались шум воздуха и темнота.

5

С субботы 3 июня 1978 года дом поселковой администрации в Браннсволле был передан во временное пользование полиции. Сюда перевели полицейских из Сёгне, Марнардала, Ауднедала и Веннесла, с учетом ленсмана Кнюта Куланна и двух техников из Кристиансанна их было около двадцати пяти человек. Из подвала принесли дополнительные стулья и столы, их расставили в старом зале заседаний правления, где стояла высокая литая чугунная печь до потолка, украшенная рельефом лося, и где портреты прежних мэров поселка висели вдоль северной стены между двумя дверями.

Следов преступления практически не было. Наиболее конкретными были описания двух автомобилей. Упоминали черный «фольксваген жук» (предположительно) и большой автомобиль, похожий на американский (возможно, «форд гранада»).

Оба были замечены в районе в актуальный период времени. Два автомобиля. По сути, и все.

В субботу утром все жители поселка проснулись без телефонной связи. Оказалось, что поврежден телефонный кабель возле сеновала Ханса Осланна в Лаувланнсмуэне, того, где случился пожар номер семь. Поскольку языки пламени поднимались очень высоко, телефонный провод расплавился и упал на землю. Чистое везение, что удалось позвонить и предупредить, прежде чем связь прервалась. В субботу днем люди из Управления связи уже были на месте и исправили повреждения. Двое мужчин вскарабкались на столбы и натянули новый кабель над черным пепелищем.

В пять часов телефон у всех ожил.

Решили организовать дежурство. Это касалось тех, у кого был автомобиль. Предстояло собраться на площади между молельным домом и домом поселковой администрации в Браннсволле, чтобы договориться, кто куда поедет. Особое внимание уделялось отдаленным хуторам и местам, где никто не жил. То есть местам, которыми пироман мог заинтересоваться. Автомобили ездили по намеченным маршрутам, все внимательно наблюдали. Иногда водитель останавливался, выходил из машины и обходил кругом дом и сеновал, присматривался к местности в поисках чего-то подозрительного, прислушивался, не зная, по сути, к чему он приглядывается и прислушивается.

Даг принимал в этом участие.

Он сам предложил свой маршрут и взял ответственность за один очень отдаленный хутор. Это был хутор Педера в Скугене, лежавший всего в одном километре от нашего дома в Клевеланне, но, чтобы добраться туда, нужно было ехать через Брейволл. Чем он и занялся. Он проехал Харьбакк и проследовал дальше, уже по щебенке. Вышел из машины, оставил дверь открытой, побродил немного по участку, подергал ручку двери, она была заперта. Дальше он дошел до сеновала и уселся на каменной лестнице перед входом. Трава была по щиколотку. В саду стояли старые, кривые фруктовые деревья. Птицы то взлетали, то снова садились на конек сеновала. Черные муравьи выползали из щелей в ступеньках и заползали обратно. Он откинулся назад, прилег и положил голову на верхнюю ступеньку. Он чувствовал головокружение и усталость, солнце жгло лицо, и он думал, что вот так, именно так, будет лежать долго-долго.

Несчастье случилось на обратном пути. Он ехал на большой скорости вниз с горы, не вписался в поворот, так что машину вынесло с дороги, и она въехала в дерево. Тогда-то он и ударился головой. Это стало известно во время судебного разбирательства. Сам он полагал, что удар мог сказаться на событиях последующих двух суток. Он объяснял, что в голове его что-то произошло, и это что-то не поддавалось его контролю. Согласно заключению врача, он получил несколько порезов и царапин на лице, предположительно в результате столкновения, но следы органических повреждений мозга обнаружены не были.

И тем не менее.

Удар в голову был не настолько сильным, чтобы Даг не смог сам добраться до людей, и уже спустя полчаса сосед трактором вытянул машину. Оказалось, что она получила лишь незначительные повреждения. Бампер был слегка помят. Одна фара оказалась разбита, другая торчала вверх. А в остальном автомобиль был цел и пригоден для езды. Просто повезло. Сосед, однако, беспокоился, положил руку Дагу на плечо, долго смотрел в глаза, но тот несколько раз заверил, что он в полном порядке. Ну, удар в голову, ну, несколько царапин на лбу, вот и все. Это было до того, как он увидел себя в зеркале и обнаружил кровь. Он сел в машину и попросил соседа быть бдительным и дать знать, если обнаружится хоть что-то подозрительное. И уехал, а фара так и торчала вертикально вверх, в сторону светлого неба.

