Текст книги "Язык огня"

Автор книги: Гауте Хейволл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Слышишь, папа! Стоять да молиться тебе не поможет!

Он замешкался, глядя в огонь. Вся комната пылала в нереальном, танцующем свете. Он бросил взгляд на тяги на потолке и на мгновение окаменел. На тягах и поперечных балках виднелись маленькие черные точки. Гнезда ласточек. Оттуда высовывались маленькие головки, клювики открывались и закрывались, писк становился все слышнее, а вокруг, в густой полосе дыма под самым потолком кружились взрослые ласточки.

Он вышел, громко хлопнув дверью. Пошатываясь и потирая глаза, пошел прочь от амбара. На пальцы попал бензин, и теперь казалось – все лицо горит. В конце концов, он опустился на колени, нарвал влажной травы и протер ею глаза. Постепенно стало легче. И тут он заметил чьи-то глаза. Они ярко светились.

– Вот ты где, – сказал он черной, мирно пасущейся корове и обнаружил еще несколько животных неподалеку. Часть их стояли, а часть лежали в полутьме, и только ближайшая к нему корова все видела. Она подняла морду и посмотрела на него, но вскоре потеряла всякий интерес и увлеклась травой возле забора.

Он не мог больше ждать. Шум в амбаре становился все явственнее. Он помчался к автомобилю и медленно поехал в направлении школы. Проехав несколько сотен метров, остановился и оглянулся. Небо над Хумеванне все еще темное. Никакого дыма, никакого огня. Ничего.

Подъехав к школе, он свернул возле сарая, расположенного напротив школьного здания. Здесь, в подвале, у них были уроки труда, этажом выше – физкультура, сверху располагался чердак, куда можно было украдкой забраться и тихонько сидеть. Несколько секунд он стоял, глядя на здание школы, затем резко развернулся и пошел в направлении сарая.

В этот раз он сделал все предельно просто. Ни на что другое не оставалось времени. В любой момент кто-нибудь мог проехать по дороге мимо школы. Он вылил остатки бензина на вешала для сена. Одна спичка – и пламя взлетело по стене. Деревянные стены, рассохшиеся и сухие как порох, горели не хуже бумаги. Проще и быть не могло. Несколько секунд, и дело сделано.

В нем кипело и бурлило, когда он садился в машину, прятал канистру и неторопливо, соблюдая полное спокойствие, ехал обратно вдоль озера Бурьванне, мимо дома Андерса и Агнес Фьелльсгорь в Сульосе. На перекрестке в Браннсволле он включил фары. Ездить в полной темноте стало уже так привычно, что свет фар казался ослепительным. В этом свете он мог рассмотреть все – вьющихся в воздухе насекомых, полосу придорожной травы, деревья и ветви, переплетающиеся в темноте. Поворачивая влево на перекрестке в Браннсволле, он увидел ветхие окна заброшенного магазина, успел заметить старые полки и ящики, некогда набитые мукой и горохом, кофе и крупой, а теперь покрытые пылью. Сразу за магазином – дом Альфреда и Эльсе, а дальше виден свет в доме Терезы, где горит одинокая лампочка. Повернув направо, он проехал по мосту через спокойную реку и оказался дома. На цыпочках вошел, сразу направился в ванную и хорошенько вымылся, постоял, рассматривая царапины на лбу, пальцы все еще слегка пахли бензином. Глаза горели, усталости как не бывало. В волосах стебли травы. Он закрыл глаза и немедленно увидел ласточек, кружащих в дыму под самой крышей. Потушив свет, он в четыре прыжка поднялся по лестнице на чердак, успел раздеться, укрыться одеялом и полежать с закрытыми глазами, когда внизу в прихожей зазвонил телефон.

Часть IV

1

Запись в бабушкином дневнике от 3 июня, утром:

Старый Ольгин дом сгорел. Сарай тоже. Такого быть не должно. Но это случилось. Владельцем был Каспер Кристиансен, но я хорошо помню, что раньше в этом доме жила Ольга. Помню, как однажды мы с Кристен и Стейнаром отвозили Ольгу в Осло вместе с ее пациенткой. Девушку нельзя было оставлять дома. Нужно было обязательно доставить ее в сумасшедший дом в Гаусте. Вот мы и повезли их до самого Осло. Это было сразу после войны. А теперь сгорел дом Ольги. Господи, спаси и сохрани нас всех!

