Текст книги "Праздник Святого Йоргена"

Автор книги: Гаральд Бергстед

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Дипломатические переговоры

– Итак, святые отцы, – начал Йорген, – мир благополучно избавился от мошенника, а вы не менее благополучно избавились от своих грехов, и, надо сказать, гораздо более лёгким способом. А теперь вернёмся в собор. Дорогой тесть, где моя невеста?

– Я не скрою от вашего святейшества, – отвечал гроссмейстер с принуждённым поклоном, – что несколько минут назад мы получили весьма важные известия.

– Какие же именно? – осведомился Йорген, обводя святых отцов ангельски невинным, но твёрдым взглядом.

– Нам сообщили точные приметы Коронного вора.

– Но ведь мы его повесили, – мягко заметил святой.

– Во всяком случае, должны были повесить, – свирепо заявил гроссмейстер, глядя на носки своих башмаков. – К сожалению, мы повесили не того, кого следовало; однако теперь мы напали на след этого преступника и обнаружили, что всё это время он был гораздо ближе к нам, чем мы предполагали.

– То же самое приходило в голову и мне, дорогие мои первосвященники, – спокойно сказал святой. – Однако я боюсь, что до конца разобраться в этом деле будет гораздо труднее, чем кажется на первый взгляд.

– А может быть, всё-таки попробуем? – зловеще спросил гроссмейстер. – Начальник стражи курфюрста извещает нас, что Коронного вора можно узнать по красному солнцу на груди.

– И прекрасно, – весело сказал святой Йорген. – Значит, всех надо подвергнуть осмотру.

– Всех без исключения! – вставил казначей. Он никак не мог удержаться, хотя гроссмейстер всё время толкал его локтем.

– Разумеется, господин казначей! – любезно согласился святой. – И начнём сверху..

– С вашего святейшества! – пробурчал казначей, несмотря на предостережения гроссмейстера.

– Я весь к вашим услугам… дорогие господа первосвященники! – сказал святой так искренне и чистосердечно, что казначей разинул рот от изумления.

Гроссмейстер, который уже начал нервничать, поспешил прервать казначея:

– Однако подобный осмотр, вне всякого сомнения, оскорбил бы религиозные чувства нашего возлюбленного народа.

– Возможно, – улыбнулся святой Йорген.

– И мы полагаем, что своим незамедлительным отбытием из города ваше святейшество могло бы избавить нас от столь тягостной необходимости… до того, как сюда прибудут стражники курфюрста… мы ждём их сегодня вечером.

– Дорогие мои первосвященники! – святой Йорген говорил с необыкновенной сердечностью в голосе. – Как ни горько мне расставаться с моим достойным и верным капитулом и вновь покидать родной город, куда я вернулся после трёхсотлетнего отсутствия, я всё же не могу не пойти навстречу пожеланиям моего дорогого тестя и гроссмейстера… Подразумевается, если мне будет выдан вполне надёжный паспорт, ибо, к сожалению, у нас нет никакой уверенности в том, что стражники курфюрста отнесутся к трёхсотлетнему святому с таким же высоким доверием, какое ему было оказано в Йоргенстаде.

– Господин секретарь, – сказал гроссмейстер, – не угодно ли вам приготовить такой паспорт. На чьё имя, ваше святейшество?

– На имя графа Микаэля фон Темпельхейма.

– Пишите, – приказал гроссмейстер, побагровев от ярости.

– Кроме того, я выражаю надежду, что, провожая меня, вы воздадите мне все почести, подобающие моему высокому сану.

– Разумеется.

– Пушечный салют…

– Несомненно.

– Духовой оркестр и звон колоколов…

– Ничего нет проще.

– Далее, вы предоставите в моё распоряжение большую соборную карету, запряжённую четырьмя соборными быками.

– Пишите, господин секретарь, – сказал гроссмейстер. Он пылал, кипел и дрожал от гнева.

– Провизии на неделю!

– Пишите.

– Семь окороков. Четырнадцать хлебов. Три круга сыра, в том числе один круг копчёного, который мне особенно понравился.

– Пишите.

– Бочку моего бесподобного соборного вина.

