Текст книги "Язык огня"

Автор книги: Гауте Хейволл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

И на следующий день я сидел на том же месте. Опять смотрел в окно. Ничего не писал. Писать казалось делом просто невозможным. На третий день я заметил большую птицу на берегу. Она стояла на одной ноге у кромки озера Ливанне, опустив в воду длинный клюв. Это была цапля. Я сидел и ждал, что она будет искать еду, шагнет вперед или хотя бы поменяет ногу. Но она стояла неподвижно. Она так и не сдвинулась с места, когда я встал и отправился домой.

Шли дни. Я сидел по нескольку часов, глядя на озеро. Пытался начать, но не получалось. Потом я выходил, спускался по крутой лестнице, приставленной специально для меня снаружи, и проезжал полкилометра до магазина. Я бродил по светлому, уютному магазинчику, брал молоко, немного хлеба, немного кофе. Мне очень нравилось неспешно выбирать что-то простое, осязаемое, и класть это в корзину. Иногда между рядами я встречал знакомых, людей, которые знали меня всю мою жизнь, знали моих родителей и дедушку с бабушкой, видели меня в детстве, видели, как я вырос, уехал из поселка и стал писателем, и теперь говорили, что рады моему возвращению, хотя я все время подчеркивал, что я здесь ненадолго. «Я сюда не насовсем, – говорил я, – но сейчас да, сейчас я здесь».

Когда лето кончилось, я так и не начал писать о пожарах. Что-то во мне сопротивлялось, не знаю что. Однако я составил себе представление о случившемся, хотя пока и не говорил ни с кем из очевидцев. Я пролистал газеты и прочел все интервью, посмотрел телесюжет в новостях, много раз просмотрел его. Мне записали его на DVD-диск и прислали с телевидения в Осло. Собираясь посмотреть сюжет впервые, я беспокоился, даже немного нервничал. Я был один дома в Клевеланне, вставил диск в проигрыватель. Впервые мне предстояло вживую увидеть место моего рождения тех времен, Финсланн летом 1978 года. Однажды вечером тридцать один год назад вся Норвегия сидела перед экраном, всматриваясь в эти места, когда сюжет показывали по телевизору. Через несколько секунд диск загрузился, появилась картинка, и я нажал на play. Я тут же узнал место, хотя и было там что-то чужое и слегка незнакомое. Что-то изменилось, я не понимал, что именно. Лес? Дома? Дороги? Не знаю. Изображение было старым и далеким, и все равно я видел родные места. Это же Килен, понял я, а вон там – искрящееся озеро Ливанне, почти такое же, как сейчас, а там – равнины в Браннсволле, ЛЭП, тянувшаяся артерией через поселок, и дом Андерса и Агнес Фьелльсгорь, почти не изменившийся. Все было очень узнаваемым. Репортаж наполнен парадоксальным спокойствием. Медленно двигается камера, репортер говорит четко и внятно, а по экрану неспешно плывут кадры, и эта медлительность и обстоятельность репортажа лишает сюжет всякого драматизма. Видны леса на холмах, высокое небо, легкие, словно пена, тени, неподвижные птицы на телефонных проводах, ветерок, шелестевший в листве. Видны дома, машины, одежда, развевающаяся на ветру. Это мог быть любой мирный летний день 1978 года, а может, десятью годами раньше или позже. Пейзаж был вне времени, и все же это был тот пейзаж, среди которого мне предстояло вырасти и который я, по сути, никогда не покидал. Казалось, столько времени прошло, но я мог в любой момент оторваться от экрана, выглянуть в окно и увидеть то же самое, без изменений. Черные, дымящиеся пепелища, небольшие группы людей, стоящих порознь вокруг руин. Они все еще были там. Матери с детьми на руках. Подростки, перегнувшиеся через рули велосипедов. Пожилые люди, прижимающиеся друг к другу, будто поддерживающие друг друга, чтобы не упасть, и был один человек в шляпе, который тут же напомнил мне Рейнерта Слёгедаля, старого звонаря и учителя, отца Бьярне Слёгедаля, органиста из Домского собора в Кристиансанне.