«Федреландсвеннен», субботний выпуск, 3 июня. Первая полоса:

Сегодня в 8 часов утра ленсман Кнют Куланн и офицеры его отделения собрались на экстренную встречу в кабинете ленсмана в Согне, чтобы обсудить поджоги, совершенные в Финсланне в течение минувшей ночи, а также за последние недели. По всей видимости, в деревне орудует пироман, который в настоящее время существенно ограничил свою активность и направляет ее на сараи и пустующие дома. Прошедшей ночью одновременно горели хутор, сарай и сеновал в двух местах в Финсланне – Лаувсланне и Динестёле.

Вот уже и газеты Осло начинают писать об этом. Заметка в «Афтенпостен». Статья в «Верденс Ганг». Обе сухо излагают факты, фотографий нет. Радио передает сравнительно большой репортаж. Телевидение пока держится в стороне. Оно подключается лишь вечером в понедельник.

2

Мне и раньше доводилось слышать историю о пациентке, которую пришлось доставлять в психиатрическую лечебницу в Гаусте, но я не предполагал, что в поездке участвовал и мой папа. Не знал я и того, что забирали ее из дома в Динестёле, где она жила вместе с Ольгой, и что пепел она собрала в печке в этом самом доме.

Брать к себе в дом пациента было делом довольно обычным. Большинство из них попадали сюда из сумасшедшего дома Эг в Кристиансанне. Их расселяли по хуторам в надежде, что это благоприятно скажется на их состоянии. В основе такой практики лежала старая добрая идея благотворного воздействия труда. Пациент оставлял позади серую жизнь в стенах больницы, делающую его пассивным. На свежий воздух. Используй свое тело и принимайся за дело. На улицу в солнце, на улицу в дождь, на улицу в мороз и ветер. И быть может, медленно, но верно здоровье улучшится. Да так, что и вовсе вернется, и пациент снова заживет нормальной жизнью. А хозяева, приютившие больных, получали за это небольшие деньги. Мысль была хороша, но в реальности не всегда выходило так, как задумывалось. Историй о пациентах множество, но обстоятельства вокруг них не выяснены. Я знаю, что у Ольги на протяжении нескольких лет было несколько пациентов, но мне практически ничего о них не известно. Как их звали, кем они были, чем занимались, живя у нее. Как долго жили. И куда ушли. Умерли они или живы. Я ничего не знаю, и никто из тех, кого я расспрашивал, не мог мне ничего рассказать.

Разве что одну только короткую историю о пепле.

Вот эта история.

Дела у пациентки, живущей у Ольги, зашли так далеко, что Ольга была не в состоянии и дальше держать ее у себя. Та уже вела громкие дискуссии с Господом Богом, и похоже, это началось давно, но, когда она предприняла несколько попыток низвергнуть Спасителя с небесного трона при помощи кола, терпению Ольги пришел конец. Больше жить в этом доме пациентка не могла, но и в Эге места для нее уже не было. То есть ее нужно было отправлять в Гаусту, в Осло. Предстояло проделать путь длиной в четыреста километров, а у Ольги не было автомобиля. И тогда она спросила дедушку, владельца «нэш амбассадор» 1937 года с небольшой вмятиной на переднем крыле, не мог бы он отвезти пациентку вместе с Ольгой в столицу. Дедушка сказал да, и в длинное путешествие вместе с ним собралась бабушка, а также и мой папа, потому что смотреть за ним дома было некому. Ранним утром июньского дня 1947 года черный автомобиль заурчал мотором на участке возле дома в Клевеланне, и маленькое семейство отправилось в путь. Проехав несколько километров, они свернули с дороги возле дома в Динестёле. Дедушка вышел из машины и постучал в дверь. Ольга открыла не сразу. Оказалось, что она вместе с пациенткой уже вымыла весь дом от подвала до чердака, так что теперь оставалось только очистить печи от пепла, чем они и занимались. Нужно подождать еще несколько минут, и все будут готовы ехать. Прежде чем сесть в машину, пациентка выбрала пепел из печи в гостиной и наполнила им консервную банку, банку она положила в свою сумку. Теперь она готова. Все, что ей хотелось взять с собой – консервную банку с пеплом, – она уже засунула в сумку. И на протяжении всех 400 км она сидела с сумкой на коленях, зажатая остальными пассажирами.