Наступил вечер, наступил поздний вечер. Солнце зашло.

На табуретке в центре кухни в Скиннснесе сидел Даг, а Альма обрабатывала его раны на лбу. Сперва она промыла их теплой водой, потом стала осторожно чистить кусочком ваты, смоченной в перекиси водорода, и тогда он дернулся:

– Больно, мама!

– И должно быть больно, – ответила она и улыбнулась. – Значит, действует.

Затем она вытерла остатки крови на щеке и шее.

– Вот ты и готов, – сказала она.

Он поднялся, взялся осторожно за голову и улыбнулся ей той самой улыбкой, от которой она всегда приходила в умиление.

Начиная с полуночи все автомобили, проезжавшие через поселок по трассе 461, останавливала полиция. На Фьелльсгорьшлетте стоял патруль. Полицейский прятался в придорожной канаве и вылезал из нее всякий раз, когда приближалась машина, передние фары освещали его, отражатели на куртке сверкали. Автомобиль сбавлял скорость. Останавливался. Фонарь освещал салон. Краткий разговор. Номер записан. Можно ехать дальше. Ничего подозрительного не было замечено. Народ не спал всю ночь. Была суббота, и по телевизору показывали матч между Венгрией и Аргентиной на чемпионате мира, такое всегда было интересно смотреть. Выключать свет не решались. Кто-то долго сидел на лестнице, вслушиваясь в темноту, пока не становилось так холодно, что пора было идти внутрь и одеваться теплее. А кто-то уже и не выходил больше, ложился спать. В час ночи еще ничего не произошло. Никакого сигнала тревоги. Никаких сирен. Небо было темное и тихое. Собирался туман и повисал над полями, словно клочки легкой ткани. Вышла луна, медленно появилась из-за леса и заставила туман сиять, будто он состоял из мягкого света.

Зарождался день. В четыре было уже светло. Пели птицы. Ясное солнце поднялось из-за леса на востоке. Настало утро 4 июня.

6

Из бабушкиного дневника:

4 июня

Крестины Гауте. Тепло, хорошая погода. Мы выехали рано, после службы поехали через Динестёль. Повидали место, где стоял дом. Странное настроение в поселке. Встретили на дороге Кнюта. Он уверен, что орудует пироман. Пироман? Здесь?

Церковная служба началась в одиннадцать. Церковь медленно наполнялась. Народ заходил в прохладный внешний притвор, затем в неф, находил место на скамейке, откашливался, листал книгу псалмов, потом поднимал взгляд. Вскоре церковь наполнилась тихим гулом. Говорили о пожарах, четырех последних. О том, который случился в Скугене, о двух сеновалах в Муэне и о доме Ольги, говорили о тракторе и четырех взрывах, они были слышны, можно сказать, по всему поселку. А еще о море огня, увиденного почти всеми. Многие проснулись и вышли из дома, тут и увидели его.

Но вот заиграл орган, на скамье за пультом сидела Тереза.

Вся моя семья была на месте – папины родители, мамины родители. Все уселись с левой стороны, совсем рядом с местом звонаря, там, где раньше ветер проникал сквозь щели между двухсотлетними бревнами. Холодно не было, но все равно ощущалась прохлада, как это всегда бывает в церкви, даже когда на улице солнцепек. Я лежал у мамы на руках, а все пели известный псалом – «Луна и солнце, облака и ветер». Только мама петь не рискнула, боялась меня разбудить. Мама сидела и думала о пожарах. Последние ночи она плохо спала, лежала в узкой постели, которую смастерил ее отец, и размышляла над тем, в какой безумный мир открыла дорогу своему ребенку. Вот и сейчас она сидела и думала, пока вокруг нее пели. Потом читали текст из Писания, и все стояли. В это время я уже проснулся и повел себя крайне беспокойно, так что мама сунула кончик мизинца мне в рот. Тогда я угомонился. Всю проповедь я сосал палец.

В основе проповеди было Первое послание к Коринфянам, стих 26–31. Потом снова пели, и вот наступило время самих крестин.

