Текст книги "Язык огня"

Автор книги: Гауте Хейволл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Annotation

Маленький норвежский поселок потрясен – в течение месяца загадочный преступник по ночам сжигает дома и сараи и не оставляет следов. «Это безумие», – в панике шепчутся люди. Спустя тридцать лет в поселок своего детства приезжает автор – он хочет понять, что же произошло в тот страшный весенний месяц 1978 года. Он медленно реконструирует события, которые накладываются на воспоминания детства, и понимает – пожары не только изменили жизни жителей поселка, они каким-то образом повлияли и на него, и на его семью. Его преследуют тени из прошлого, и он как будто снова видит пламя пожаров в ночи…

Знаменитый норвежский писатель Гауте Хейволл написал роман «Язык огня», основываясь на реальных событиях – череда пожаров действительно потрясла тихую Норвегию в конце 1970-х. Эта психологическая детективная драма стала норвежским бестселлером, а в 2010 году получила престижную премию Brage. «Язык огня» – один из главных норвежских романов последних лет.

Гауте Хейволл

Часть I

Часть II

Часть III

Часть IV

Часть V

Часть VI

Часть VII

Эпилог

Гауте Хейволл

ЯЗЫК ОГНЯ

_роман

_{Перевод с норвежского Марии Алекшиной и Веры Дьяконовой}

По большей части все бессмысленно. Но порой происходит нечто неслыханное, будто молния сверкнет на небе и озарит все. И все преобразится, и ты сам преобразишься, и то, что еще недавно имело огромное значение, потеряет для тебя все свое значение. И ты пройдешь сквозь пепел и сам станешь пеплом. Пер Лагерквист

Когда я навещал Альфреда, всплыла одна история. Поначалу я не думал, что она как-то связана с пожарами. Я этой истории раньше не слышал, а она прямо-таки душераздирающая, и при этом полна… хм… как бы это сказать?

Любви?

Случилось это чуть больше ста лет назад в поселке, где я родился и вырос. Один человек покончил с собой, взорвал себя. Было ему тридцать пять лет. Он воспользовался динамитом. Говорили, что потом мать ходила и собирала останки в передник. А через несколько дней после короткой церемонии все, что осталось от него, похоронили в могиле номер 35. Так записано в кладбищенском реестре. В графе «Примечания» указано: «Помешанный».

Не знаю, правда ли это. Но понять могу. Если сесть и хорошенько задуматься, постепенно можно понять. И даже осознать, что только так и следовало поступить. Ведь так и поступают, когда выбора нет. Остается лишь ходить и собирать останки в передник.

Часть I

1

Несколько минут после полуночи 5 июня 1978 года Юханна Ватнели выключила свет на кухне и осторожно притворила дверь. Она прошла положенные четыре шага по холодному коридору и приоткрыла дверь в комнату, чтобы полоска света падала на серый шерстяной плед, которым укрывались даже летом. Там в темноте спал Улав, ее муж. Она на несколько секунд задержалась на пороге, слушая его тяжелое дыхание, а потом отправилась в крошечную ванную и, как обычно, включила воду тонкой струйкой. Она долго мыла лицо. В ванной было холодно, она стояла босиком на коврике, ощущая под ногами твердый пол. Она посмотрела в зеркало, прямо себе в глаза. Обычно она этого не делала, а теперь немного наклонилась вперед и долго вглядывалась в черные зрачки. Потом причесалась и выпила стакан холодный воды из-под крана. Наконец, она переодела трусы. Старые были пропитаны кровью. Она сложила их и замочила на ночь в тазу. Через голову она натянула ночную рубашку и тут же почувствовала резь в животе, в последнее время еще более острую, чем обычно, особенно когда она потягивалась или поднимала тяжести. Будто ножом режут.

Прежде чем потушить свет, она вынула челюсть, и та с бульканьем опустилась в стакан с водой на полочке под зеркалом, рядом с челюстью Улава.

И тут послышался звук автомобиля.