Вскоре после бабушкиной кончины зимой 2004 года обнаружилась фотография. Я ее никогда раньше не видел. На ней был папа. Ему, пожалуй, года четыре, одет он в штанишки до колен и рубашку с короткими рукавами, значит, лето. Он сидит на одном из бронзовых львов перед Домом работников искусства в Осло и смеется. Я об этих львах ничего не знал, когда держал в руках фотографию, не знал, что они так и лежат себе на том же самом месте, вцепившись в флагштоки по обе стороны входа. У папы такие же курчавые волосы, как и на детской фотографии, сделанной у фотографа Харьме в Кристиансанне, той самой, которая раскрашена вручную и испорчена, так что папа на ней похож на бронзового ангелочка. Когда я был маленьким, я начисто отказывался верить в то, что это мой папа. Я настаивал: это ангел.

По всей вероятности, снимок был сделан во время прогулки по Осло уже после того, как пациентка и пепел были переданы в психлечебницу Гауста. Долгое путешествие осталось позади, они были в столице Норвегии и, скорее всего, хотели посмотреть королевский дворец. Ничего грандиознее, чем посмотреть на дворец, и быть не могло для папы, для бабушки с дедушкой, да и для Ольги Динестёль, которая за всю свою жизнь никуда не выезжала. Всего-то два года прошло после войны, и им хотелось посмотреть на дворец и гвардейцев в черном, стоявших на солнцепеке, безмолвных как могила. А потом они бродили по дворцовому парку, прошли мимо знаменитого дома, где проживал великий писатель Эверланн, и вот тогда-то заметили львов. А что может быть лучше, чем сфотографироваться верхом на рычащем льве?

Все связано воедино. История о длинном путешествии, фотография папы и история о пепле из печной трубы в Динестёле. Истории переплетаются друг с другом и все вместе оказываются связанными с историей о пожарах. Потому что пепел этот был из той самой печной трубы, которая в ночь на 3 июля 1978 года осталась стоять, черная и одинокая, словно дерево с обрубленными ветвями.

Единое складывается по кусочкам, даже если это пепел.

3

Я позвонил Касперу Кристиансену, но ответила его жена. Она, как и Каспер, хорошо знала, кто я такой, они ведь оба помнили меня с рождения. Каспер, возможно, помнил меня по той охоте на лося, когда папа взял меня с собой, а сам Каспер стоял, держа в руке кровоточащее сердце.

Я долго объяснял, для чего звоню. Что я работаю над книгой об их доме, который они потеряли в ночь на 3 июня тридцать лет назад, и что мне очень хотелось бы послушать их рассказы о том времени. Я ведь не имел представления, как они сейчас это воспримут. Захотят ли говорить об этом или боль по-прежнему была слишком ощутима.

Однако ответ оказался положительным.

Они приняли меня уже на следующий вечер.

Мы долго разговаривали. И не только о пожарах, всплывали и другие истории, переплетались между собой, так что тема беседы все расширялась и расширялась, и закончить разговор было невозможно. Казалось, я прикоснулся к чему-то давно потерянному. К чему-то родному, и в то же время мало мне известному. Мы говорили о бабушке и дедушке, которых они оба знали, и о прадедушке Сигвалле, дубившем кожи на чердаке своего дома в Хейволлене, и о прапрадедушке Енсе, известном своей добротой.

Однако целью моего прихода был все же пожар в Динестёле.

В ночь на 3 июня 1978 года в доме у Хельги и Каспера зазвонил телефон, время было уже за час ночи. Тогда они жили в Нуделанне, а дом в Динестёле был куплен у Ольги несколькими месяцами ранее, но они едва начали приводить его в порядок. Каспер купил, в частности, двойные рамы для всего дома, но они еще не были вставлены и стояли снаружи, прислоненные к стене дома в Динестёле. А еще на участке между домом и сеновалом стоял трактор Каспера марки «фиат».