Наконец появился Альфред. Он стоял и поливал сгоревший сарай Слёгедалей. Образ был полон простоты и спокойствия: одинокий мужчина с непокрытой головой. Небо над ним. Сгоревшая постройка. Тонкий белый дымок, медленно поднимающийся в воздух и сдуваемый ветром. Струя воды, падающая на стену и выжженную землю, вода, с резким звуком попадающая на искореженную крышу.

Наверное, несколько часов спустя он отправился с известием.

На этом сюжет закончился, и экран почернел.

Я немедленно посмотрел все заново. И еще раз. Словно мне было никак не насытиться, словно я хотел увидеть себя или отца. Я знал, что отец мой был перед домом Ватнели в ночь, когда тот сгорел, и я знал наверняка, что меня брали на сгоревший двор Ольги Динестёль в воскресенье, сразу после крестин, и я все время лежал в дорожной сумке и крепко спал.

5

В сентябре я отложил писательство и отправился в Италию, в северо-итальянский город Мантуя, чтобы принять участие в литературном фестивале. Как всегда во время путешествий, я волновался, и как всегда, непонятно отчего.

В Мантуе был жаркий вечер, но дул чудовищный порывистый ветер, долетавший, очевидно, из самой Сахары, а мне надо было читать отрывок из одной моей книги на Пьяцца Сан-Леонардо – маленькой площади в центре города. Я вышел из гостиницы рядом с Пьяцца дон Леони. Половина девятого, суббота, все кишело улыбающимися людьми. Слышался смех, музыка, народ толпился в узких улочках, я же чувствовал себя довольно одиноко. Я пошел по Корсо В Эмануэле до Пьяцца Валлотти. Там я свернул налево, пересек парковку, где одиноко стояли скутеры. Прошел по каким-то узким переулкам без названия – во всяком случае, на них не было вывесок – до Виа Арривабене, и оттуда шла прямая дорога к площади перед церковью.