В гостиной было темно, но по окнам двигались странные блики, словно от слабого света в саду. Она спокойно подошла к окну и выглянула наружу. Яркая луна висела над верхушками деревьев на юге, и она увидела все еще цветущую вишню и, если бы не туман, разглядела бы весь пейзаж до самого озера Ливанне на западе. Автомобиль с выключенными фарами медленно проехал мимо дома к дороге на Мэсель. Совершенно черный, а может, красный. Было не видно. Он двигался очень медленно и наконец завернул за угол и исчез. Она постояла у окна и подождала минуту или две. Потом пошла в спальню.

– Улав, – прошептала она, – Улав.

Ответа не было, он, как всегда, спал крепко. Она снова поспешила в гостиную, больно ударилась бедром о ручку кресла, и, дойдя до окна, как раз застала возвращающийся темный автомобиль. Тот вывернул из-за угла и медленно проезжал прямо под стенами гостиной. Он, вероятно, развернулся возле дома Кнютсенов, но там никого не было, все вернулись в город накануне вечером, она сама видела, как они уезжали. Она слышала шорох шин снаружи. Тихий шум двигателя. Звук включенного радио. А потом автомобиль остановился. Она услышала, как открылась дверца, потом стало тихо. Сердце екнуло. Она опять зашла в спальню, включила свет и стала трясти мужа. На этот раз он проснулся, но не успел еще встать, как оба услышали громкий хлопок и звон стекла на кухне. Еще в коридоре она почувствовала резкий запах бензина. Одним движением она открыла дверь на кухню и наткнулась на стену огня. Кухня была охвачена пламенем. Видимо, все случилось за считаные секунды. Языки пламени лизали пол, стены, потолок и выли, как большое раненое животное. Она застыла в дверях. Где-то в глубине воя она распознала, будто слышала его раньше, звук трескающегося стекла. Она так и стояла, пока жар не стал невыносимым. Казалось, с лица сползает кожа – со лба и, через глаза, со щек, носа, рта.

И тут она его увидела. На короткое мгновение, всего на две, может, три секунды. Он стоял черной тенью под самым окном, по другую сторону огненного океана. Стоял как вкопанный. Она тоже. Потом он рванулся с места и исчез.

Коридор уже наполнился дымом, он полз по стене с кухни и стелился под потолком плотным туманом. Она на ощупь пробралась к телефону, сняла трубку и набрала номер Ингеманна в Скиннснесе – тот номер, который после недавних событий записала черным фломастером на бумажке. Пока палец крутил диск, она обдумывала, что скажет. «Это Юханна Ватнели. Наш дом горит».

Телефон молчал.

И тут же замкнуло электричество, щиток взорвался, из розетки у зеркала полетели искры, свет погас, и все погрузилось в полную темноту. Она схватила Улава за руку, и оба поспешили к входной двери. Прохладный ночной воздух попал в дом, и пожар тут же усилился. Они услышали несколько глухих хлопков, а потом рев, когда пламя ворвалось на второй этаж и тут же поднялось вдоль окон.

Я так много раз представлял себе этот пожар. Будто огонь ждал этого момента, этой ночи, этих минут. Он хотел вырваться в темноту, дотянуться до самого неба, осветить все и высвободиться. И вскоре он действительно высвободился. Несколько окон взорвались одновременно, посыпались стекла, и огонь вырвался наружу и озарил сад нереальным желтым светом. Никто не мог описать пожар, потому что там не было никого, кроме Улава и Юханны, но я все это хорошо себе представил. Я представил, как ближние к дому деревья сдвинулись еще плотнее в этом свете, как они словно бы собрались вместе и молчаливо и незаметно заскользили вглубь сада. Я представил, как Юханне пришлось тащить Улава пять ступенек вниз по лестнице, в высокую траву под старой вишней, поросшей плотным серым мхом, через сад до самой дороги, где она поняла, что они наконец в безопасности. Там они остановились и стали смотреть на дом, в котором жили с 1950 года. Они не проронили ни слова, да и сказать было нечего. Спустя одну или, может, две минуты она все-таки сорвалась с места, а Улав остался стоять в одной ночной рубашке. В блуждающем свете он напоминал ребенка. Рот приоткрыт, губы едва шевелятся, будто хотят произнести какое-то несуществующее слово. Юханна поспешила назад через сад, мимо кустов смородины и яблонь, стоявших в цвету еще несколько дней назад. Трава покрылась росой, и подол ее ночной рубашки намок до щиколоток. Стоя на лестнице, она ощутила волны чудовищного жара с кухни и со всей восточной части второго этажа.