Подошла к телефону Хельга. На другом конце послышался знакомый ей голос. Это была Ольга Динестёль. Голос звучал отчужденно и тихо, будто звонила она из другого мира.

Поначалу Ольга выдавила из себя всего два слова.

Динестёль горит.

Затем, слегка успокоившись, она смогла рассказать, что увидела и услышала пожарную машину. Поспешила выйти на двор своего дома в Лёбаккене. И тогда заметила, что горит сеновал Пера Лаувсланна, тот, что по другую сторону поля, а потом увидела языки пламени над Хумеванне и все поняла. Прогремело четыре взрыва. Они грохотали с интервалом в несколько минут, и каждый новый взрыв заставлял огненное море бурлить. Она стояла одна на площадке перед домом и медленно осознавала: горит ее старый дом в Динестёле. Дом, в котором она появилась на свет семьдесят три года назад, год спустя – брат Кристен и из дверей которого обоих родителей вынесли ногами вперед. Она стояла, наблюдая горящее огнем небо, и шептала что-то сродни молитве. Губы едва шевелились. Затем она повернулась и пошла в дом. До звонка Хельге и Касперу она ни с кем не разговаривала. Никто к ней не зашел и не рассказал, что происходит. Она сама поняла.

Каспер и Хельга бросились в машину, чтобы поехать и самим посмотреть на происходящее. Они миновали Нуделанн, Хортему, Стоккеланн. Каспер сохранял спокойствие. Он не верил, что это случилось на самом деле. Дома в Динестёле? Дома, лежащие в отдалении, так тихо и мирно. Наверное, Ольге это приснилось. Вот и все объяснение. Или она все это сочинила, лежа в кровати без сна. Стареет уже.

Когда они съезжали вниз с горки в сторону Килена, рассвело уже настолько, что они видели над собой ясное небо, а вдали волнующиеся горные пустоши на западе. Никакого дыма, никакого моря огня. Ничего. И Каспер еще сильнее укрепился в своих предположениях, но уже через несколько минут, проезжая мимо школы в Лаувсланнсмуэне, они заметили сгоревший до основания сеновал Ханса Осланна. От него совсем ничего не осталось, лишь черное пятно на холме, из которого поднималась тонкая струйка серого дыма. Они свернули в сторону Динестёля и, проехав несколько сотен метров, оказались возле сгоревшего сеновала Пера Лаувсланна. Никого не было видно. Все сгорело напрочь, и здесь тоже тянулся кверху дым из рухнувшего каркаса здания. Странное ощущение заброшенности. Коровы паслись на поле, словно ничего и не произошло. А дальше дом, в котором живет Ольга, но света не было ни в одном из окон. Тогда до них стало постепенно доходить, что же их ждет. Они проехали по прямой последние километры. Озеро Хумеванне застыло, черное, неподвижное, прямо над ним стелился туман, а по берегу стояли искореженные сосны, словно простирающие ветви вверх в попытке ухватить туман, не дать ему уплыть. Оба молчали. Они не видели никакого огня. И никого из людей. Ни одного автомобиля. Они ровно ничего не видели. Как во сне. И может быть, во сне им привиделось, что Ольга позвонила и сказала, что ее старый дом сгорел. И теперь они медленно едут по дороге все в том же сне, и когда доедут до места, то проснутся дома в своей постели. Они будут лежать на спине, глядя в потолок, пока сон не уйдет до конца туда, откуда пришел. Тогда они смогут встать и начать день.

Но это был не сон.