Я уже весь взмок от пота. Народу собралось немало, потому что читать должно было несколько человек и до и после меня. Я нервничал, как всегда перед выходом на сцену. Я поздоровался с переводчицей, ей было около пятидесяти, она жила в Стокгольме лет тридцать назад и тем не менее почти свободно говорила по-шведски. Когда очередь дошла до меня, публика оказалась в темноте, а на сцене прямо в лицо лупил яркий свет. Жара все еще душила, а от ветра гудел микрофон. Не знаю, в чем было дело, то ли жара или сухой пустынный ветер, то ли я съел или выпил что-то, а может, это яркий свет был виноват, но мне немедленно стало нехорошо, едва я оказался перед микрофоном. В считаные секунды я полностью обессилел. Руки онемели, и колени чуть было не подкашивались, будто я собирался упасть в обморок. Море лиц зашевелилось. Перед глазами поплыл туман. Словно тем ледяным вечером много лет назад, когда я упал и ударился головой об лед на озере Бурьванне, чувства пропадали одно за другим. Тогда я лежал, ощущал холод и твердость льда затылком и спиной и думал, что умираю. Так я, значит, и умру, успел подумать я, на спине, в десять лет, один посреди озера. Сначала я перестал видеть, краски сошли, лес исчез, бледное небо нависло надо мной, и в конце концов я совсем ослеп, потом стихли звуки, а дальше я потерял сознание, и снег падал мне на лицо. Теперь происходило то же самое, только передо мной стояло несколько сотен любопытных итальянцев. Почти то же самое. Потому что в этот момент я заметил в толпе несколько знакомых лиц. Сначала я не понял, кто это, но знал, что мы знакомы, и не мог понять, отчего никто из них не подошел ко мне перед тем, как я поднялся на сцену, это ведь так естественно, когда старые знакомые встречаются далеко от дома. Я все не мог вспомнить их имена, пока вдруг не заметил Ларса Тименеса, которого знал во времена его жизни на закрытой телефонной станции в Килене. Я ухватился за него взглядом, такого маленького и жалкого, и вспоминал, как он сидел на стуле посреди комнаты в беспощадном свете мигающего телевизора. И тут же я узнал Нильса, соседа, он тоже стоял перед сценой. Я помню его дружелюбную фигуру со спины, когда он уходил. И вот, тут стоял Нильс, а там – Эмма, которая обычно сидела в коридоре дома престарелых и глядела на меня, когда я навещал отца, а чуть поодаль – ее дочь Рагнхильд, взрослая, но все равно ребенок, она жила на другом конце страны, но каждое лето приезжала домой и говорила на чужом диалекте. Там была Рагнхильд, а там – Тур, который однажды ночью после вечеринки застрелился за домом, а еще был Стиг, который стоял рядом со мной в детском хоре и пел под тремя романскими сводами церкви, или под изображением человека с мотыгой в молельном доме, или в доме престарелых в Нуделанне. Стиг однажды вдруг ушел под воду и тонул, и тонул, пока его не вытащили, но слишком поздно, у него как раз начал ломаться голос, так вот, он тоже был среди слушателей. И еще много кто там был. Тереза стояла в толпе. К Терезе я ходил однажды целую зиму, учился играть на пианино. Она обычно стояла наклонившись, словно в ожидании, над моим плечом, теперь стояла здесь и слушала. Было еще много знакомых. Юн, учитель моего отца, которого всегда называли Юн-учитель, чтобы отличать от остальных тезок в поселке. Юна-учителя я помню по охоте на лося, потому что он всегда выезжал на охоту раньше других. Он выезжал еще затемно, сидел на посту и ждал несколько часов до начала охоты, и сейчас он стоял передо мной и ждал. И Эстер была тут. И Тённес стоял немного поодаль. Тённес всего на несколько дней пережил бабушку, будто не мог оставаться единственным все еще живым соседом. И еще много кто был. Я узнал многих, с кем когда-то встречался у окошечка на почте, или перед стойкой с открытками в магазине Каддеберга, или на рождественском празднике в молельном доме, когда стулья сдвигались к стенкам, чтобы хватило места сделать четыре цепочки хоровода в разные стороны вокруг елки, а за окнами вился снег, но в тепле у всех горели щеки, и все вместе пели. Казалось, я их узнаю, не зная, кто они. Даже тех, кого я никогда не видел. И Юханна тут стояла, и Улав, и, может быть, Коре устроился с костылями немного в стороне, и в темноте его уже невозможно было разглядеть. Может, Ингеманн и Альма тоже были здесь. Альма, наверное, стояла на обеих еще здоровых ногах, закрыв глаза и запрокинув голову. И кто знает, может, и Даг был тут. Стоял, скрестив руки на груди, скорее всего, на лестнице, ведущей к церкви, так что я его не видел.

Понятия не имею, откуда они пришли, но они стояли, молчаливые, серьезные, бледные, стеснительные, и ждали, когда я начну.

Они пришли послушать.

Так или иначе, я сумел собраться и даже прочел три-четыре страницы, как и планировал. Прочел рассказ об отце, который падает с лестницы, и о сыне, который знает, что не может донести его до дивана.

Когда я закончил, раздались аплодисменты. Я был к ним не готов. Я ведь читал по-норвежски, и никто, кроме моей переводчицы, не понимал ни слова. И тем не менее раздались громкие, искренние аплодисменты. Они будто окружили меня, аплодисменты смешивались с ветром. И, подняв глаза от книги, я увидел папу. Он стоял совсем сзади, на самом верху церковной лестницы, так что прямо за его спиной была массивная дверь. Я видел его еще раз несколько лет назад. Тогда мы сидели каждый в своей машине. Это было ночью. Я въехал в пустой, освещенный туннель под горой Банехэйя в Кристиансанне. И тут навстречу появилась машина. Я узнал его на большом расстоянии. Но только когда он проехал мимо, я подумал, что мы не поздоровались. Так и на этот раз. Мы не поздоровались. И тут же я заметил бабушку и дедушку. Они стояли справа от папы. Не знаю, улыбались ли они. Не знаю, о чем они думали. Но я видел их. А они видели меня.

