Текст книги "Праздник Святого Йоргена"

Автор книги: Гаральд Бергстед

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

3

Утро святого Йоргена

Утреннее солнце весело заглядывало в Брачный покой, играя на расписанных фресками сводах. Коронный вор проснулся. Он приподнялся и долго смотрел на спящую Олеандру, глубоко вдыхая воздух всей своей могучей грудью. На груди его была красная татуировка, изображавшая восходящее солнце. Оно напоминало ему о привольной юности, о весёлой жизни среди бродячих актёров и циркачей. Это солнце на его груди наколола однажды своими острыми инструментами маленькая китаянка.

Теперь китаянка была забыта, забыта и принцесса Пармская, очаровательная истеричка. И вот он сидит, склонившись над спящей Олеандрой, такой сильной, гордой и в то же время такой доверчивой и нежной.

Да, он был пленён, пленён навеки, – кончилась его свобода. С ним случилось то, во что он никогда не верил.

Все его чувства, все мысли, вся страсть его души и каждый удар сердца – всё тянулось, летело, стремилось и взывало к ней, восторженно, жадно, неодолимо, радостно и властно.

В его необузданной, очерствевшей душе, душе бродяги, пробудилось что-то новое, словно вдруг забил горячий источник неиссякаемой нежности… нежности к ней одной…

Всё грязное, уродливое и мерзкое осталось в прошлом, настоящее было прекрасно.

Жажда мести, которая столько лет жгла его душу ненавистью и злобой, вдруг утихла и стала казаться ему нелепой, ненужной и пустой.

Уныние, усталость, разочарование, которые совсем недавно заполняли каждый уголок его души, казались ему теперь чем-то непостижимо бессмысленным… и уносились из его памяти, словно увядшие осенние листья.

Новое, могучее тепло струилось по его жилам, и он всё смотрел и смотрел, очарованный этой красотой, этой мудрой нежностью и великой доверчивостью, этой пленительной юностью с румянцем на щеках, которая лежала рядом с ним, подарив ему всю свою веру и любовь.

Юность его прошла среди жалких, надломленных людей, холодных и бессердечных, на них он растрачивал силу и жар души и ничего не получал взамен: они лишь жадно высасывали из него жизненное тепло. Никогда ещё ему не возвращали того, что было рождено пламенем его сердца и ума… а она вернула, – полно, щедро и обильно, она, такая нежная, доверчивая и прекрасная.

Олеандра проснулась. Вернее, чуть приоткрыла глаза, незаметно перенеслась из прекрасной ночной грёзы в прекрасную грёзу дня и устремила на него свой взгляд, упиваясь его красотой, силой, мужественностью и нежностью…

Она смотрела на него радостно и бездумно, просто смотрела и улыбалась, и не было ничего, кроме её счастья, любви и безграничного доверия к тому, кто сидел перед ней. На его могучей мускулистой груди багровело солнце. Она ласкала и целовала это красное солнце ночью, при свете восковых свечей… пока в Брачном покое не догорел последний огарок…

Олеандра лежала. Микаэль сидел. И взоры их, согретые затаённой нежностью, были прикованы друг к другу… бездумно, безмолвно. И так же безмолвно, охваченные одним могучим желанием, они сливались воедино… и потом – подобно тому как две прекрасные розы-сестры, растущие бок о бок на одном кусту, часами смотрят с затаённой нежностью друг на друга, трепеща под порывом южного ветра, словно они одни в целом мире, – они отдыхали друг подле друга после вспышки великой страсти…

– Йорген, – прошептала Олеандра.

– Да?

– Йорген, – смущённо повторила она.

– Я слушаю тебя.

– Я должна сказать тебе кое-что.

– Так говори же, глупенькая.

– Ты не рассердишься, Йорген?

– Обещаю тебе.

– Мне очень стыдно.

– Почему?

– Но я всё равно скажу.

– Так говори же.

– Йорген!

– Да?

– Я думала вчера, что ты обманщик.

Микаэль вздрогнул. Она неправильно поняла его и умоляюще схватила за руку.

– О, не сердись на меня, Йорген. Слышишь! Слышишь! Не сердись. Я не могла не сказать тебе.

– Но почему же ты сомневалась? – спросил Микаэль после долгого молчания.

– Да потому, что вчера я ещё слушалась рассудка.

– Где же теперь твой рассудок?

– Не знаю, и не всё ли равно.