Подъезжая к последнему холму, они увидели, что щебенка на дороге разлетелась и в ней осталась колея. Значит, здесь до них буксовала тяжелая машина. И вот они у цели. Каспер остановил машину. Они вышли из нее, оставив двери открытыми. Хельга ничего не говорила. Каспер ничего не говорил. Было прохладно, почти холодно, стоило бы взять с собой одежду потеплее, это они сразу поняли. На Хельге была одна вязаная кофта, а на Каспере застиранная рубашка. Они прошли считаные метры до пожарных, стоявших неплотной группой. Пожар либо закончили тушить, либо давно сдались. Они выглядели усталыми, лица в черной саже, одежда в грязи, вороты рубашек расстегнуты. Казалось, они только что проснулись, и то, что увидели, проснувшись, представлялось совершенно немыслимым. Узнать их было почти невозможно, хотя и Каспер, и Хельга хорошо их знали. Это же Кнют. А вот это Арнольд. А там Енс и Педер, и Салве, и еще многие. Внезапно у Хельги закружилась голова. Никто не промолвил ни слова. Не осталось ничего ни от дома, ни от сеновала. Только фундамент да печная труба, нерушимая и черная от сажи. Все место преобразилось. Теперь казалось невозможным представить, как здесь было раньше. Дом со сверкающими чистотой окнами, сеновал с наклонным въездом, заросшим мхом, короткая лестница прямо из травы внутрь сеновала. Дверь с легким поскрипыванием в петлях, прохладные сени, коридор со всякой всячиной, кухня с белым рукомойником, крутая лестница на чердак. Да не только это, весь пейзаж словно изменился, ровные поля, дорога, зеленые холмы, лес вокруг – все выглядело иначе, когда исчезли дом и сеновал.

Они заметили Альфреда. Рубашка на нем расстегнута, вся его бледная грудь на виду. Он подошел к ним и поздоровался за руку.

– Мы ничего не могли сделать.

– А я не верил, что это правда, – сказал Каспер.

– Никто из нас не верил, – сказал Альфред.

– Что нам теперь делать? – сказала Хельга, но никто не ответил. А что тут скажешь? Что говорят людям, только что потерявшим свой дом?

– Мы опоздали, – тихо сказал Альфред. – Мы опоздали.

Они долго смотрели на трубу, возвышавшуюся в полутьме. Трактор тоже стоял поблизости, черный, выгоревший, похожий на панцирь, оставшийся от жука, постепенно разложившегося на солнце. «Фиат», модель 1965 года, но как новенький. Все четыре взрыва произошли в нем. Загорелись шины и горели, должно быть, довольно долго, прежде чем взорвались с гигантской силой. Это и услышала Ольга. От этого и закипело огненное море.

И тут примчалась пожарная машина. Они услышали приближающийся звук сирен. Затем увидели мечущиеся отблески синих фонарей, шум мотора говорил о том, что машина взбирается на ближайшие холмы. Рев сирены и мигание маячка прекратились, лишь когда машина остановилась. Из нее вышел молодой человек, скорее, паренек. Его сразу же узнали, это был сын начальника пожарной части Ингеманна, из Скиннснеса. В кабине пожарной машины лежал пакет, набитый продуктами.

– За покупками ездил? – сказал кто-то, однако парень не ответил. Он поставил пакет на землю, но тот немедленно повалился, едва парень стал к нему спиной. Каспер и Хельга видели, как он покружил по пепелищу, затем вернулся к пакету и принялся в нем копаться. Они не обратили внимания, что из останков дома и сеновала все еще шел дым. Тонкий, серый дым, почти пар, который сразу растворялся в воздухе.

– Кто хочет сосиски? – прокричал парень.

Он сходил на опушку леса, подобрал подходящую палочку. Потом надел на нее сосиску и направился не совсем уверенно внутрь пепелища, примерно туда, где раньше была гостиная. Он был легко одет, в одну только белую рубашку, и, идя, выставил руки вперед, словно шел по стеклу. Какое-то время он шел по фундаменту, потом развернулся и двинулся обратно. Языков огня больше нигде не было, только пепел да тонкий серый дым. Он громко выругался. Надо ж было ехать всю дорогу к Каддебергу за сосисками, а потом мчаться сюда, а тут ни огня, ни углей, чтобы их поджарить! Да что ж это? Никто не ответил. А он рассмеялся. Пожарные посмотрели на него, потом отвернулись и сделали вид, будто им нужно кое-что доделать. Хельга поплотнее запахнула кофту.

– Придется съесть холодными, – продолжал парень, явно рассерженный. – Что скажете? Холодные сосиски!

Он спрыгнул со стены и стал подходить к каждому, предлагая сосиски, скользкие и холодные, прямо из пакета.