И вошла в дом.

Из коридора уже ушла часть дыма, так что можно было разглядеть все еще закрытую дверь на кухню и широко распахнутую дверь в гостиную. Она сделала несколько осторожных шагов. Со всех сторон гремело и трещало, но ей нужно было наверх. При каждым шаге внизу живота чувствовалась резкая боль. Нож вынимали и вставляли обратно. Она схватилась за перила и подтянула себя наверх, до площадки между комнатами во втором этаже. Она открыла дверь в бывшую комнату Коре, там все было по-прежнему. Белая прибранная кровать стояла так, как все годы после его смерти. И шкаф, и стул, к которому он прислонял костыли, и фотография двоих детей, игравших у водопада, и ангел Господень, паривший над ними, – все было по-прежнему. И ее сумка, в которой было три тысячи крон, тоже на месте. Сумка лежала в верхнем ящике комода, до сих пор полного вещей Коре, но едва она заметила его старую рубашку – на ней был небольшой разрыв спереди, – как почувствовала, что сил спуститься у нее уже нет. Будто она вдруг сдалась от одного только вида рубашки. Сумка упала на пол, а она спокойно присела на кровать, почувствовала под собой пружины матраса, услышала их добрый, надежный скрип. Дым сочился сквозь трещины в полу, собирался в клубы и подымался к потолку. Казалось, прямо у нее на глазах из дыма медленно складывалась фигура: вырастали руки, ноги, неясные черты лица. Она наклонила голову и, беззвучно шевеля губами, произнесла молитву без начала и конца, только пару предложений. Но тут вдруг что-то громко и резко хлопнуло прямо у нее за спиной, она вышла из забытья, вскочила на ноги и попятилась. Когда она пришла в себя, фигура из дыма исчезла, зато вся комната затуманилась, стало трудно дышать. Она прижала к себе сумку и вышла в коридор. Потом поспешила вниз по лестнице и попала в облако плотного кислого дыма, разъедавшего лицо. Она понимала, что вся их одежда осталась в спальне, тлела там и вот-вот могла загореться. Горло сжалось, на нее навалилась тошнота, в глазах потемнело, но она точно знала, как добраться до двери. Последние метры пришлось идти на ощупь, но она ведь ходила здесь столько раз, что легко нашла входную дверь и вышла на крыльцо, где жар будто бы выдавил ее из дома и вытолкнул на несколько метров вперед. Легкие наполнились свежим, чистым ночным воздухом, и она опустилась на колени. Я представлял себе, как она стояла на коленях в траве, а свет вокруг нее менялся от желтого к белому, от оранжевого к красному. Она просидела, опустив лицо в траву, несколько секунд и постепенно пришла в себя. Наконец она поднялась на ноги, но никого не было видно – ни Улава, ни кого-то другого. Она поспешила вверх по склону к соседнему дому, ярко освещенному заревом пожара. И не успела постучать, как сосед выбежал на крыльцо. Его звали Одд Сивертсен. Он проснулся от яркого света. Она вцепилась в его руку, то ли удерживая его, то ли опираясь, чтобы не упасть. Она смогла только прошептать, но он разобрал каждое слово:

– Я не вижу Улава.

Одд Сивертсен кинулся в дом, чтобы позвонить, а Юханна побежала вниз по склону на дорогу. Теперь уже весь дом был охвачен огнем. Все громче становились треск и хлопки, отзывающиеся эхом над озером Ливанне и западными склонами. Гремело так, словно небо разверзлось. Языки пламени походили на огромных диких птиц, кружащихся друг над другом, пролетавших сквозь друг друга, словно они хотели разлететься в разные стороны, освободиться друг от друга, но никак не могли. Пожар за считаные минуты набрал силу и мощь. И тем не менее вокруг нее была удивительная тишина. Я хорошо себе это представляю. Вот дом, горящий в ночи. Первые минуты пожара, когда люди еще не вышли из него. И вокруг – тишина. Только пожар. Дом стоит в одиночестве, и некому его спасти. Он обречен на одиночество и разрушение. Пламя и дым словно всасываются самим небом, треск и гул отдаются эхом далеко вдали. Страшно, ужасно, немыслимо.