Папа отнес меня к купели, той самой, что выкована из меди и о происхождении которой ничего неизвестно, но предполагается, что она стояла изначально в старой церкви, которая ближе к концу XVIII века стала медленно погружаться в мягкую глинистую почву, пока ее не снесли и не перенесли фундамент немного южнее. Мама развязала узелок под подбородком и осторожно стянула чепчик с моей головы, потом папа опустил меня и держал прямо над водой, точно так же, как я держал моего сына на том же самом месте спустя почти тридцать лет. Священник осторожно окропил водой мою голову, перекрестил и помолился обо мне и моей жизни, держа руку на моем лбу.

Я был абсолютно спокоен.

Когда крестины закончились, все семейство и гости поехали смотреть на сгоревший дом Ольги Динестёль. Наверное, это было совершенно естественно. Я в этом тоже участвовал. Я лежал в дорожной сумке на заднем сидении и спал.

С того дня народ буквально валом валил на пепелища. Слухи расползались, и места пожарищ стали почти аттракционом. Смотреть приезжали на машинах издалека. А в это воскресенье люди поехали прямо из церкви после крестин. Даже логично: сперва церковная служба, потом пепелище. Странное было зрелище – по-воскресному одетые люди вокруг черной печной трубы и сгоревшего трактора. Они постояли там недолго, тихо переговариваясь, слегка качая головами, потом повернулись один за другим и пошли к машинам. Вот и увидели все своими глазами, так что не скажешь теперь, что приснилось.

Потом все вместе поехали домой в Клевеланн. Солнце стояло высоко над домом. Ели, пили, а в середине обеда папа постучал вилкой по своему бокалу и поднялся. Он произнес короткую речь. Я спрашивал всех, кто был на этом обеде и пока еще был жив, о чем он говорил, но этого никто точно не помнил. Только то, что речь была красивая.

Это была короткая, но красивая речь. Единственная.

Потом все стали разъезжаться по домам, тени удлинялись, и солнце медленно уходило за горы на западе. Настал вечер, сирень утопала в цвету и вечернем аромате. Чуть раньше половины одиннадцатого раскаленное солнце опустилось за сосны на горе Скрефьелле, и тогда, в точности как это происходит и сейчас, деревья почернели и стали отчетливо выделяться на фоне неба, словно были выжжены на нем.

Мои родители просидели весь вечер перед телевизором. Иногда папа вставал и выходил на крыльцо, стоял там, прислушиваясь, а потом возвращался, не говоря ни слова. Они смотрели новости спорта, хотя и не особенно ими интересовались. Разве что папа, но он увлекался прыжками на лыжах с трамплина, а в тот вечер в центре внимания был чемпионат мира по футболу в Аргентине. Так что постепенно они разговорились о том, как прошли крестины. О проповеди. Обо всех, кто был в церкви, о поездке на пепелище, обо мне, о том, что я был спокоен и все прошло так хорошо.

Они просидели долго, глядя на экран и почти полностью приглушив звук. Папа снова поднялся, подошел к окну и долго стоял там, смотря наружу.

– Видишь что-нибудь? – сказала мама.

– Нет, – ответил он. – Ничего.

Потом он вышел на крыльцо, обошел дом. Давно наступили сумерки, и на траву выпала роса. Войдя в дом, он обхватил себя руками и несколько раз похлопал по плечам, чтобы согреться.

В десять часов передавали Alberni Quartet. К полуночи телепередачи закончились, и мама включила радио и слушала новости. Новых пожаров не было.

Я уже несколько часов спал, когда мама легла. Она надеялась, что ночь будет спокойная, потому что прошлая ночь оказалась тихой и потому что Омланн всего несколько часов назад за нас всех помолился. Я спал крепким и тихим сном в глубокой колыбели. Папа бодрствовал еще несколько часов. Иногда он выходил на крыльцо и прислушивался. В половине первого он тоже лег.

– Сегодня ночью пожаров не будет, – шепнул он маме. – Это кончилось, я чувствую. Это кончилось.

Потом он потушил свет и заснул почти сразу же, в то время как мама еще лежала без сна и прислушивалась к ровному дыханию ребенка, доносившемуся как бы из самой темноты.

В час оба проснулись от звуков.