4

Была поздняя осень 1998 года. Я жил дома с июня и замечал, что ему делалось все хуже. Глаза становились больше, и, когда мне казалось, что это уже предел, что они уже никак не могут стать еще больше на этом изможденном лице, они увеличивались еще чуть-чуть. Я ни ему, ни маме не рассказал об экзамене. Через несколько дней после той самой ночи на кладбище «Спасителя» я приехал домой на поезде из Осло и первые вечера лежал в моей старой комнате, прислушиваясь к звукам в спальне родителей. Теперь папа лежал там один, мама перебралась на диван в гостиной. Он спал беспокойно и постоянно чувствовал боль. Я слышал его бормотание, но не мог понять, что он говорил. В эти летние вечера я лежал без сна, не в состоянии что-либо предпринять. Я уже отвык от них, как и они отвыкли от меня. У меня не было здесь ничего своего, кроме книг, которые я оставил, уезжая из дома. Я лежал долгими сумеречными часами, перелистывая те самые книги, которые когда-то читал с непостижимой жадностью. Я стал было перечитывать «Волшебный олень» Микхеля Фёнхюса, а потом взялся за трилогию о Бьёрндале Гюльбранссена, перелистывал, искал те места, где слезы начинали литься сами собой, когда мне было тринадцать, но так и не нашел, а вся история казалась теперь пустой и бессмысленной. Я лежал и читал, но сконцентрироваться на чтении мне удавалось только на считаные минуты, мысли уплывали лишь им ведомыми путями.

И однажды я вытащил тетрадь с конспектом лекций, вырвал все исписанные страницы, расположился удобно и начал писать. Я помнил слова Рут, которые крепко запали мне в голову в тот раз, давным-давно, когда она оставила меня в классе после уроков. Я не забыл их и теперь сделал попытку. Я написал одну страницу, две. Вырвал эти листки и лег спать. На следующий день я перечитал написанное и устыдился. Очень стыдно. Но, когда наступил вечер, я снова сидел с тетрадкой на коленях и писал. Не помню содержания, да и не знаю, было ли содержание в тексте. Я просто писал. И от этого возникало чувство непривычного удовольствия и одновременно отчуждения, словно это вовсе не касалось меня. Так лето и продолжалось. Чем хуже делалось папе, тем труднее было находиться дома в одной с ним комнате. По вечерам я стал брать его машину, старый пикап, и уезжать на долгие прогулки. С собой у меня была все та же тетрадь, и периодически я останавливался и писал. Я ехал сперва до Браннсволла, сворачивал налево возле старого магазина, проезжал мимо дома Эльсе и Альфреда, поворачивал направо за домом Терезы и ехал дальше мимо тихого белого дома, возле которого я никогда никого не видел, дома, который все называли домом пиромана. Потом я проезжал мимо пожарной части, мимо дома Слёгедалей и дальше в сторону Хёнемирь. Тут я сворачивал на площадку перед военным лагерем, клал тетрадку на руль и писал.

В августе он был уже так плох, что мама не рисковала больше оставлять его дома. Несколько недель он пролежал на раскладушке в центре гостиной, но в тот день, когда за ним наконец приехала скорая, мамы не было дома. Думаю, она поехала в магазин за покупками, во всяком случае, дома были только он и я, и я открыл дверь. На лестнице стояли двое мужчин моего возраста, они сказали, что приехали забрать моего отца. И вот тут для меня наступил предел. Плохо помню, что было дальше, помню лишь, что я впустил их в дом, показал, куда пройти, и оставил их в гостиной вместе с ним, а сам ушел вниз в подвал. Помню, что они тихо переговаривались, словно замышляли взлом. Помню папин спокойный голос, холодный звон металла, оттого что раскладушку подняли с пола и подогнули ножки. Судя по звукам, они попытались вынести его через входную дверь, но та оказалась слишком узкой, так что им пришлось вернуться, поставить раскладушку на пол и решать, как поступить. А я все это время стоял в середине моей комнаты в подвале, тупо глядя перед собой. Я не мог подняться наверх и быть там, потому что знал, что это в последний раз, знал, что не в состоянии смотреть, как его будут выносить из дома, и воображал, что и ему не хочется, чтобы я это видел. Тем временем после нескольких попыток им удалось пронести его на раскладушке через дверь веранды, и, когда они уже совсем вышли из дома, я спокойно поднялся по лестнице и успел заметить, как его ноги исчезали в автомобиле скорой помощи. Потом они закрыли дверь, сели в кабину и уехали, а папа ничего не взял с собой из дома, в котором прожил с лета 1976-го, даже коробочку пепла.