И при этом почти красиво.

Юханна позвала Улава. Сначала раз, потом два, потом четыре. Собственный голос, смешивающийся с гулом пламени, казался ей неприятным. Деревья словно плотнее прижались к дому. Они протягивали ветви. Полные любопытства и охваченные ужасом. Она подбежала к сараю, чувствуя, как боль ножом режет низ живота. Казалось, что в нем, будто в большом котле, проделали дыру, и из нее течет теплая кровь. Между домом и амбаром, освещенный ярким светом, стоял он. Ночная рубашка развевалась, хотя ветра не было и он стоял совершенно неподвижно. Приблизившись, она поняла, что ветер – это зловещее дыхание самого пожара, одновременно ледяное и обжигающее. Она потянула его за собой, они снова вышли на дорогу и стояли, прижавшись друг к другу, пока Одд Сивертсен бежал им навстречу. Он задыхался и выглядел очень расстроенным, когда остановился рядом со стариками. Попытался увести их от чудовищного жара, но не смог. Они хотели смотреть, как догорает их дом. Никто не проронил ни слова. Улав словно окаменел, но ночная рубашка смягчала его облик, белая ткань прохладно струилась по его плечам и рукам. Лица были светлые, ясные, чистые, словно с них стерся возраст. И тут внезапно огонь охватил старую вишню перед кухонным окном. Она всегда зацветала так рано, а Коре любил на нее забираться… Поздним летом вишня гнулась под тяжестью ягод, как мне рассказывали, и самые большие и сладкие всегда висели на концах веток. А сейчас между цветами и ветками пробежало короткое пламя, и немедленно особым светом загорелась вся крона. Тут же отчетливо раздался голос, правда, непонятно чей, Юханны или Улава: «Господи, Господи».

Я очень ясно все себе представлял. Это был восьмой пожар, время – чуть за половину первого ночи 5 июня 1978 года.

И тут приехала пожарная машина.

Они услышали сирены издалека, с Фьелльсгорьшлетты, может, еще дальше, от самого молельного дома в Браннсволле, а может, звук сирен доносился прямо от Скиннснеса? Вполне вероятно, поскольку его слышали даже возле церкви. В любом случае звуки сирены становились все громче, отчетливее и резче, а вскоре уже замаячили и синие мигалки, проносившиеся мимо старой песчаной литейной мастерской на краю озера Ливанне, мимо скотобойни, заправки «Шелл» и принадлежавшего священнику дома с балконом, мимо старой школы в Килене и магазина Каддеберга, пока наконец при въезде на пригорок в Ватнели скорость не снизилась.

Когда пожарная машина остановилась, из нее выпрыгнул молодой человек и подбежал к ним.

– Есть кто внутри?! – выкрикнул он.

– Они выбрались, – сказал Одд Сивертсен, но пожарный словно не услышал ответа. Он вернулся к машине, достал несколько рукавов, швырнул их на землю, и шланги, прокатившись немного вниз по дороге, замерли. Потом он открыл раздвижные двери, вынул и тоже бросил на землю пару топоров и шлем, который теперь покачивался на гравии. Затем он постоял недолго, опустив руки по швам и глядя на пламя. Несколько секунд он стоял рядом с Улавом, Юханной и Оддом Сивертсеном, словно они все вместе наблюдали за чем-то неведомым, которому вот-вот предстояло случиться.

Затем на большой скорости подъехало еще четыре автомобиля. Они остановились чуть позади пожарной машины, фары погасли, и к дому подбежали четверо одетых в черное мужчин.