Кто-то стоял возле окна и тихо что-то говорил. Это был Юн. Папа моментально оделся и вышел. Мужчины постояли несколько минут во дворе, переговорили, папа вернулся в дом и сказал, что должен немедленно уйти. Что-то случилось. Два жилых дома сгорели в Ватнели, неизвестно, были ли в них люди и не случилось ли пожара еще где. Поджигатель снова делал свое дело. Или поджигатели. Ситуация была близка к панике, так что всем мужчинам поселка нужно действовать – дежурить и патрулировать дороги.

До его ухода мама встала и зажгла весь свет в доме. Прежде чем сесть за стол на кухне, она проверила, что все входные двери заперты, дверь из кухни в спальню была открыта, и она успела заметить красные огни задних фар, когда папа выезжал со двора.

Он ехал вниз, крутыми поворотами, через Воллан на равнину и мимо дома Осты. Внизу в Лаувсланнсмуэне светились окна старой школы, выстроенной возле дороги. Проезжая вдоль озера Бурьванне, он видел свет из окон домов, словно колеблющиеся колонны в воде. Свет был в Сульосе, свет был у Кнюта Фригста, и в Браннсволле свет горел, и в большом зале молельного дома. Он видел шесть блестящих стеклянных шаров, светившихся под потолком. Он мог увидеть и кафедру, которая казалась тяжелой и массивной, но на самом деле легко сдвигалась и переставлялась, и он видел очертания картины с человеком и мотыгой. На площадке уже собрались люди. Они стояли темными группками возле автомобилей, но он не успел никого из них рассмотреть. В доме поселковой администрации тоже был свет, снаружи стояло несколько полицейских машин, а в окнах старого зала заседаний правления он заметил множество длинных теней. Крепче взявшись за руль своего синего «датсуна», он продолжал путь к повороту на Фоссан, далее к Фьелльсгорьшлетте, где туман большими клочьями висел всего в нескольких метрах над полями. Там его остановила полиция. Он опустил стекло, и полицейский посветил прямо ему в лицо, потом осветил салон и заднее сиденье. Он должен был назвать свое имя, откуда он, куда направляется, имя и номер машины были записаны, и он мог продолжать движение. Проехав поворот перед озером Ливанне, он сразу же увидел свет двух пожаров. Хотя туман здесь был гуще, он отчетливо видел море, колышущееся на небе. Это было то самое море огня, которое позже многие старались мне описать, одновременно нереальное и поразительно реальное. Въехав на пригорок после Каддеберга, он выбрался из тумана и увидел черный дым, валивший из огня и расползавшийся по небу чернильным пятном. Наконец он добрался до места. Выключил мотор, вышел из машины, не стал закрывать дверь и медленно приблизился к пожару. На месте уже стояло несколько человек, но царила удивительная тишина на фоне громкого треска от горящего огня и жужжания водяных насосов. Иногда, когда внутри пожара что-то не выдерживало и рушилось под натиском огня, слышались вздохи. Он наблюдал, как дом Улава и Юханны медленно пожирали языки пламени, и думал, наверно, о светлом и легком Коре, с которым вместе принимал конфирмацию осенью двадцать лет назад. И одновременно с этим он видел свет от дома Кнютсена, тоже в огне, всего в нескольких сотнях метров дальше по дороге на Мэсель. Оба дома горели одновременно, на расстоянии нескольких сотен метров друг от друга. Немыслимо. Но факт. Полиция была на месте и журналисты. Фотограф сделал несколько шагов по саду, встал на колено в высокой траве и щелкнул аппаратом. Эта фотография и была напечатана на следующий день на первой странице газеты «Сёрланне», дом на ней стоит как бы в ореоле. Через несколько минут подъехал еще один патрульный автомобиль, больше остальных, и остановился возле сарая, спасенного от пламени. Открылась задняя дверь, и он увидел, как черная тень спрыгнула с подножки. Это была овчарка. Собака сначала обежала вокруг ног всех, кто стоял на месте. Обнюхала обувь, потом понюхала брючины у каждого. Остановившись возле папы, она потянулась и понюхала его руки. Посмотрела на него. В глазах животного светились отблески огня. Казалось, эти глаза видели и знали все, но были заточены в собственной, исполненной мудрости тьме. Собака переходила от одного к другому. Прошлась между башмаками, ботинками и брючинами, но наконец ее свистнул полицейский, и она исчезла, ушла по дороге в сторону Мэселя. Немного времени спустя объявили, что все, кто может, должны немедленно отправиться на поиски новых возможных пожаров. Потому что в эту минуту в разных частях поселка могли гореть дома, о чем пока никому не известно, и этот пожар следовало любой ценой обнаружить и по возможности потушить как можно быстрее. Ни у кого не было ни малейшего представления о ситуации. Никто ничего не знал. Все должны были ехать, каждый в своем направлении и как можно быстрее. Папа сел в машину, и примерно в то же время в полутьме зарычал мотор мотоцикла. Двое молодых ребят вскочили на него и умчались. Папа ехал медленно, съезжая с горы в сторону Килена и вглядываясь в темноту над озером Ливанне. Он проехал мимо дома Конрада, где тот частенько стоял в подвале и откачивал мед из сот, проехал здание почты и дом Каддеберга, где все окна светились и даже полки в магазине освещал теплый, желтоватый свет. Возле дома для собраний можно было различить две-три неподвижные фигуры, это сидели дежурные. То же перед заправкой «Шелл», и рядом с домом священника, и возле старой песчаной литейной мастерской, и около скотобойни, где теперь, впрочем, не было никакой скотобойни. Дом Халланна светился окнами от подвала до чердака, а рядом с телефонной станцией он разглядел две темные фигуры на крыльце. Везде были люди, и тем не менее все выглядело тихим и заброшенным. Над Ливанне висел туман, огонь в Ватнели отражался в нем странным оранжевым цветом, море огня и этот странный свет были последним, что увидел мой отец, прежде чем на дороге перед ним грохнуло.