На следующий день я взял такси до аэропорта в Болонье, я опаздывал, и мы мчались со скоростью сто семьдесят километров в час по магистрали А1, ведущей до самого Рима. Я едва успел на самолет компании KLM, нашел свое место в начале салона, справа у окна, сел и стал разглядывать остальных, собиравшихся в путешествие через Европу, до самого амстердамского Схипхола. Но среди тех, кто заходил в самолет, знакомых не было. Все умершие остались в темноте среди публики в Мантуе. Я немного успокоился и задремал, когда самолет покатился по взлетной полосе и поднялся в воздух. Мы развернулись над долиной По, и я увидел извивающуюся змеей реку, отсветы на крышах и больше никаких признаков жизни. Только плоский, ржаво-красный пейзаж. Через некоторое время самолет выровнялся, и вскоре я увидел далеко внизу Альпы. Удивительно спокойно и даже с радостью я вдруг подумал о газетных вырезках, ждавших меня дома, как всегда перед работой, которая на расстоянии так привлекает и отпугивает одновременно. А когда самолет летел над Боденским озером, я смотрел на вытягивающиеся перьями блики на воде.

Получается, мне пришлось доехать до маленькой площади в Мантуе, чтобы начать писать историю о пожарах, думал я, пролетая высоко над Германией и листая черную записную книжку, в которой ничего не записал, пока сидел дома и глядел на озеро.

Там, на высоте в восемь тысяч футов, я начал писать про восьмой пожар, который случился ночью 5 июня 1978 года на кухне и в конце концов превратил дом Улава и Юханны Ватнели в руины. Иногда я выглядывал из окна и смотрел на континент, спокойно проплывавший подо мной. Боденское озеро постепенно исчезло, и я вернулся к записной книжке. Пролетая высоко над Европой, над Штутгартом, Мангеймом, Бонном, Маастрихтом и до самой посадки в Амстердаме, я писал о двух людях, которых никогда не видел, но все-таки чувствовал. Этот пожар не выходил у меня из головы, пока мы не взяли курс из Схипхола в Кристиансанн. Когда мы летели в темноте над Северным морем, я сидел совершенно спокойно и смотрел из окна сквозь собственное отражение в темноту и на море, которое, я знал, было подо мной.

6

На следующий вечер я начал писать, и с того момента, как подо мной оказалось Северное море, я знал, с чего начну.

Я выехал из дома ранним вечером, повернул налево на перекрестке перед библиотекой в Лаувланнсмуэне, а потом на север. Дорога заняла всего четыре-пять минут, и я припарковался у высокой серой каменной стены. Был тихий сентябрьский вечер, вокруг никого, лишь паслись коровы. Легкий ветерок с запада. С моря двигалась непогода. Приближающаяся непогода меня всегда успокаивает. Не знаю почему, но в тот вечер было то же самое – мне захотелось присесть на одну из скамеек, потом прилечь, расслабиться, заснуть.

Ласточек видно не было, хотя я долго стоял не двигаясь. Может, они уже отправились на юг – или только в моих снах они гнездятся на колокольне?

В тот день я побывал у церковного служки в Нуделанне и посмотрел кладбищенские записи в книге с кожаным переплетом и номером 5531 на обложке. Мне разрешили взять ее домой. В ней было шестьсот шестнадцать имен. За исключением мертворожденных, у которых был только номер, но их все равно учитывали. У всех были указан ряд и номер могилы. Все было упорядоченно и ясно. Для меня эти записи служили картой.

Я и не предполагал, что карта мне не понадобится. Я сразу наткнулся на могилу. Она была под номером два справа от ворот. Я и не подозревал. И это немного пугало. Но они лежали здесь – Юханна, которая вошла в горящий дом, чтобы забрать сумку, и Улав, который какое-то время был в шоке, стоял, как ребенок разинув рот, а позже, на рассвете, лежал на диване у Кнюта Карлсена и кричал.

Оказавшись перед могилой, я вспомнил интервью, взятое через несколько дней после несчастья. Все было позади, Улав пришел в себя. Я помнил почти дословно, что он сказал: «Я такой беспомощный. С Юханной все по-другому. Она такая спокойная».

Так он и сказал, старый каменщик. Он был такой беспомощный. Она была такой спокойной.

Я пробыл на кладбище до первых капель дождя. В тридцати шагах от Улава и Юханны я нашел Ингеманна и Альму, а рядом с ними Дага. Их разделяла пара метров земли. У него был черный памятник, чуть меньше остальных, места на нем хватило только на одно имя.