Святой капитул окаменел.

– Затем плащи и ковры. Вы согласитесь, что без этого мне в дороге не обойтись?

– Вы записали, господин секретарь?

– На покрытие дорожных расходов я беру из моих соборных сбережений оба бочонка с золотом.

Капитул содрогнулся, однако святой Йорген спокойно посмотрел на всех и добавил:

– Так что потрудитесь, господин казначей, списать оба бочонка в расход, и сделайте соответствующую отметку в соборных ведомостях, которые я имел удовольствие просмотреть сегодня утром.

Казначей покраснел и что-то пробормотал.

– Взамен я оставляю вам свой святой, запятнанный кровью плащ, хотя, к своей неописуемой радости, я убедился, что у вас есть ещё два великолепных плаща… в угловом шкафу (тягостное молчание), что свидетельствует о вашей величайшей щепетильности и предусмотрительности… Однако, по-моему, вы поступаете более чем опрометчиво, пуская на тряпки старые плащи и вытирая ими пол в винном погребе… Приготовьте мне багаж, а я тем временем попрощаюсь с моими возлюбленными паломниками.

И он величественно повернулся к ним спиной.

Святые отцы поклонились ему как можно естественнее, они краснели, бледнели, желтели, зеленели, скрипели зубами – но всё-таки поклонились и тотчас же начали, перешёптываясь, собирать в дорогу благородного графа фон Темпельхейма.

Они очень торопились, ибо граф должен был отбыть до того, как в город нагрянут стражники курфюрста.

Между тем святой, приветствуемый толпами паломников, приготовился произнести свою прощальную речь.

Прощание

И со всех сторон к нему хлынули толпы паломников, опрокидывая столы и скамьи. Телеги перевёртывались, калеки падали, а костыли их ломались на куски.

Каждый старался пробраться поближе к святому Йоргену, люди топтали друг друга и ступали по упавшим – только бы протиснуться вперёд, чтобы лучше видеть и слышать. Наконец-то будет говорить сам святой Йорген, наконец-то наступил великий миг, которого все так ждали, и его святой, достославный голос прозвучит в этом городе впервые после трёхсотлетнего перерыва. Лишь незначительная часть этой огромной толпы слышала его вчера в Соборной роще, и совсем немногие смогли разобрать, о чём он говорил с Коронным вором возле статуи, однако об этих выступлениях святого ходили самые удивительные слухи.

Наконец огромная толпа притихла. Люди стояли возле лестницы Скорби и слушали. Люди толпились на тропе висельников. Горный склон, спускающийся к источнику, был сплошным волнующимся морем людским. Стена, окружавшая сад гроссмейстера, казалась чёрной от людей. Богомольцами была забита вся Аллея первосвященников до самого моста, а на крышах и дымовых трубах устроились паломники помоложе и смотрели во все глаза. На пирамидальном тополе портного Курстена чернели целые грозди слушателей; неожиданно с глухим треском сломался самый большой сук, и с десяток юных приверженцев святого Йоргена рухнули в каменоломню.

Наконец воцарилась тишина, и все головы повернулись к святому Йоргену, стоявшему на склоне холма в чудотворном плаще. Богомольцы видели, как он сделал несколько шагов, худощавый, небольшого роста, – и всё-таки святой, настоящий, прославленный в веках святой! И он стоял совсем рядом с ними!

И прежде чем они успели что-нибудь сообразить, старый Тобиас из Нокебю – прославленный вождь паломников, тот самый, перед крыльцом которого лежит огромная куча навоза, – вдруг затянул дребезжащим голосом:

 
Добрый Йорген к нам пришёл…
 

Момент был подходящий. Словно грохочущая лавина, псалом захлестнул всю эту гигантскую толпу. Религиозный экстаз охватил тысячи тысяч паломников и словно пламенем спаял их в одно огромное монолитное существо, в единую массу, бездумно и тупо ликующую и славословящую святого Йоргена, распростёршуюся у его ног, готовую слепо внимать его словам и повиноваться его воле. По всеобщему мнению, то была великая минута, минута, ради которой стоит жить, нечто незабываемое, и каждый из присутствующих, вернувшись домой, сохранил на всю жизнь воспоминания об этой минуте, как о величайшем событии в своей жизни.