– Там, возможно, остались люди, – прокричал молодой человек. На нем была тонкая белая рубашка, развевавшаяся на его худом теле. Он подсоединил два рукава к мощному насосу спереди пожарной машины, два других рукава были готовы принять воду. И в эту секунду что-то так громыхнуло в глубине пламени, что земля задрожала, и люди пригнулись, будто осколки снаряда попали им в животы. Кто-то засмеялся, только невозможно было разглядеть, кто именно, а Одд Сивертсен обнял Улава и Юханну и нежно, но в то же время твердо подтолкнул их от дома, вверх по склону. На этот раз они не возражали. Он завел их к себе в дом и набрал номер Кнюта Карлсена. Тот сразу же пришел вместе с женой, их разбудили сирены и чудовищное пламя, и в течение последующих часов было решено, что Улав и Юханна поселятся в цокольном этаже у Карлсенов, пока ситуация не разрешится.

Море огня волнами ходило по небу, но Улав и Юханна этого уже не видели. Свет менялся от белого к ржаво-красному и от фиолетового к оранжевому. Поистине феерическое зрелище. Сияющий дождь искр взметнулся вверх, когда рухнул каркас здания, несколько секунд парил в невесомости, прогорел и исчез. Листва на деревьях свернулась. Дикие огненные птицы пропали, они наконец-то смогли оторваться друг от друга. Теперь горело тихо, были видны высоко поднимающиеся языки пламени. Подъехало еще несколько автомобилей. Люди выходили, оставляя дверцы открытыми, плотнее запахивали на себе куртки и медленно подходили к пожарищу. Среди них был и мой отец. Я представлял себе, как он подъехал на голубом «датсуне», припарковался на небольшом расстоянии от дома и вышел, как и остальные, но мне никогда не удавалось как следует представить себе его лицо. Он был там, я знаю, он был перед горящим домом Улава и Юханны в ту ночь, но я не знаю, о чем он думал или с кем говорил, и никак не могу представить себе его лицо.

Сад покрылся пеплом, крупные хлопья долго парили в воздухе, прежде чем опуститься на деревья и припаркованные машины, словно снежинки. Мотоцикл завелся и исчез, унося двоих молодых людей. Один в шлеме, другой без.

Никто ничего не мог поделать. Дом Улава и Юханны сгорел дотла.

Остались только печные трубы. Большинство машин разъехались под утро. Дым висел тонким прозрачным туманом над садом и между деревьями. У двоих в подвальном этаже Кнюта Карлсена не было другой одежды, кроме ночных рубашек. А еще была сумка. И в ней три тысячи крон.

В четыре часа рассвело, и запели птицы. Их оживленное пение было чудесным, шумным ликованием, которое смешивалось со звуками все еще работающих насосов. Воды нужно было много, шланги раскатали по крутому склону прямо к озеру Ливанне и качали воду на тридцать метров вверх.

Три журналиста и несколько фотографов бродили по пепелищу. Сначала они поговорили с ленсманом Кнютом Куланном, затем поднялись по склону и постучали в дверь цокольного этажа. Им удалось поговорить с Юханной, Улав лежал на диване, укрытый пледом, смотрел в потолок и, казалось, находился в другом мире. На вопросы Юханна отвечала спокойно и сдержанно и каждый раз говорила одно и то же. Медленно, чтобы они успевали записывать. Потом ее фотографировали. Несколько фотографий с разных точек, и только фотографии смогли передать растерянность на ее лице, которое появилось в тот же день во всех местных газетах – «Федреландсвеннен», «Сёрланне» и «Линдеснес». Брови обгорели, на лице сажа, на лбу царапина. Она напоминала шахтера, выжившего после аварии на шахте.

В остальном она была спокойна.

Позже, когда все ушли, она вспомнила про челюсть, оставшуюся в стакане вместе с челюстью Улава, но поняла, что больше нет ни зеркальной полочки, ни стакана, ни зубов, ее или Улава. Я всегда представлял себе этот удивительно ясный, леденящий душу момент, когда она осознала, что потеряла совершенно все, даже собственные зубные протезы, и только теперь по ее щекам потекли слезы.