Перед тем как вернуться в машину, я зашел к отцу, чье последнее желание было покоиться в могиле прапрадедушки Енса Соммюннсена. Так и сделали. Желание было исполнено. По записям могила была под номером 102. Енс, на чью долю выпало много испытаний, был очень добрым человеком. Он потерял двух жен. И двоих детей. К нему приходили, когда нужно было излить душу. Мне кажется, папа старался быть похожим на него, поэтому захотел лежать в той же могиле.

Коре я не нашел. В записях была указана могила номер 19, но мне это не помогло. Такой могилы больше не было.

7

Через несколько дней я позвонил Альфреду. Коротко изложил суть дела. Не мог подобрать слова, как всегда, когда волнуюсь. Он ответил спокойно, сдержанно и в то же время очень тепло.

– Я помню все, как будто это было вчера, – сказал он. Мы поговорили две-три минуты о пожарах. Потом я рассказал о телесюжете, где он стоит спиной и поливает водой сгоревший сарай Слёгедалей. Сам он не видел этих новостей, сказал он, их ведь передавали вечером 5 июня, а он был тогда совсем в другом месте. И добавил:

– Я даже не знал, что меня снимали.

Я поехал в гости к нему и его жене Эльсе в тот же вечер. Взял с собой черную записную книжку, больше ничего. Вечер был теплый, я выехал из дома в шесть. Листья на деревьях раскрасились в осенние цвета, а я даже и не заметил, как это произошло. Они стали лимонно-желтыми или оранжевыми, почти огненно-красными и, упав от ветра на асфальт, высохли и покоричневели. В садах на ветках висели забытые яблоки, шиповник был усыпан кроваво-красными плодами, которые мы когда-то в детстве раскусывали пополам, я помню гладкую кожуру, вкус шиповника на губах и мохнатые семечки, плотно прижатые друг к другу, словно спящие дети.

Солнце еще не село, когда я добрался до места.

Так или иначе, Альфред был частью моего детства. Я помню его, когда еще Сберегательный банк в Финсланне находился в доме поселковой администрации в Браннсволле, у самой дороги. Туда мы приходили вместе с папой. Надо было пройти по длинному коридору и повернуть направо. Частенько я брал с собой копилку, которую приходилось разбивать, чтобы достать деньги. Каждый раз я ужасно огорчался. Альфред был директором и кассиром в Финсланнском отделении Сберегательного банка и, как правило, сидел с серьезным видом перед стойкой, как бы отрезанный от остального мира. Казалось, ему нет никакого дела до моих скудных сбережений и он всецело занят великими и важными делами. То же было и с почтальоном Рольфом. Я помню его на почте в Килене, которой уже больше нет. Он стоял и не отрываясь сортировал письма. Еще я помню, как он выходил из своей почтовой машины и с такой серьезностью раскладывал газеты и письма по ящикам рядом с дорогой, будто делал это в первый и последний раз в жизни.

В 1978 году Альфред входил в добровольную пожарную команду. Их было человек двадцать, и все они жили на расстоянии нескольких километров от пожарной сигнализации, расположенной на столбе прямо перед пожарной частью в Скиннснесе. Если воткнуть острие циркуля в пожарную часть и провести круг радиусом в несколько километров, получится место, где все жители слышат сигнал пожарной сирены. А больше никаких специальных требований к членам добровольной пожарной команды не было. Хотя нет, надо было еще иметь свой автомобиль. В пожарной машине было только два места.

Пожарная часть находилась в географическом центре поселка, всего в нескольких сотнях метров от большого дома Альфреда и его семьи, чуть к западу от молельного дома и старого закрытого кооператива, который переделали в конюшню. Как-то даже смешно было называть это сооружение пожарной частью. На самом деле это был большой бетонный гараж с железными воротами, дверью и фонарем. Вот и все. Один только начальник пожарной части жил ближе. Это был Ингеманн, женатый на Альме. Летом 1978 года Ингеманну было шестьдесят четыре. Он не только занимался пожарным делом, но и держал собственную мастерскую в отдельном домике по другую сторону двора. Быть начальником пожарной части в Финсланне было все равно что не работать вовсе. Пожаров никогда не было. Может, пару раз в году случались вызовы, да и те на небольшие лесные пожары. Но все равно у него была форма, которая висела в мастерской, он надевал ее каждый раз, когда срабатывала сигнализация, и поэтому ее называли пожарной формой. У Ингеманна и Альмы был ребенок. Он родился поздно, когда Ингеманну было уже за сорок. Сын Даг появился на свет в середине лета 1957 года и был очень желанным ребенком. Даг, Ингеманн и Альма. Все трое жили в центре магического круга.