А на вершине холма стоял Коронный вор и, закрыв глаза, принимал поклонение толпы. Уже после первого куплета он сделал знак, что хочет говорить. Но невозможно было погасить энтузиазм, вдруг охвативший богомольцев. Зазвучал второй куплет:

 
Тянутся руки в мольбе к нему,
бьются сердца в умилении…
 

И после второго куплета тут же грянул третий:

 
Слёзы потоком текут из глаз, —
блаженство и сладость плача!
 

Коронный вор уже не пытался остановить поющих. Всякий раз, когда хор затихал, находилось с десяток паломников, которые лезли вон из кожи, лишь бы показать, что они знают, как начинается следующий куплет, и снова над толпой звучал псалом:

 
Пойте же, дети, радуйтесь вновь,
Йоргена сердце согрела любовь…
 

И новая буря восторга прокатывалась по толпе.

Ещё вчера он мечтал о том, как взорвёт ко всем чертям этот праздник святого Йоргена, обрушится на эту дурацкую ребячливость и исступлённый фанатизм и возвратит людям здравый рассудок; он покончит со всей этой болтовнёй о плащах и милости божьей, покончит с нелепыми обрядами и шутовством и превратит собор во вместилище народной мудрости и здравого смысла.

Но глядя на это множество глаз, которые светились слепой наивной верой, глядя на это море глупцов, которые, словно первобытные звери, взирали на него с какой-то сопливой беспомощностью, и тупым страхом и в своей почти идиотской религиозности не желали большего, как уютно слиться с толпой таких же фанатиков, подчиняясь их стихийному натиску… глядя на них, Микаэль вдруг понял, что эти несметные толпы богомольцев сами ищут святые храмы, чтобы смотреть на них снизу вверх, подобно тому как зверь смотрит на солнце, ищут чудотворные плащи и сбегаются к ним со всех сторон, пуская от восторга в штаны; и ни у кого из этих скудоумных согбенных существ не появится ни одной светлой мысли, до тех пор пока у них будет главный капеллан, с чьих слюнявых губ они получают разжёванные и пережёванные истины, подобно тому как дети получают разжёванную пищу изо рта кормилицы.

Микаэль подумал, что этих первосвященников и главных капелланов можно всё же понять. Они уже не могут не лицемерить. Иначе богомольцы по своей глупости и скудоумию просто не станут их слушать. И капелланам ничего не остаётся, как плести всякую чушь, рассказывать всевозможные небылицы и так часто лгать, что они уже и сами не способны отличить правду от лжи. И вот они стали отъявленными мошенниками, хитрыми и жадными.

Душа Микаэля содрогалась от отвращения. Но он был не в силах вырвать этих людей из сильных и цепких рук кровососов первосвященников. Как-никак эти руки управляли ими уже сотни лет…

* * *

Лебеди скрылись за далёкими горами. Он страстно желал улететь, улететь вслед за ними. Ведь они жили на лоне великой и могучей природы, где нет первосвященников, нет божественного провидения, нет плащей и капелланов…

Паломники пропели восьмой куплет, заключив его словами:

 
От века и до века
да славится наш Йорген!
 

Коронный вор сделал знак рукой, и тут же воцарилась мёртвая тишина. Тысячи глаз буквально смотрели ему в рот, ловили каждое движение его губ.

– Друзья мои! – начал он. – Итак, я посетил свой собор, повидал свою невесту и теперь со спокойной душой могу покинуть вас. Однако незабываемые дни, которые я провёл среди вас, никогда не изгладятся из моей памяти. Но перед тем как уйти, мне хотелось бы напомнить всем вам мудрые слова пророка: «Тот, кто доволен, никогда не унывает, а тот, кто унывает, никогда не бывает доволен!» Это поистине мудрые слова, слова, имеющие глубочайший смысл, который великий пророк раскрыл для всех истинно верующих, и слова эти дадут нам благодатную пищу для размышления в часы досуга, когда мы попытаемся проникнуть в их сокровенную суть. Итак, прощайте, дети мои, прощайте!