2

С самого детства я слышал историю о пожарах. Сначала от родителей, и только когда я подрос и услышал ее от других, до меня дошло, что она была правдой. Какое-то время речь о ней не заходила, но потом она вдруг снова всплывала в случайном разговоре, в газетном заголовке или просто в моем сознании, без особых на то причин. История эта преследовала меня тридцать лет, но я не знал, что же точно произошло. Помню, ребенком я сидел на заднем сиденье «датсуна» по дороге к бабушке с дедушкой в Хейволлене, и мы проезжали мимо дома, где живет пироман. В этот момент я словно чувствовал что-то чужое и привлекательное, а потом мы проезжали дом Слёгедаля, композитора и органиста Домского собора в Кристиансанне, и отец обычно показывал на старый пологий подъем к сараю. «Здесь горело, когда тебя крестили», – говорил отец, и постепенно я как-то связал пожары с самим собой.

Я очень многого не знал, поэтому никогда и не думал, что буду писать о пожарах. Тема эта была слишком большой, слишком всеобъемлющей и слишком близкой.

История нависала надо мной, пока я не решил ее записать. Это случилось внезапно, весной 2009 года, когда я переехал в родные места.

А случилось вот что.

Несколькими неделями раньше, в апреле, я сидел один на чердаке старой школы в Лаувсланнсмуэне и рылся в ящике со старыми учебниками, пожелтевшими тетрадями и разными бумагами. Еще в моем школьном детстве чердак этот был в полнейшем беспорядке. Мы иногда прятались на нем, когда в подвале шли уроки труда, мы пробирались по лестницам мимо кабинета музыки и потом по последней, совсем темной лестнице на самый верх, сидели, как мышки, на ледяном чердаке и ждали, пока наше отсутствие не обнаружится.

Книги были холодными и сырыми, пальцы оставляли следы на влажных страницах. Эти книги пролежали там лет двадцать-тридцать. Через некоторое время я наткнулся на связку старых черно-белых фотографий, упакованных в полиэтилен, и начал перебирать их с неясным предчувствием. Я тут же узнавал лица, но не сразу мог связать их с конкретными людьми. Большинство были дети, но иногда попадались и взрослые. Постепенно я осознал, что эти фотографии сохранились со времен моего школьного детства. Я узнал одноклассников, кого-то постарше и кого-то помладше, фотографии школьного двора или классов и много учителей. Еще была фотография мальчика, поющего со сцены. Волосы только что подстрижены, на нем вязаный свитер, из него проглядывает ворот рубашки. Можно догадаться, что это выступление на каком-то рождественском вечере, потому что сзади виднеется елка в гирляндах. Рядом еще несколько детей, и каждый держит в руке горящую свечу. Я смотрел на фотографию три-четыре секунды. И вдруг:

Да это же я!

В тот момент, когда я увидел мальчика, поющего как ни в чем ни бывало, все и завертелось. Я видел себя, всматривался несколько секунд в собственное лицо, не понимая, кто передо мной. Это сложно объяснить, но впечатление было сильным. Будто я одновременно и понимал, и не понимал, что это я. Именно тогда, словно продолжением моих мыслей, всплыла история о пожарах. Фотография как бы зарделась тонким, спокойным пламенем, поднимавшимся прямо с поверхности ладони, и навела меня летним июньским вечером на мысль, что надо попытаться написать историю пожаров. Казалось, я вздохнул полной грудью.

И вот.

3

Когда в начале мая 1978 года в Финсланне случился первый пожар, мне еще не было и двух месяцев. Через несколько дней после моего рождения отец приехал и забрал нас с матерью из роддома на улице Конгенс-гате в Кристиансанне. Меня положили в темно-синюю дорожную сумку и отвезли за сорок километров домой, в Финсланн, и, когда меня впервые несли из машины в дом в Клевеланне, была жуткая метель, не стихавшая еще два дня. Потом погода наладилась, и наступили белые зимние дни, пока не подул ветер с юго-запада и не наступила весна. В конце апреля снег в тени еще лежал, но тепло установилось, и 6 мая, когда все началось, лес высох и таил в себе опасность.