Я долго просидел у Эльсе и Альфреда.

Они были спокойны и откровенны со мной, так что не пришлось больше объяснять, зачем я приехал, почему я хочу писать про пожары. Им и так все было ясно. Они читали мои предыдущие книги, и я понял, что они верят в меня и в то, что я смогу написать про пожары правильно и достойно. Я почти не делал записей. Слишком сильно захватил меня разговор. Хозяева говорили тихо. Что-то происходило с людьми, когда разговор заходил о пожарах. Они понижали голос и рассказывали медленно, вдумчиво и очень подробно. И мне вдруг показалось, что они боятся быть моими информантами.

– Уже очень много времени прошло, – сказала Эльсе с какой-то внезапной безнадежностью в голосе. – Больше тридцати лет. Целое поколение.

И тут неожиданно она показала на меня.

– Да вот, ты, – сказала она, – ты тогда только родился.

И потом добавила с удивительным блеском в глазах:

– И посмотри на тебя сейчас!

Тогда Альфред рассказал всю историю. Он воспользовался временем до моего приезда, чтобы вспомнить ее всю. Теперь он говорил спокойно и медленно, как и положено бывшему банковскому служащему. Иногда он глубоко вздыхал.

Итак…

Когда он закончил рассказ, на секунду наступила тишина. Альфред сидел, уставившись в одну точку слева от меня – там было окно, в котором виднелась дорога к дому поселковой администрации.

Потом Альфред рассказал историю о мужчине, который взорвал себя, а мать после этого ходила и собирала его останки в передник. Не знаю, почему вспомнилась эта история, она, строго говоря, не имела никакого отношения к пожарам, и все же она была кстати. Альфред рассказал ее внятно и спокойно, отчего история показалась еще более шокирующей. Мне не надо было записывать, забыть такое невозможно.

Когда я собрался уходить, мы вспомнили про письмо. Было еще письмо. Мы с Эльсе остались в гостиной, Альфред отправился на поиски. Пока его не было, она произнесла немного отстраненно, как бы сама себе:

– Такой хороший мальчик. Лучший в мире мальчик.

Думаю, Альфред точно знал, где лежало письмо, потому что вернулся он моментально. Я взял письмо, а Эльсе и Альфред сидели молча и ждали моей реакции. Я держал лист тонкой бумаги формата А5, исписанный с обеих сторон. Почерк чуть наклонный, немного детский. Я начал читать со смесью благоговения и чудовищного любопытства. Дочитав, я сказал:

– Он ведь был… совсем неглупым.

– Да, – ответил Альфред. – Он был умным парнем.

Вот и все. Потом я перечитал письмо еще раз, будто что-то осталось непонятым или незамеченным. – Можешь взять его, – сказал Альфред, пока я складывал письмо. – Мне оно не нужно. Бери!

Сначала я колебался, но потом все-таки сунул его во внутренний карман. Я не был уверен, благодарить мне хозяина или Альфред должен благодарить меня, и в результате мы оба промолчали. Встав и выглянув в окно, я увидел поля и фонари вдоль дороги. По пути в коридор я обратил внимание на картину над телевизором. Она была совершенно черной с золотой надписью: «Все милостью Его».

Альфред проводил меня до крыльца в вечерней прохладе. По его виду казалось, он не хочет, чтобы я уходил, или же что он забыл мне что-то сказать. Какую-то деталь. Пропустил что-то важное, что могло бы изменить всю эту историю. Лес вокруг нас совершенно почернел и словно придвинулся ближе за те часы, что мы провели вместе. Он стоял темной, непроницаемой стеной, но небо с длинными, как полозья, облаками еще оставалось ясным и светлым. Мы спустились с крыльца, и Альфред проводил меня до машины. В тишине раздавались только наши шаги. Изо рта вырывались тонкие, прозрачные облачка пара. И тут Альфред сказал:

– Ты так похож на отца. Он нам всем очень нравился. Отличный был человек. Жаль, что его больше нет.