В толпе послышались жалобные крики и плач:

– О святой Йорген, останься с нами. Побудь с нами ещё, святой Йорген!

– Увы, я не могу остаться! – воскликнул Микаэль. – До меня дошли важные известия, и, очевидно, самой судьбе угодно, чтобы я отбыл сегодня же, иначе будет поздно. Я не из тех, кто противится воле судьбы, да и вы, я полагаю, не захотите толкнуть меня на этот опаснейший путь.

– Нет, нет! – раздалось в толпе.

– Но, Йорген, ты же обещал исцелить сегодня всех больных и увечных! – закричал старый Тобиас из Нокебю, желая доставить святому удовольствие и заодно показать всем, в каких он приятельских отношениях с самим святым Йоргеном.

– Да, да! – завопили увечные паломники, стараясь протиснуться поближе к святому.

«Чёрт бы побрал этого старого идиота из Нокебю, – подумали первосвященники. – Теперь всё погибло».

Однако святой лишь улыбнулся и добродушно покачал головой.

– О маловерные! – воскликнул он. – Неужели вы думаете, что я забыл об этом?

– Нет, нет! – кричали паломники.

– Или я заслужил ваше недоверие?

– Нет, нет!

– Разве не сделал я для вас так много, что это превзошло ваши самые смелые ожидания?

– Сделал, сделал!

– Так слушайте же меня, – продолжал святой Йорген. – Здесь передо мной столько больных, увечных и калек, что, как вы сами понимаете, я не могу исцелять каждого в отдельности. Не так ли?

– Исцели хоть меня, – раздался чей-то крик.

– И меня! И меня! – понеслось со всех сторон. Завязалась невообразимая давка.

– Нет, нет! – вскричал святой. – Было бы жестоко исцелить одних и не исцелить других. Избави бог от подобной несправедливости! Но я сделаю иначе. Слышите ли вы меня?

– Слышим, слышим!

– Так вот, сегодня вечером, сразу же после захода солнца, войдите попарно в Соборную рощу. Поняли?

– Поняли!

– В северной части рощи растёт моя священная ивовая изгородь. Отрежьте себе по маленькой веточке и отнесите домой. Посадите веточку в цветочный горшок и поливайте колодезной водой, зачерпнутой при лунном свете. И знайте, что первые семь листочков, которые зазеленеют на вашей веточке, обладают чудодейственной силой! Сорвите их! Но не сорвите по ошибке восьмой листок, ибо в нём таится яд, который сразу же уничтожит целительное действие семи первых листочков. На этих семи листочках сделайте настой и пейте его, но медленно и с молитвой. Тогда совершится чудо, и вы все поймёте, что я всегда выполняю свои обещания… Однако моя священная дорожная карета уже готова. В неё уже положили священные окорока и запрягли священных соборных быков. Итак, прощайте, прощайте! От всего сердца говорю вам: прощайте, до новой встречи!

И снова буря восторга. Паломники машут руками, у многих из глаз текут слёзы, и вдруг все дружно запевают псалом:

 
Пусть глупы мы и убоги,
и бедны, и хромоноги,
лик наш радостен и светел,
ибо Йорген нас приметил,
 

Впереди всех стоит и поёт старый Коркис. Руки у него трясутся, по серебристо-белой бороде текут слёзы, но он радостно улыбается и не отрываясь смотрит на святого своими ясными, умными глазами.

И когда Коронный вор увидел, как легко этот умный благородный человек поддался дешёвому и грубому обману, ему стало горько и тоскливо. Он резко повернулся к первосвященникам, словно желая выместить на них свою горечь и досаду, и властно сказал:

– А теперь, святые отцы, настала минута расставания. Пусть каждый из вас приблизится и поцелует мне на прощанье руку.

Лица у первосвященников вытянулись, однако один за другим они подходили к святому Йоргену и лобзали его руку. Паломники смотрели на них во все глаза.

– Прощай, гроссмейстер, охраняй мой собор и никому, слышишь, никому не давай водить себя за нос.

– Мошенник! – вырвалось у гроссмейстера, когда он почтительно целовал руку святого.