Четыре недели спустя, 5 июня перед полуночью, все закончилось. Произошло десять пожаров, и через день, в третье воскресенье после Троицы, меня крестили. Погода долго стояла теплая и даже жаркая, и воскресенье было самым жарким за последнее время. Жара плыла над крышами домов и плавила асфальт в Лаувсланнсмуэне и Браннсволле. Во второй половине дня пролился чудовищный ливень, и мир снова стал свеж и чист. Потом прояснилось, насекомые жужжали в воздухе, наступил теплый и тихий вечер.

Вечер накануне самой страшной ночи.

Таким образом, история о пожарах переплетается с самыми первыми месяцами моей жизни и достигает кульминации накануне моих крестин.

Кстати, не было уверенности, что крестины состоятся именно в то воскресенье. Накануне, без семи минут полночь, был замечен черный автомобиль, несшийся по направлению к церкви. Паника к этому времени уже распространилась не на шутку. Автомобиль, как я сказал, двигался в сторону церкви, но потом исчез неизвестно куда. Ждали час за часом. Минуту за минутой. Боялись худшего. Думали: лишь бы церковь не тронули, лишь бы не тронули церковь. Вслух об этом не говорили, только думали. Самое страшное – если сгорит церковь. Поэтому установили дежурство. Не только у церкви, но и по всему поселку. Сидели поодиночке на крыльце собственных домов и прислушивались. Мой отец тоже сидел перед коричневым домом в Клевеланне, а я спал внутри. Он взял с собой дедушкину винтовку, которую я позже видел в деле, но в ту ночь у него даже не было патронов. И все же это было оружие, пусть и без патронов. Главное – дежурить. Ведь люди не имели ни малейшего представления о том, кто был поджигателем. А тот мог внезапно возникнуть из темноты. С самой войны ничего подобного не происходило. Что-то в поселке напоминало о войне. Даже молодые, которые не помнили войны, думали о войне. Все об этом говорили. Война вернулась.

В понедельник вечером все кончилось, и суток не прошло после пожара у Улава и Юханны. Было все еще 5 июня, перед полуночью, после трехчасового допроса. А до того Альфред отправился с тяжелой вестью к ленсману Кнюту Куланну, который вместе со следователями уголовной полиции, приехавшими из Осло, и следователями полиции Кристиансанна организовали штаб в старом зале заседаний правления в Браннсволле. Тяжелая и одновременно успокаивающая весть. Поехал Альфред, а не Ингеманн, хотя он-то наверняка давно понимал, как все взаимосвязано, но не мог отправиться к ленсману сам, когда час пробил. Ни Ингеманн, ни Альма. Альма в этот момент лежала в постели, не в состоянии пошевелиться.

А потом последовал арест, и понеслось…

Последние полчаса до полуночи народ ездил от дома к дому по всему поселку. Было четыре полицейские машины плюс множество личных автомобилей. Можно было не стучать, все, как правило, сидели на крыльце и дежурили. Машина останавливалась или притормаживала, и из окна кричали.

Его поймали.

Новость передавали дальше. Шли в темноте по ночной росе к соседу и рассказывали, что его поймали. Называли имя, и тогда на несколько секунд наступала тишина, пока новость осознавали.

Это он?

Всех предупредили, даже церковного органиста Слёгедаля, прятавшегося недалеко от дома в Нербё с заряженным ружьем. Позже он мне рассказывал об этом вечере. Что тот был какой-то светлый и божественный и в то же время мрачный и крайне приземленный, а в целом нереальный. Все разом. Полиция знала, что Слёгедаль сидит в засаде возле дома, они же дали ему ружье, поэтому к нему заехали с новостями. Он наконец-то смог встать, отдать ружье и спросить:

Кто он?

К нам домой в Клевеланне зашел Юн. Он стоял на лужайке перед окнами родительской спальни и тихонько звал их, пока мама не проснулась. Он шепотом говорил ее имя, до тех пор пока она не оделась и не вышла на крыльцо, так что Юн тоже смог произнести два волшебных слова, передававшиеся этой ночью от одного к другому:

Его поймали.

Так новость и распространялась во все стороны. Около полуночи она даже успела попасть в сводку вечерних новостей на телевидении. Полиция предупредила Норвежское бюро новостей и попросила передать сообщение как можно скорее, чтобы успокоить умы. Но, когда его зачитали в студии в Осло в полночь, весь поселок уже знал.