Часть II

1

Его так долго ждали, что, когда он родился, будто чудо случилось. На славу скроенный малыш. Он был их единственным сыном, и ему не приходилось ни с кем делить родительскую любовь. Он много времени проводил один, любил сидеть за кухонным столом и рисовать, пока Альма готовила еду. Он рано научился читать. Еще до школы он сумел по слогам прочитать уйму книг из народной библиотеки в доме поселковой администрации. Он ездил туда на велосипеде и возвращался домой с мешком книг на руле. Потом он читал и писал лучше всех в классе. Он писал длинные рассказы, все с ужасным, часто кровавым концом. Полные драматизма, бередящие душу тексты плохо вязались с самим мальчиком. Он был очень тихим и стеснительным. И просто излучал доброту. Не говоря уж о том, каким он был вежливым. Никто не кланялся так глубоко и не благодарил так горячо. Никто не был так внимателен и не помогал с таким рвением. Он никогда никому не отказывал. Обычно он помогал пожилым людям, когда надо было убрать снег, принести дров или покрасить дом. Ингеманн и Альма прямо сияли, как только речь заходила о Даге. Иногда кто-нибудь спрашивал, как им удалось воспитать такого невероятно отзывчивого сына. Им было нечего сказать, они только улыбались в ответ. Казалось, вся любовь, отданная ему с младенчества, теперь расцвела в мальчике, и он передавал ее дальше. Наверное, этим все и объяснялось – морем любви. Его действительно все любили. И он чувствовал это, всегда опуская взгляд во время разговора.

Дважды он видел, как горел дом. Ему еще не было десяти. Оба раза он молчал и потом ни единым словом не упоминал о пожаре.

Сигнализация срабатывала нечасто, но, когда она включалась, ему разрешали ехать на пожарной машине вместе с Ингеманном.

Начиналось все с телефонного звонка в коридоре. Ингеманн снимал трубку. «Да?» – говорил он. Альма выходила из кухни, вытирая руки о передник. На несколько секунд наступала тишина. Потом голос Ингеманна: «Пожар». Словно заклинание. Все дела откладывали. Важен был только пожар. Ингеманн, обычно спокойный и рассудительный, вдруг начинал переживать. Однако в начавшейся суматохе он никогда не забывал Дага. Даг выходил с ним из дома к столбу перед мастерской. Там отец поднимал его, чтобы он дотянулся до большого черного выключателя, служившего пожарной сигнализацией. Он с трудом его поворачивал, все-таки у него получалось. В этот момент, как гром средь ясного неба, начинала голосить сигнализация. Он шел за отцом в мастерскую и смотрел, как Ингеманн надевает форму, потом поднимался с ним в горку к пожарной части, затыкая уши. Так оно и было. Ему приходилось затыкать уши всю дорогу до пожарной части. Потом он залезал в машину, захлопывал дверь, и они выезжали. Ехали быстро, отец включал сирену, и тогда казалось, что кровь стынет в жилах, сначала стынет, а потом разгоняется, и он смотрел на отца и чувствовал, что гордится им. Ему приходилось держаться крепко, и, пока они ехали, отец говорил, что он не должен подходить близко к огню, нужно оставаться вдалеке, ничего не трогать, не мешаться под ногами, не отвлекать. Просто стоять и смотреть. Так он и делал. Он стоял и смотрел, как меняется дом. Сначала из окон и сквозь крышу тянулся дым. Дым сочился из всего дома, словно дом придавили. А потом через крышу прорывался огонь, и в небо поднимался угольно-черный столб. Дым шел вертикально вверх, потом успокаивался и парил в небе, влекомый ветром. Затем начинались стоны, или мелодии, или пение, или как это еще можно назвать. Высокий, ясный, поющий звук, который можно услышать только внутри горящего дома. Даг спрашивал отца, что это такое, но Ингеманн смотрел на него с удивлением и непониманием. Стон. Пение. Первый раз, когда ему было семь. В тот раз, с собакой. Он залез на дерево на расстоянии от пожарной машины, дома и огня. Сидел там тихо как мышка и смотрел. Он единственный услышал лай и вой на задымленной кухне, но не смог спуститься и сообщить отцу. Только сидел тихо и спокойно, как отец ему велел. Сидел и смотрел на людей, которые разворачивали шланги и бегали туда-сюда по двору. Он почувствовал чудовищный жар, обдававший дерево леденящими порывами. Он видел струи воды, поднимавшиеся, набиравшие силу, но поглощаемые дымом. Стекла дрожали, грохот и треск превращали дом в корабль, выходящий в космическое пространство. И вдруг пламя прорвалось через окно второго этажа и потянулось по стене вверх. Будто кого-то наконец выпустили. На кухне все совсем стихло.