– Прощай, хранитель плаща! Снова повесь этот плащ в моём святом соборе. И да не осквернит твоих святых рук какая-нибудь гнусная подделка.

– Как это трогательно! – прошамкала старуха с провалившимся носом, обращаясь к старику с заячьей губой, и вытерла передником глаза.

– А всё-таки он любит их! – умилённо сказала хромая девушка какому-то карлику.

– Ну а как же! Они ведь тоже святые люди! – заметил старый гнусавый паломник своему косоглазому соседу.

– Вот уж истинно! И нам надо почитать святых! – сказала плачущим голосом старуха ребёнку с раздувшейся от водянки головой.

Так думали паломники.

Отъезд

Итак, святой Йорген простился с господами первосвященниками. Последним к Микаэлю подошёл главный капеллан. Святой Йорген прошептал ему на прощанье несколько слов, и тот, пошатываясь, вернулся на своё место. Очень уж велика была горечь расставания!

А было вот что…

Несколько мгновений святой в упор смотрел на капеллана. Его голова была гордо закинута назад.

– Пёс, паршивый пёс! – прошептал Микаэль. – Склони голову и поцелуй руку своего сына, моля о прощении за то, что произвёл его на свет и украл у него честное имя.

Капеллан весь дрожал от ярости, но всё же склонился и поцеловал руку сына.

– Свинья! – прошептал Микаэль ему в самое ухо. – Свинья, кланяйся и целуй мне руку, моля о прощении за то, что гнусно загубил жизнь и счастье моей матери, Урсулы Коркис из переулка Роз. А ну, кланяйся живей!

И главному капеллану пришлось во второй раз склониться перед Коронным вором.

– Что-то спина у тебя плохо гнётся, батюшка, – сказал Микаэль. – Надо тебе поупражняться. А ну-ка, целуй мне руку в третий и последний раз в благодарность за то, что я разукрасил тебе лоб своей палкой. Кланяйся ниже, ещё ниже! Ну, чего пыхтишь? Вот так!

И в третий раз капеллан поцеловал руку Коронному вору.

* * *

Микаэль глубоко вздохнул. Как легко стало на душе! Легко и свободно. Он отомстил за мать, за деда, за себя самого. Исполнилось то, о чём он мечтал всю жизнь. И теперь… теперь он вдруг ощутил какую-то странную пустоту… словно жизнь потеряла для него всякий смысл.

Жить в одиночестве, жить только для того, чтобы жить, он не хотел, особенно теперь, когда достиг своей цели, А жить ради своих ближних? Ему достаточно было только взглянуть на всех, кто здесь был: от первосвященников до богомольцев и от богомольцев до первосвященников.

Внезапно, словно серебряные колокольчики, зазвенели девичьи голоса. На крыльцо гроссмейстерского дворца выбежали подружки невесты.

– О Йорген, Йорген! Почему ты уезжаешь?

Микаэль не мог не улыбнуться.

В их голосах было столько невинного очарования и прелести, столько нежности и теплоты, что они согрели его сердце, как весеннее солнце согревает засыпанный снегом лес. Голоса эти напомнили ему об Олеандре, о той великой нежности и доверчивости, с которой она приникла к нему и открыла совершенно новый для него мир любви, доброты и животворной силы.

Тут он припомнил сцену отъезда Кореандера из трагедии «Несчастная свадьба» и воскликнул с пламенным воодушевлением:

 
О юные девы! Средь вас я узнал
дыханье любви и надежды.
Но вот ухожу, и холод могилы
навеки смыкает мне вежды.
 

Паломники удивлённо переглядывались. Разумеется, даже самые наивные из них хорошо знали, что такое любовь, может быть, несколько односторонне, но порой настолько основательно, что многие из них хромали и дёргались от её незаживающих язв и болячек. Однако для них любовь никогда не была могучей и возвышенной силой. Они любили грубо и безрадостно, как быки или улитки. Для них это был неизбежный и непристойный грех, совершаемый ночью, когда все посторонние уходят, гаснет свет и воцаряется тьма. В любовных ласках и шалостях они разбирались не больше, чем корова в вышивке.