Её серые глаза, ещё вчера такие холодные и испытующие, сегодня сияли небесной чистотой, любовью и доверием.

* * *

В эту минуту над ними зазвонил соборный колокол, зазвонил с такой силой, что был слышен скрип балки, на которой он висел.

Коронный вор вскочил как вспугнутый зверь.

Злым, холодным ветром налетело и захлестнуло его прежнее чувство безнадёжности и дерзкого презрения к смерти и уверенно заполнило все уголки его души.

Слова Олеандры поколебали его светлую мечту, колокол разбил её вдребезги. Он гремел своей тёмной медью и обволакивал тьмой его нежность, его счастье. Ложь, обман, измена, казнь, ненависть, месть, бегство – вызванивал колокол. Пробуждение было таким горьким, что он даже пожалел о своём мимолётном счастье.

– Соборная невеста! Спасибо за всё! – крикнул он, поцеловал Олеандру и спрыгнул на пол.

– Йорген! – испуганно воскликнула она, села на постели и устремила на него пристальный взгляд, словно хотела заглянуть ему в самое сердце. – Ты уже уходишь?

– Я и сам не знаю, сколько ещё пробуду здесь.

– Куда бы ты ни пошёл, я всегда буду с тобой! – взволнованно сказала Олеандра.

– Тебе будет слишком трудно, – ответил он, поморщившись.

– Пусть трудно, только бы мне быть рядом с тобой, – отвечала она.

В груди Микаэля бушевала буря. Он был потрясён тем безграничным доверием, которое светилось в её глазах.

Микаэль в упор смотрел на неё. За доверие он должен платить доверием, иначе нельзя. Но может ли он довериться ей, поймёт ли она его?..

Он всё смотрел и смотрел на неё, и она отвечала ему открытым взглядом, полным беспредельной нежности, а колокола звонили, и бились сердца, отдаваясь в сплетённых любовью руках…

Но сомнение снова победило: что за дело ей, дочери гроссмейстера, до жалкого паяца! Ведь она любит не его, а святого Йоргена!

А колокола всё звонили: «Месть! Месть! Месть!» Йоргенстад просыпался, начинался новый день, быть может, последний в жизни Коронного вора. В рощу уже стекались первые паломники; каждый хотел занять место поближе, чтобы получше разглядеть святого, который проедет здесь в соборной карете. Вон идут и господа первосвященники: им нужно подготовиться к шествию.

Прочь раскаяние и всякие сантименты! Довольно хныкать о прошлом. Он гордится тем, что он – Коронный вор, мошенник, проникший в святая святых этого дурацкого собора! Гордится тем, что завоевал самую знатную девицу города, как охотник, затравивший редкую дичь.

Он весело накинул на плечи плащ святого Йоргена: вперёд, смело вперёд. Его ждёт триумфальное шествие в ярком сиянии дня… и, быть может, вечная ночь.

– Йорген, можно мне с тобой? – спросила Олеандра побледнев.

Он быстро повернулся к ней и воскликнул, словно в порыве беспечной и дерзкой влюблённости:

– Куда хочешь и когда хочешь, моя красавица!

И взгляд её тотчас же засветился радостью счастливой любви. Она спрятала лицо на могучей груди святого. Потом распахнула плащ и поцеловала красное солнце.

Франц

А Франц всю ночь ходил вокруг собора, подкарауливая Коронного вора. Он жил теперь, как сова: днём прятался, а ночью бодрствовал, выискивая добычу.

Коронный вор решил надуть его, – в этом Франц больше не сомневался. Вся эта кутерьма с соборной невестой нужна ему лишь для отвода глаз. Девушек много, хоть пруд пруди. Да уж если на то пошло, Франц не младенец. За четверть часа Коронный вор мог отлично справиться со своей невестой… Успокоил бы кровь… а там можно обчистить и соборные подвалы…

Всё ясно. Пока город спит, откроется одна из соборных дверей и Коронный вор попытается улизнуть с соборным золотом. Ночной туман скроет его от посторонних глаз, и он, никем не замеченный, спрячет сокровища в надёжном месте.

Но тут он и попадётся: Франц начеку. Он выйдет из засады и скажет: «Повремени, приятель! Ведь мы работали вдвоём!»