В последний раз я навестил его в конце сентября 1998 года. К этому времени он уже получил отдельную комнату в доме престарелых в Нуделанне, где я десятью годами ранее стоял в детском хоре и пел для стариков. Я находился в Осло с середины августа и так и не возобновил учебу. Писанину свою я тоже забросил. Дни проходили за чтением в Дейкманской библиотеке, я сидел там и забывался, и каждый вечер меня возвращал к действительности голос, который сообщал, что библиотека закрывается.

В конце сентября, в пятницу, я отправился домой на поезде, идущем в Кристиансанн, и в глубине души знал, что увижусь с отцом в последний раз. Мама приехала за мной на станцию, а на следующий день я поехал к нему в дом престарелых на его пикапе. Я ехал по поселку и чувствовал, что на меня глазели. Они ведь узнавали машину, ни у кого больше в поселке не было красного пикапа, вот они и думали, что это папа едет, а подняв руку, чтобы ему помахать, замечали, что это не он. Они видели, что это не он, но все равно махали. И я им в ответ. Я проезжал мимо закрытого молельного дома в Браннсволле, который теперь превратился в своего рода складской сарай, и думал, что же стало с кафедрой бутылочно-зеленого цвета и с картиной, на которой изображен человек с мотыгой, а над ним – ангел, тот самый ангел, что парил и над нами, когда мы стояли и пели. Я ехал мимо дома поселковой администрации, который теперь почти не использовался, разве что для игры в бридж пару вечеров в неделю, собраний членов Крестьянского союза Норвегии или членов Объединения сторонников новонорвежского языка, вот и все. Я проехал через Фьелльсгорьшлетту, доехал до нового молельного дома, построенного добровольцами на общественных началах в середине 1990-х, проехал мимо банка, в котором десятью годами позже мне предстояло сидеть и писать все это, добрался до старого магазина Каддеберга, уже давно не существующего, и вдруг вспомнил самого Каддеберга в синем складском халате и очках в роговой оправе, с огрызком карандаша за ухом, добродушно бормочущего что-то за кассовым аппаратом. Я вспомнил, как много раз стоял на истертом полу перед кассой вместе с папой и как вдруг у меня в руке оказывалась или шоколадка, или маленькая жевательная резинка в дивно пахнущей обертке, и как я, надо полагать, сиял от восторга, а старик Каддеберг, помнится, снимал очки и тер их о рубашку на животе. Все как бы вернулось ко мне. Детство, пейзаж, леса, озера, небо, все, что давным-давно исчезло, но одновременно лежало передо мной, купаясь в сентябрьском мягком солнечном свете. И разом моя новая жизнь в Осло показалась такой далекой. Я оставил дедушкино пальто вместе с его новыми очками в комнате, которую снимал. Ни то ни другое мне больше не было нужно и казалось неуместным. Я переключил передачу, медленно въехал на гору и увидел под собой озеро Ливанне, сверкающее водной рябью, гонимой ветром с востока на запад.

Я приехал рано, свернул влево и припарковался всего в нескольких шагах от фонтана. Я пошел по коридору дома престарелых, где запах кофе, старой одежды и мочи немедленно ударил в нос, звуки включенных в комнатах телевизоров, смех и хоровое пение доносились словно из-под земли.

Папа выглядел лучше обычного и, когда я открыл дверь, сидел на краю постели в своем красном спортивном костюме, болтая ногами.

– Ну вот и ты, – сказал он с удовольствием.

– Надеюсь, я не слишком рано, – сказал я.

– Какое там слишком рано, – ответил он. – Я только и знаю, что жду тебя.

Он произнес это таким разбитным и развязным тоном, который никогда не был ему свойствен, мы оба это услышали, но не подали виду. У меня был с собой пакетик шоколадного драже, которое, я знал, ему нравится – или, во всяком случае, нравилось раньше. Я высыпал содержимое в вазочку, которую наполнял и в прошлый раз, и она так и осталась наполовину полна.

– С тобой все в порядке? – сказал я.