– Что он сказал? – спросила глухая старуха сплетница с бельмом на глазу, страдавшая грыжей.

– Это он о девочках? – прохрипел старый проповедник, тоже отягощённый грыжей в расплату за излишества, которым предавался в молодости.

Лишь немногие поняли слова святого. Они услышали, как зазвенел его голос, в котором вдруг прозвучали жизнь, сила и страсть, необычные для их ушей, привыкших к блеянию первосвященников… Они увидели, как лицо его озарилось юной радостью, словно отблеском счастья, сверкающего в глазах молодых девушек.

* * *

А во дворце у окна стояла Олеандра и всё смотрела… смотрела… смотрела не отрываясь.

Когда её принесли домой и уложили, она, как раненый зверь, стала метаться на своей постели.

Она, самая умная из всей «башни», была обманута и одурачена больше всех. Она, самая гордая и самая знатная девица в городе, была обесчещена и втоптана в грязь самим Коронным вором. Она, самая холодная и неприступная девушка в мире, всегда издевавшаяся над пошлостью любви, замирала от блаженства в объятиях Микаэля Коркиса, жалкого подонка, публично наказанного плетьми на площади Капитула.

Она стояла перед ним, смущённая, как школьница, и он наслаждался её стыдливым румянцем, когда торжественно обратился к ней: «Ваше святейшество!» Он смеялся про себя, когда имел наглость важно потребовать у неё «восстановления чести своего рода»… И она дала ему всё, что он требовал… богато, щедро, изобильно… О боже, боже!

Колесовать его! Засечь плетьми! Повесить! Она вскочила на ноги. Ей хотелось увидеть, как дикие кони разорвут его на части, а она будет смеяться, глядя на его окровавленные останки…

Она подбежала к окну и остолбенела от гнева… Что это? Или она сошла с ума?

……………………

Микаэль всё ещё стоял на краю обрыва, этот разоблачённый мошенник, и спокойно улыбался, слушая распеваемые в его честь псалмы… Где же карающее земное правосудие? Где всемогущий и грозный капитул? И где, наконец, её отец, охваченный неистовым гневом?

Вон они!.. Вон!.. Перепуганные, понурые, приниженные… бегут, чтобы нагрузить соборную карету… для него!.. Что это?.. Они целуют ему руку!.. Он улыбается… а они один за другим подходят к нему… кланяются… и целуют руку… кланяются и целуют…

Олеандра вся дрожала от волнения и еле держалась на ногах! Её мысли путались, но она старалась сообразить, в чём же дело… и наконец всё поняла… всё…

О, какой позор! Какой позор! Соборный капитул предал её. Её предал родной отец. Они не тронули его, даже волоска не тронули на его голове! Не решились! Господи, о господи! Ведь они сами обманщики, мошенники! И она… она… невеста святого Йоргена… была с ними заодно.

Лицо её исказилось от ужаса, когда она увидела, как святые отцы, словно какие-нибудь сторожа, отчаянно суетятся, стараясь поскорее выполнить его распоряжения…

Утреннее солнце по-прежнему сияло на небосклоне, но ей показалось, будто праздничные краски жизни вдруг поблёкли, аристократический блеск сбежал со всех окружающих её предметов, и всё сразу стало каким-то безнадёжно будничным, унылым и грубым.

Священный блеск сбежал с первосвященников, и тень преступности покинула преступника… Не было больше ни героев, ни мошенников… Осталось лишь несколько марионеток, исполняющих различные роли в длинной будничной комедии, где умный побеждает, а обманутый дурак проливает горькие слёзы…

…И тогда она с боязливым изумлением взглянула на этого умного и непонятного человека, который так спокойно улыбался…

Олеандра вдруг забыла о том, что он – внук сторожа, а она – дочь гроссмейстера. Перед ней был сильный и умный человек… а она… она самая обыкновенная девушка… игрушка, которую он просто растоптал…

С ним она узнала счастье любви… и вот он уезжает, уезжает… даже не простившись с ней…

И тут она зарыдала, зарыдала от горя и обиды, как плачут дети… Она плакала потому, что он бросил её, забыл её… потому что всё оказалось обманом… и он даже не любил её…

Вдруг она быстро подняла голову.