* * *

Скоро начнёт светать, а Коронного вора всё нет да нет. Проходят драгоценные ночные часы, когда так удобно обделывать всякие тёмные делишки, а Франц, голодный и продрогший, ещё шныряет вокруг собора. Он устал и проклинает своего коварного друга, этого лживого скомороха. Он, видно, и впрямь заснул! Или он хочет, чтобы его захватили прямо в соборе, когда рассветёт? Малый он смелый, ничего не скажешь, но это уже нахальство…

Наступило утро. Появились слуги и выкатили во двор соборную карету. Вот господа первосвященники; они готовятся к шествию Покаяния, а вот и первые паломники: они торопятся занять места получше, чтобы увидеть, как святой выедет из собора…

Франца трясло будто в лихорадке, и он не спускал глаз с окон Брачного покоя… Вдруг в одном из окон появились две головы: это были Коронный вор и соборная невеста!

Оказывается, он и в ус себе не дует! Какая наглость!

Франца бросило в жар. Он посмел! Посмел пролезть в общество порядочных людей! Не страшась дневного света! Этот мошенник! А ведь он ничем не лучше Франца! Такой же бессовестный плут!

Франц пришёл в такую ярость, что у него задрожали руки и губы, и он всё пытался уразуметь, как это Микаэль посмел… Но сколько Франц ни думал, понять этого он не мог. Он лишь стоял и глазел на собор, разинув рот…

И тут его охватила дикая, слепая злоба к этому человеку, который предал его. А ведь без Франца ему бы никогда не залететь так высоко, не попасть в мир порядочных людей… Он оказался выше Франца и теперь знать его не хочет, топчет его ногами. Думает, это сойдёт ему с рук, – как бы не так! Франц знает его тайну, его жизнь в руках Франца, и ещё посмотрим, кто кого…

Франц бросился к слугам.

– Это соборная карета?

– Да, соборная карета.

– И он в ней поедет?

– Кто он? Йорген? Ну конечно, поедет.

– Куда?

– К источнику.

– По какой дороге?

Они не знают.

– По Брачной аллее?

– Неизвестно.

– Но Соборному переулку?

– Неизвестно.

– Но к источнику?

– Да, через площадь.

– Через площадь Йоргена?

– Да, там отпрягут быков.

– Отлично! – Франц потирал руки. – Значит, через площадь, площадь Йоргена!

И Франц поспешил на площадь. Там он встретит Коронного вора и поговорит с ним по-свойски. Дескать, согласен или не согласен? Да или нет? Тут уж он по-другому запоёт, мерзкий негодяй! Обманщик! Скоморох паршивый!

На углу Разбойничьего переулка он залез на стоявшую там телегу какого-то паломника. Здесь они и проедут. Народ уже сбегался со всех сторон.

Йорген, Йорген, Йорген! Это имя было у всех на устах. Люди только и говорили что о Йоргене.

Прибежали Клаудина с матерью; жалобно причитая, они кричали:

– Отец, отец, где отец?

Из погребка «Праведный паломник» послышалась громкая ругань, и оттуда выволокли крестьянина, раздетого и мертвецки пьяного. Он что-то бормотал, держа в руках колоду карт. Девицы выбросили ему вслед один сапог.

Жена всхлипывала, Клаудина ревела. Паломники радостно гоготали.

– Этакий дурак, дал обобрать себя до нитки. В этом мире на бога надейся, а сам не плошай!

Франц не оплошает! От него так просто не отделаешься! Вот он стоит здесь, и стоит крепко! Коронному вору придётся раскошелиться! Ишь ты, ворона в павлиньих перьях! Ну ничего, общиплем его маленько, тогда узнает, где раки зимуют!

Но вот и он! Едет! Все вытягивают шеи, Франц не верит своим глазам, не верит ушам своим! Что же это такое? Буря приветствий! Все словно обезумели!

У Франца зародилось мрачное предчувствие. Кажется, уже поздно. Видно, этот плут, этот комедиант не терял времени даром. Неужто у него такая власть над людьми? Или он околдовал весь город?

Вот шествие движется через переулок Капитула, через переулок Роз, поворачивает в переулок Первосвященников, и, заглушая отдалённые крики ликующей толпы, уже громко звучат фанфары.

Демоны зависти и злобы, дремавшие в душе Франца, словно с цепи сорвались и завладели всеми его помыслами. Его глаза вспыхнули ненавистью; он заскрежетал зубами, весь сжался, а потом вдруг выпрямился, как пружина:

– Я погублю его, погублю, хотя бы меня самого… меня самого…

Триумф

Это было нечто грандиозное, невиданное и неслыханное… Такой бури восторга город ещё не знал.