Его поймали.

Все могли лечь спать, в домах потихоньку гас свет, но двери еще запирали, ведь нельзя быть уверенным наверняка. После всех событий уже никогда нельзя быть уверенным наверняка.

Дом за домом весь поселок постепенно угомонился. Наконец-то можно было заснуть спокойно, а наутро проснуться и подумать, что все просто приснилось.

Но это был вовсе не сон.

Об этих событиях писали многие газеты, центральные и местные. «Федреландсвеннен» посвятила три первых полосы событиям четырех дней, последовавших за той субботой, когда поселок проснулся и обнаружил, что четыре дома сгорели. Кроме того, одна первая полоса вышла в «Верденс Ганг», одна в «Дагбладет», две в «Сёрланне» и еще две в «Линдеснес». Первая полоса и целый разворот были отведены нашим событиям в «Афтенпостен». А еще было интервью с Ингеманном на третьей полосе в «Линдеснес» в субботу и фотография, где он стоял рядом с пожарной машиной, положив руку на насос, и выражение его лица трудно было определить.

Еще был ряд мелких заметок в региональных газетах и ряд сводок в ежедневных новостях по местному радио «Сёрланне». Четыре минуты посвятили событиям новости на центральном канале в понедельник вечером, когда на самом деле все уже закончилось, но паника еще затуманивала головы. В новостях с близкого расстояния показали дом Андерса и Агнес Фьелльсгорь. Можно было разглядеть липы по обеим сторонам крыльца и место, где разбили стекло и налили бензина на пол. Эти две липы стоят до сих пор, и я помню, как удивился, что они почти не выросли за тридцать с лишним лет. В новостях показали беспокойные тени листвы, дрожащие на фоне стены, пока репортер и после него ленсман Куланн докладывали о ситуации. Затем сняли пепелище в Ватнели – дымящиеся руины и труба, торчащая в небе, словно огромное дерево с ободранными ветвями. Вот и все, что осталось от дома Улава и Юханны Ватнели. Двое пожарных прошли мимо по дороге. Оба без шлемов. У одного в руках что-то вроде ледоруба, будто он альпинист на пути к леднику. У другого в руках ничего нет, и оба мне незнакомы. В конце сюжета показали дымящиеся руины, которые остались от сарая Слёгедала в Нербё, это был десятый пожар. Рядом стоял одинокий мужчина и поливал руины водой, будто в пепелище что-то посадили, что требовало поливки. Обильной поливки. Это был Альфред. Я узнал его, хотя он был на тридцать лет моложе и к тому же стоял спиной.

4

Настало лето. Все зазеленело, на деревьях появились листья, расцвела сирень. В середине июня я сидел на втором этаже бывшего банка в Килене и пытался связать все воедино. Я ненадолго снял комнату в надежде, что тишина и вид настроят меня на нужный для писательства лад. Я сидел один в комнате, в которой не было практически ничего, кроме вида на небо, лес и озеро. У меня был простой стул, какой-то стол и красная старинная настольная лампа из тех, что будто с любопытством склоняются над работой, она валялась в одном из чуланов. Я устроился поудобнее и посмотрел на березу, покачивающуюся на ветру прямо перед окном. Родные пейзажи, то, что отчасти сделало меня тем, кто я есть. Я наблюдал подрагивающую листву, игру теней, дорогу и дома, поднимавшиеся по склону к Ватнели. Я видел, как солнце вспыхнуло огнем в створке открываемого окна на склоне и как всполох повторился, когда створку закрывали. Я видел небо и облака, медленно плывшие с юга-востока, с моря, и изменявшиеся на моих глазах, видел птиц, которые уже давно погрузились в это короткое, суетливое лето, видел бледных после зимы ребятишек, плескавшихся в озере на другом берегу, прямо перед садом дома, когда-то принадлежавшего Сиверту Мэселю. И наконец, я видел озеро, ветер, покрывавший его рябью и заставлявший воду искриться даже в тенистых местах, где обычно мрачно и тихо.