……………………

 
Но вот ухожу, и холод могилы
навеки смыкает мне вежды.
 

Это он! Его голос, полный тепла, нежности и силы! Голос жизни, веры, любви! Был ли он искренен хоть сейчас? Или это тоже обман? Она должна увидеть его! Ещё секунда – и Олеандра стоит у окна… она видит его… но что это…

Она ещё раз выглянула из окна и увидела, что сейчас он уедет… уедет от неё навсегда… И всё в ней оборвалось… Йорген, Йорген, взгляни же на меня… В тебе всё моё счастье… До него жизнь была окутана сумерками! После него настанет ночь и смерть! Но вот он увидел её! Узнал! Он больше не улыбается… Лицо стало серьёзным… Она вперила в него взгляд: в эту минуту во всём мире были только они двое: он и она.

Слёзы застилали ей глаза, но всё-таки она нашла нож, охотничий нож гроссмейстера. С ножом в руке она вышла на крыльцо и стала спускаться по лестнице… А он стоял всё такой же серьёзный, ни гнева, ни страха не было на его лице, и лишь неуловимая улыбка вдруг тронула губы.

– Ты уезжаешь от меня, Йорген? – крикнула она.

– Ведь ты не хочешь ехать со мной! – возразил он.

– Нет, хочу! – закричала она и, бросив нож, вскочила в карету.

– Вперёд! – крикнул Микаэль, и весь мир вдруг расцвёл разноцветными огнями радости и счастья. Карета тронулась с места. Восторженные крики богомольцев, желавших святому счастливого пути, заглушили жалобные причитания гроссмейстера и других первосвященников. Между тем карета, запряжённая быками, с грохотом спустилась с холма и покатила по Капитульному переулку в сторону Курфюрстовой дороги.

Зазвонили колокола на башне святого Йоргена, на башне святой Анны, на башне святого Фомы и на башне святого Кнуда.

Над городом стоял такой звон, словно рай вдруг спустился с небес. А карета мчалась всё вперёд и вперёд, и толпы паломников расступались перед ней, пропуская святого и его супругу. Микаэль привстал, не выпуская руку Олеандры из своих рук, и прокричал:

– Я вернусь через триста лет!

Безмерное ликование прокатилось по улицам и переулкам, запруженным толпами паломников, а Олеандра, глотая слёзы и смеясь, сжала руку «святого».

– Стреляй! – рявкнул гроссмейстер, багровый от злости.

Пушкарь приложил фитиль к пушке, раздался выстрел, и буря восторга разразилась с новой силой.

– Да машите же! Машите! – ревел главный капеллан, задыхаясь от ярости. – На вас смотрят!

И святые отцы радостно махали руками вслед святому Йоргену. Девушки тоже махали, что-то кричали и плакали.

Грянул второй выстрел, а карета уже прогромыхала по мосту и выехала на Курфюрстову дорогу. В это время из-за поворота показался отряд ландскнехтов. Почтительно приветствуя знатных путешественников, ландскнехты отдали им честь и освободили проезжую часть дороги.

– Бог его знает, что он за парень! – задумчиво сказал Клаус. Он проходил с Клаудиной мимо кабачка «Праведный паломник», неся в руках голубую колыбельку, которую забрал у своей тётки.

Издалека доносился грохот кареты святого Йоргена. Ветер разносил над городом псалом, распеваемый тысячеголосым хором:

 
Лик наш радостен и светел,
ибо Йорген нас приметил.
 

– Да стреляй же, чёрт тебя побери, стреляй в последний раз! – рычал гроссмейстер, плача от злости.

Грянул третий выстрел и возвестил о том, что праздник окончен.

Но долго ещё звонили колокола вслед уносившейся вдаль карете.

Долго ещё стоял гроссмейстер и смотрел вслед тому, кто увёз его любимую дочь, его карету, его быков, его окорока и сыры и два бочонка соборного золота…

А карета мчалась всё быстрей и быстрей, и в ней уносились Микаэль и Олеандра, словно пара диких лебедей… за тёмные леса, за высокие горы…