Открылись огромные кроваво-красные ворота с драконами, и на площадь вышли первосвященники во главе с гроссмейстером. Над гроссмейстером колыхался балдахин, первосвященники, в рубище, посыпав пеплом головы, мерно шагали под скорбные звуки траурного марша. А за ними в соборной, празднично убранной карете, запряжённой четырьмя белыми священными быками, сидел сам святой Йорген со своей благословенной супругой… Их озаряли ослепительные лучи восходящего солнца, а вокруг бушевало великое людское море… Тысячи и тысячи паломников кричали, глядели, ждали…

Впереди всех, тесно прижавшись друг к другу, стояли знаменитые проповедники. Вот Лёнборг из Форбю; когда он произносит проповедь, голос его дрожит от рыданий. Вот Туре Туресен, который изрекает горькие истины, изящно скривив губы. Вот Петер Томмельман, сын торговки яблоками из Туттенструпа, легко впадающий в экстаз и зрящий небесную обитель даже сквозь железную крышу. Вот кроткий старый Сневе, такой краснобай, что, послушав его, миряне уже не могут отличить чёрное от белого! А вот Гудмун Хэрренсфред, на него всегда большой спрос, зато он и взимает немалую мзду: это великий мастер говорить гадости языком библейских пророков. Вот Топман; у него из-за воротника всегда торчат несколько соломинок, и потому он слывёт правдоискателем. И наконец, «сладчайший Петер», как его называют; он причёсывается на косой пробор, тщательно повязывает галстук и считается воплощённой добродетелью.

Проповедники привыкли держаться с большим достоинством, они никогда не орут и не изумляются по пустякам. Но и у них глаза вылезли на лоб от удивления и ужаса, когда они увидели того, в чьё возвращение так беззаветно верили, исходя из внутреннего убеждения, что он никогда не придёт! А он пришёл!!! И вон он сидит в карете, живой и здоровый! Их щёки побелели как мел, губы дрожали, почтенные бороды тряслись. Руки тоже дрожали, словно искали, за что бы ухватиться.

А богомольцы орали, не жалея глоток; они выли и вопили до исступления, до умопомрачения, оглушали друг друга и снова кричали, славя святого Йоргена, его благословенную супругу, золочёную карету, священных быков, господ первосвященников и опять святого Йоргена и его священный, чудотворный, замечательный, запятнанный кровью шёлковый плащ, отливающий на солнце то зелёным и коричневым, то голубым и фиолетовым.

Из Соборной рощи процессия вышла на площадь Капитула, посреди которой возвышался позорный столб; а тут новые толпы людей, которых было как сельдей в бочке, новые ряды, новые шеренги. И снова неслись исступлённые крики, снова паломники размахивали руками и посохами! А к небу поднимался громовый рокот людской толпы, медленно расступавшейся перед торжественной процессией.

– Дорогу, дорогу! – кричали соборные герольды и скороходы в пурпурно-красных одеждах. – Дорогу святому Йоргену, дорогу святой соборной невесте, дорогу святому соборному капитулу! Дорогу священным быкам!

Над людским морем, заполнившим переулок Капитула, мерно колыхался балдахин гроссмейстера. За гроссмейстером уныло плелись первосвященники, посыпав главу пеплом и распевая древний покаянный псалом:

 
Святого гнали мы, как вора;
теперь нас жжёт клеймо позора.
Грядём к ручью мы Утешенья,
чтоб смыть в нём наши прегрешенья.
 

Всего было двенадцать строф; старые паломники знали все слова наизусть и обычно подпевали. Но сегодня никто не прислушивался к тому, что поёт соборный капитул, никто не внимал с благоговением соборной музыке. Все лица были обращены в одну сторону, все глаза смотрели в одном направлении: на карету, соборную карету, которая медленно плыла по людскому морю, сверкая позолотой.

А над волнующимся морем фанатического, безумного экстаза, в золочёной карете, возле увенчанной миртами Олеандры восседал Коронный вор, величественный и лукавый. Он ласково улыбался и кивал направо и налево, но каждый его нерв вибрировал от напряжённого внимания, с которым он следил за всем происходящим, а сердце тревожно стучало и ликовало.