Потом он слез с дерева и спокойно подошел к отцу. Стоял рядом, пока Ингеманн не взял его на руки, и так и сидел на руках у отца, а дом рушился.

Он так никому и не рассказал про собаку, это выяснилось на суде. Он сказал, что в тюрьме она начала ему сниться. Что он мог внезапно проснуться ночью, не понимая, где находится, лежал неподвижно под одеялом, леденея от ужаса, и тогда чувствовал тяжесть собаки на ногах.

Его так долго ждали. И, когда он наконец родился, его очень сильно любили. Он вырос и был любим всеми вокруг. Но он опускал взгляд, когда разговаривал с людьми.

Ингеманн научил его пользоваться оружием. Сначала мелкокалиберной винтовкой, потом обычной. Оба любили установить мишень на краю поля – белый круг с маленьким черным кружочком посередине, – а потом лечь рядом на пустые мешки, прицелиться и спустить курки. А когда звуки выстрелов умолкали, они вставали и спокойно шли через поле, чтобы рассмотреть мишень. Оказалось, что у него талант. Его выстрелы подбирались все ближе и ближе к центру черного кружка. Отец брал его на стрелковые соревнования в Финсланне и в окрестных деревнях. Они клали ружье на заднее сиденье и уезжали, а Альма готовила обед к их возвращению. Он выигрывал кубки и был, как правило, лучшим. Если его вдруг кто-то обыгрывал, всегда находилось объяснение: либо ветер внезапно переменился, либо мишень неправильно установили, либо опора была скользкой, или просто он устал, или перед отъездом съел слишком много или слишком мало. Всегда находились причины; только когда он выигрывал, причин искать было не нужно: победа была естественной. Он был лучшим. Он брал с собой кубки и ставил их на стол в гостиной, и там они стояли пару дней, чтобы Альма и Ингеманн их как следует разглядели, а потом они переезжали на полку над пианино. Примерно раз в две недели Альма снимала все кубки с полки, ставила их на стол, вытирала с полки пыль, а потом ставила кубки на место. Кубки были их общей победой.

Так они это ощущали – общая победа троих.

Каждый день он уезжал на велосипеде сперва до перекрестка у закрытого магазина, а оттуда – в школу в Лаувсланнсмуэне. Там ему нравилось. Школа воспринималась как игра. Какой предмет давался ему лучше всего? Норвежский? История? Математика? Он был отличником по всем предметам. Он был лучшим в классе. У него не было конкурентов, почти как в стрельбе, он был на самом верху, и там он был один. Да он и стремился быть один. Он находил в этом радость. Это стало необходимостью. Никто не должен был его обойти, поэтому он начал соревноваться с самим собой. Однако случалось, он ошибался. Какую-то контрольную он мог написать не так хорошо, как рассчитывал. Иногда закрадывались помарки или ошибки посерьезнее, а порой он просто делал грубые ошибки. От спешки. Иногда он получал «четыре» или даже «четыре с минусом». Тогда он замолкал, мрачнел и с укоризной смотрел на учителя, Рейнерта Слёгедаля, который был сельским учителем еще с довоенных времен. Он сидел подолгу глядя в одну точку, а если кто-нибудь спрашивал, как прошла контрольная, в его глазах появлялось что-то непонятное, чужое, жесткое, неумолимое и ледяное. И они понимали, что никогда больше не спросят его о результатах, что надо оставить его в покое, пока отчуждение не пройдет, и больше никогда не спрашивали, потому что хотели, чтобы Даг оставался самим собой.