Он успел вовремя остановить машину и вышел, увидел перевернутый мотоцикл и автомобиль, в который тот влетел, но двух ехавших на мотоцикле парней видно не было. Тут он заметил полицейского, остановившего первую машину. Тот так и держал в руке жезл с красно-белым знаком «стоп». Первые секунды была полная тишина. Потом послышались крики. В машине, потерпевшей аварию, сидело несколько человек, открылись двери, и все вышли, в полном порядке. А вот двоих на мотоцикле отбросило так, что они дугой перелетели через машину и теперь лежали в нескольких метрах друг от друга по разные стороны дороги. Один безжизненно. Другой кричал. Папа бросился к тому, кто не подавал признаков жизни. Опустился на колени, приложил палец к артерии на шее. Сердце билось. Подъехала еще одна пожарная машина со стороны Браннсволла, и передние фары ослепили его. В ярком свете фар он вдруг увидел, что из правого уха парня вытекает что-то серое. Больше он не рисковал к нему прикасаться. Подошло несколько человек. Второй мотоциклист постепенно успокоился. Подбежал и присел на колени рядом с папой еще один молодой человек. Он был одет в тонкую, белого цвета рубашку, но, казалось, совсем не мерз. У него были светлые волосы, и он непрерывно что-то тихо говорил лежащему безжизненно на земле. Наклонился, приложил ухо к его груди, взял его руку в свою. И так замер надолго, словно прислушивался к чему-то там, в груди, к чему-то, не дававшему ему возможности что-либо предпринять. Потом он поднялся, пошел к машине, с которой столкнулся мотоцикл. Водитель был в шоке, он по-прежнему сидел за рулем, обхватив руками голову. Мужчина в рубашке присел на корточки рядом с ним и тихо заговорил. Словно объяснял ему дорогу. Вскоре он поднялся и пошел ко второму парню с мотоцикла, тоже получившему повреждения, посидел недолго возле него и вернулся к тому, который был без сознания и возле которого сидел папа, непрерывно проверяя, дышит ли тот. Помнится, папа сказал мне, что человек этот походил на ангела, в то время папа еще не знал, кто он такой, но, когда несчастье случилось, мужчина ходил от одного к другому, утешая и помогая страждущим. Он позаботился о том, чтобы водитель автомобиля не оставался один в шоковом состоянии, он позаботился о том, чтобы пострадавшему мотоциклисту была оказана помощь, а сам присел на корточки рядом с вторым, лежавшим безжизненно, раскинув руки на обочине в свете фар. Он разговаривал с раненым тихо, но настойчиво. Казалось, шла беседа, хотя парень не издавал звуков и не подавал признаков жизни. «Мальчик мой. Ну же, мальчик мой», – шептал он. Непонятно кому. Однако он повторял это раз за разом, а папа сидел рядом и смотрел, не в состоянии что-либо предпринять. Казалось, они находились в особом, никому не ведомом измерении, пугающем и нереальном, и шепот доносился из места, увидеть которое никому не дано, и так продолжалось до приезда скорой помощи. Пострадавшим занялись, положили на лицо маску, отблески синих ламп заиграли на его лице, особое измерение растворилось, и ангел в белой рубашке пропал.