В карете под задним сиденьем лежало два бочонка с золотом; он захватил их с собой так, на всякий случай, хотя, в общем, ему ничто не угрожало… пока. Залогом его безопасности были святой чудотворный плащ и сидевшая рядом с ним Олеандра, самая знатная девица в городе, – ведь все знали, что он провёл с ней ночь. Могущественнейшие вельможи города смиренно и покорно шли перед каретой, а религиозный экстаз богомольцев, ставший главным козырем в его игре, достиг такой силы, что даже у Микаэля дух захватывало.

Вопли восторга были столь оглушительными, толпа выла и ревела с таким упрямым усердием, что от этого можно было сойти с ума. Казалось, все самые яркие краски и самые мощные звуки, самое пылкое восхищение и восторги со всех уголков земли сосредоточились на нём, как лучи в фокусе линзы. На его месте любой другой смертный смиренно стушевался бы, замахал руками, закрыл глаза, заткнул уши и закричал:

– Остановитесь же, довольно! Это уж слишком! Я недостоин такой чести!

Однако Коронный вор был старый комедиант. Он привык к лицедейству не меньше, чем какой-нибудь священник или епископ. Как кот на солнце, он с наслаждением щурился, глядя на бесновавшуюся от восторга толпу. Он знал, что во всём этом рёве нет ни единой мало-мальски искренней или разумной ноты, и простую поленницу дров они встречали бы не менее восторженными воплями, но для него лично этот религиозный экстаз был весьма важным и обнадёживающим обстоятельством.

Олеандра, напротив, была глубоко взволнована. Её грудь высоко вздымалась. Влажными дрожащими руками она сжимала руки Йоргена. Никого из этих невежественных и наивных простофиль Олеандра не принимала всерьёз, никого в отдельности. Но здесь был не один простофиля, а тысячи, десятки тысяч простофиль, целое море простофиль. И не где-нибудь там, далеко, а именно здесь, совсем рядом, и они окружали её со всех сторон. Столько шума и гама, столько простофиль, радостно ревущих во всю глотку, – всё это взволновало, потрясло, одурманило Олеандру. Она плыла по сияющему морю радости. Это был самый счастливый миг в её жизни.

От волнения она побледнела как смерть. Когда толпы паломников снова смыкались за каретой, грохочущий вихрь на мгновение ослабевал и тут же вновь закипал тысячеголосым хором, который в сладостном опьянении распевал старинный гимн о плаще:

 
Добрый Йорген к нам пришёл
нас спасти от бед и зол.
 

Словно по волшебству, безумный восторг толпы вдруг превратился в сладостное ощущение вечной правды и чистоты. Казалось, какая-то непостижимая сверхъестественная сила, какое-то великое чувство, большее, чем может вместить крошечное человеческое сердце, снизошло с небес и заполнило улицы Йоргенстада; это дух, который не обитает больше в чьём-либо сердце; обретя независимость, он теперь оживает на тысячах уст, в ликовании, устремлённом к небесам, в молитвах, в рыданьях и плаче, в дрожи, пробегающей по спине, в звуках гимна, отдающихся далеко в горах.

Олеандра закусила губу и разрыдалась. Крупные слёзы катились по её щекам. О таком блаженстве она даже и не мечтала; она чувствовала себя слабой и ничтожной и в то же время испытывала облегчение, ибо сейчас она могла ни о чём не думать, а только чувствовать, только плакать, плакать открыто, не привлекая любопытных взглядов, плакать так, словно душа празднества и пламенный миг вечности слились в её слезах.

А Коронный вор сидел прямой и невозмутимый. «Господи помилуй!» – презрительно цедил он сквозь зубы и смотрел на весь этот спектакль, как человек, который вынужден досмотреть его до конца.

Между тем шествие двигалось по переулку Капитула и миновало поворот у дворца главного секретаря; на крыше «башни» сидели и медленно потягивали вино молодые кавалеры и девицы, разочаровавшиеся в жизни.

Внизу была невообразимая давка, толпа плотным кольцом окружила брачную карету и отделила её от соборного капитула. Вопли и крики усилились. Балдахин раскачивался, словно паруса во время кораблекрушения. Быки ревели от страха и норовили стать на дыбы. Их выпрягли, и в мгновение ока убогие, калеки, хромые и горбатые, ликуя, впряглись в карету и поволокли её дальше, словно восторг придал их изувеченным телам нечеловеческие силы.