– Со мной все в порядке, – ответил он.

– Мне снять туфли? – сказал я.

– Да не нужно, – ответил он все тем же развязным тоном. – Не мне же тут убирать.

Мы посмеялись, и я ощутил потребность продолжать разговор в том же, им заданном тоне.

– Тебе нельзя здесь больше оставаться, – воскликнул я, – а то тебе здесь так хорошо, еще пропишешься.

Он едва улыбнулся, а не рассмеялся, как я надеялся, спустил ноги и вставил ступни в тапочки, те же самые, в которых ходил, шаркая, по дому. Когда он встал во весь рост, я увидел, как он отощал, куртка спортивного костюма была сильно затянута в талии, часы болтались на запястье, казалось, и костюм, и часы были не его, а украденные впопыхах и потому не подходящие по размеру. Он неуверенно дошел до полуоткрытого окна, остановился возле него, опираясь на подоконник, стал смотреть в окно. От окна было метров пятьдесят до железнодорожного полотна, и, пока он стоял и смотрел, мимо с грохотом пронесся длинный товарный состав. Казалось, чудовищный шум мог в любой момент переломить его, стереть в пыль. Когда все стихло, он повернулся и шаркающими шагами пошел обратно к постели. Пальцами, больше похожими на когти, он взял одну шоколадную конфетку, пальцы дрожали так, что несколько шоколадных шариков выпали из вазочки и раскатились по полу в разные стороны. Я встал на колени, чтобы собрать их, несколько штук было под ночным столиком, несколько в середине комнаты, а последний под кроватью, совсем рядом со стеклянным судном, похожим на графин для вина с прогибом на горле, наполовину наполненным темной мочой, а рядом лежала круглая конфетка, похожая на голову крошечного тюленя, выглядывающую из моря.

– Я подумал, мы могли бы покататься, – сказал я, положив все конфеты на место.

– Покататься, да, – сказал он.

– На твоей машине, – продолжил я.

Он кивнул, и я ничего больше не сказал, потому что почувствовал, что голос может дрогнуть, а это никому из нас не нужно.

Я выкатил папу на кресле-каталке, которое обычно стояло в углу комнаты и очень просто складывалось и раскладывалось. Я покатил его тихо и осторожно по блестящему линолеуму коридора дома престарелых, и в это время мы были совершенно одни. Казалось, я ничего не вез, казалось, он сам летел вперед, хотя фигура его, сидящего в кресле, выглядела тяжелой и сгорбленной. Он парил передо мной, а я парил за ним, и, когда до двери оставалось уже немного, я осторожно подтолкнул кресло и отпустил его, и папа покатил вперед сам, пусть хоть и пару метров, не замечая, что я не держу его. Он был одет в зимнюю куртку с эмблемой Олимпийских игр в Лиллехаммере на груди и рукаве. Куртка на его тонких плечах выглядела мешком и шелестела, как газетная бумага, при каждом движении. В свое время она была куплена, потому что он на самом деле собирался ехать в Лиллехаммер. Ему хотелось посмотреть прыжки с большого лыжного трамплина. Только это. Подростком он просиживал на вершине старого трамплина Шлоттебаккен, того самого, что позже был признан слишком опасным, с которого можно было прыгать до самого дна, почти до конца выката, если ветер дул в правильном направлении, и который разобрали, потому что прыгали с него слишком далеко, и было это в 1960-м, через шесть лет после того, как Коре Ватнели упал и получил трещину в кости, и через год после его смерти. Но тремя годами ранее был построен новый трамплин в Стюброкке, и папа забирался на самый верх, на эстакаду, и сидел там, презирая смертельную опасность, что для остальных было совершенно необъяснимо, а я об этом тогда вообще не подозревал. Именно прыжки с большого трамплина ему хотелось посмотреть на Олимпийских играх, но что-то помешало, и поездка в Лиллехаммер не состоялась. Но куртка все-таки осталась, и когда папа позже смотрел телевизор и видел, как Эспен Бредесен, словно в замедленной съемке, скользил по трамплину, а потом плыл по воздуху, видел море людей и флагов, слышал восторженные крики снизу, со дна трамплина, тогда он, должно быть, чувствовал, что почти побывал там.