7

Последнее, что я сделал, – соврал моему отцу. Я стоял в его комнате в доме престарелых и обещал отвезти машину домой в Клевеланн, где ждала мама. Предполагалось, что вечером, попозже, она приедет к нему и останется на ночь. Я обещал поставить машину возле старого ясеня во дворе и натянуть брезент, чтобы не нападала листва. Но ничего из этого я не сделал. Я сел за руль. И, повернув ключ в замке зажигания, выехал с парковки и уехал налево, вместо того чтобы повернуть направо. Я поехал в Кристиансанн, вместо того чтобы ехать домой в Финсланн. Я возвращался туда, где мы только что были, проехал на восток по Е18, повернул направо, проехал под высоким подвесным мостом на Вестервейен, совсем рядом с бронзовым гигантом Крагом, где мы совсем недавно сидели и смотрели на воду, а потом повернул в сторону въезда на паром, где уже стояли трейлеры, и автодома, и автомобили с прицепами-дачами, ожидая очереди на пронумерованных полосах, уходящих в море. Я въехал на терминал и купил билет на паром в Данию, который вот-вот должен был подойти, отход его по расписанию был в четверть девятого, и он должен был доставить все трейлеры и дома на колесах в Хиртсхальс в Северной Ютландии. Я въехал на паром в потоке машин, медленно вползавших в его широко раскрытую пасть. До упора набитые автомобили, в которых ехали родители с детьми, автомобили, где сидели пожилые пары, безмолвные и неподвижные. И я, двадцатилетний парень на красном пикапе 1984 года, с прилипшей к кузову старой листвой. Я ехал в медленно двигавшейся очереди и впервые в жизни ощущал, что действительно что-то совершаю, совершаю поступок, значение которого раньше или позже прояснится, я сидел за рулем и чувствовал, что мой поступок повлияет на меня, но как, пока неизвестно. Мне дали отмашку ехать внутрь парома, затем на один этаж вверх и остановили на повороте, за немецким автомобилем, там я поставил машину на ручной тормоз. Итак, я въехал на борт парома, идущего в Данию, но не имел, честно говоря, ни малейшего представления о том, что я тут буду делать или куда я еду, кроме того, что я еду за море. Я направляюсь за море. Я соврал отцу. Мама сидит дома и ждет, а я вот-вот отправлюсь в путь через Скагеррак. Я запер двери пикапа и по покрытым мягким ковром ступенькам поднялся с автомобильной палубы наверх. Здесь уже разгуливало немало народу, были пожилые люди, едущие за покупками, были молодые, ехавшие за развлечениями, и все они обходили палубу, чтобы определиться с дальнейшими планами. Я выбрал себе место в баре на верхней палубе, как ни в чем ни бывало заказал себе пол-литра пива и, получив стакан с холодным напитком, остался сидеть там до отхода. Я услышал шум мотора и ощутил легкую вибрацию стула подо мной, она передалась мне – до самых кончиков пальцев, прикасавшихся к стакану. Я сидел и смотрел в окна, заметил, что паром отошел, а мимо проплывали одетые соснами мысы и темные, округлые холмы на западе города. Я сидел спокойно, допил пиво. А потом заказал еще, ничего не стесняясь и не боясь, что кто-нибудь из наших меня увидит, хотя шансы быть замеченным здесь, на датском пароме из Кристиансанна, были куда больше, чем в какой-нибудь пивнушке в Осло. Я был один в баре, и судно еще не вышло из акватории фьорда. Я думал о папином автомобиле, запертом и стоящем где-то подо мной, я видел, как медленно проплыл мимо маяк на острове Уксёй, сразу за ним паром стало качать, и я понял, что передо мной открытое море.