Пиршество на «башне» прекратилось, бокалы опрокинулись. Кавалеры и девицы перевесились через балюстраду и во все глаза смотрели на то, что происходило внизу. Скептические улыбки быстро сбежали с их скучающих физиономий, и они уже мало чем отличались от паломников.

Пока Йорген был лишь теоретической проблемой, они спокойно отрицали его существование как чудовищную бессмыслицу. И вдруг они воочию видят его, живого и здравствующего, окружённого многотысячной толпой и приветствуемого криками радости и восторга. Вот когда просыпаются суеверие и невежество, прячущиеся под маской скептицизма, а перепуганный разум «цивилизованного человека» безоговорочно капитулирует перед фанатизмом дикаря.

Бледный как смерть, воздев к небесам руки, выбегает на улицу молодой вольнодумец Герман и бросается на колени перед каретой святого Йоргена.

– Историческая минута! – говорит Тимофилла, плача навзрыд.

Шествие поворачивает в переулок Роз, где Микаэль родился и вырос. Он не был здесь с того самого дня как его изгнали из города. Он поклялся тогда, что вернётся победителем, и ныне мечта его сбылась. В его честь поют псалмы, его осыпают цветами с крыш и балконов.

Конечно, он предпочёл бы свернуть на соседнюю улицу, ведь в переулке Роз многие могли узнать его. Но нет, шествие движется по своему обычному пути, мимо хорошо знакомых ему ворот и окошек. Вон стоит старая Лотта с торчащим вперёд подбородком; седые букли сбились и закрыли ей правый глаз, она достаёт из своего синего передника гвоздики и бросает их святому. Вон стоит одноногий токарь… А вон там… Сердце Микаэля сжалось и затрепетало. За низеньким белым забором он увидел знакомый ему с детства садик с кустами роз, диким виноградом и большой фуксией. Его родной дом! Там ли сейчас его близкие? По садику идёт старик, голова его трясётся от старости. Его ведёт седая женщина… Это они! Микаэль смотрит не отрываясь. Узнают ли они его? Ужаснутся? Иль молча взглянут на него, предчувствуя неминуемую развязку? Микаэль улыбается и кивает как ни в чём не бывало, но взор его по-прежнему устремлён на мать и деда. Вот они протянули к нему руки и… О, ужас! Старый Коркис, его дед, благороднейший и умнейший из людей, медленно опускается на колени.

– Господи, вот мне и довелось увидеть святого Йоргена, – плачет старик, – довелось увидеть чудо. Значит, не зря я прожил жизнь.

Никто не слышал слов старика, кроме его дочери Урсулы, матери Микаэля. Она заливалась слезами, плечи её вздрагивали от рыданий, и, стоя на коленях, она простирала руки к нему, святому, который ехал через их жалкий переулок и возвещал о том, что благородство, подлинное величие и святость ещё существуют на земле…

Коронный вор мог быть спокоен. Даже родная мать не узнала своего сына. Вот до чего непроницаемым был религиозный туман, застилающий людям глаза!

И Микаэлю стало горько и грустно. Ему показалось, что он – муха, попавшая в банку с клеем, и все эти толпы ликующих богомольцев – тоже клей, в котором он завяз и из которого будет не так-то просто выбраться.

Шествие свернуло на Аллею первосвященников.

Буря восторга бушевала всё сильнее. Посреди площади Йоргена возвышалась статуя святого. Там стояли в ожидании новые толпы паломников. По всему склону горы, от площади до самого источника, куда ни бросишь взгляд, сплошной стеной стояли богомольцы. А вдали виднелся высокий холм с виселицей на вершине.

У самой статуи можно было разглядеть крестьянскую телегу, всю облепленную паломниками, а на телеге стоял Франц, разъярённый и выжидающий…

Нос у Коронного вора заострился и стал похож на клюв хищной птицы. «Погоди, любезный Франц, – думал он. – Как бы тебе не попасть впросак. И если дело у тебя не выгорит, я с удовольствием посмотрю, как вытянется твоя глупая рожа. А если выгорит, я с не меньшим удовольствием посмотрю на рожи этих идиотов. Им тоже придётся не сладко, когда все узнают, кого они катали в золотой соборной карете. Вряд ли они вынесут такой удар, но ничего лучшего они и не заслуживают. От всего сердца желаю им всего самого плохого, и пусть меня разорвут на части. Итак, любезный Франц, давай потягаемся, кто кого!»