Текст книги "Светлячки на ветру"
Автор книги: Галина Таланова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
25
Глеб никогда не жил в такой большой квартире и чувствовал себя вначале неуютно, как чукча, попавший в мегаполис…
Тесть оказался в быту очень простым человеком: компанейским, доброжелательным. Он точно опекал его и старался оградить от пристального взгляда супруги, которая, как все матери, хотела для дочери лучшей доли.
На работе шушукались за спиной – и он всей шкурой чувствовал, что оградил себя герметичной камерой: его не то что боялись теперь, нет, остерегались. Через год после женитьбы Глеб защитился – и тесть, похлопывая его но плечу, говорил: «Ну что? Теперь быстренько докторскую!» Он уже думал о том, что ему несказанно повезло. Жена оказалась тихой, спокойной, домашней девочкой. И даже родившийся сын не вывел ее из этого безмятежного существования, хотя она и очень изменилась, неожиданно стала раздражительной и плаксивой. Молодые отцы на работе уверяли Глеба, что с их женами творилось то же самое и это скоро пройдет. Да и сама Вика как-то сказала Глебу:
– Я очень счастлива. Чего еще в жизни желать?
Они постоянно что-нибудь придумывали, чтобы ребенок не плакал. Через всю комнату протянули веревочку, а на ней развесили яркие воздушные шары, разноцветные ленточки. Они висели на разных уровнях над Диваном, на котором лежал всеобщий любимчик. На его крохотные ручки и ножки привязали яркие банты. Комната стала похожа на красочную ярмарку, а беспрестанно «танцующие» бантики напоминали необычное кукольное представление. Как ему нравилось! Мальчик сопровождал глазами, в которых зажигались елочные лампочки, танцующие шары и бантики, тянулся к ним ручкой, пытаясь оторваться от кроватки, и заливисто смеялся смехом, напоминающим журчание весеннего водостока, когда снег начинает так быстро таять, что съезжает с крыш, и около домов натягивают красно-белую тесьму, ограждающую опасные тротуары.
26
Все чаще Глеб стал допоздна засиживаться на работе, объясняя это тем, что ему надо быстрей набрать материал на докторскую. Вика не протестовала, так как понимала, что отец не вечный, а рядом с мужем-неудачником она себя представляла плохо. С удивлением для себя обнаружила, что муж обрел способность относиться к ней безразлично. Это безразличие было мимолетно, как запах дыма из печи соседской дачи, но от сна и полузабытья она не могла его пробудить ни улыбкой, ни ласковым словом, ни откровенным прикосновением. За безразличием возвращались приступы взаимной нежности и удивительного родства душ, когда ясно сознаешь, что ближе и дороже этого человека у тебя никого нет. Возвращалось желание рабски служить, лишь бы только вызвать ответный порыв. Как пыль, взвешенную в солнечном луче, они замечали теперь множество недостатков друг друга, но это нисколько не уменьшало радости от солнечного дня.
У сына обнаружился дисбактериоз, что, впрочем, было у многих детей ее знакомых, и ребенок плакал, как ей казалось, почти постоянно, с короткими передышками на сон и еду. Участковая заметила отставание в развитии малыша. Это обстоятельство вызвало в семье настоящий переполох, были вызваны лучшие платные врачи, которые отвели страшный диагноз, но страх, что с сыном что-то не так, остался. Вика вглядывалась в орущего малыша и сравнивала с написанным в книгах: ей казалось, что у них все не так. Вспомнила про больную дочь первого мужа, которая так и росла пока отставшей от ровесников, – и сердце буквально захлебнулось и потонуло в предчувствии. Билось, отчаянно барахтаясь и пытаясь выплыть в ровно текущие воды. Накупили всяких развивающих игрушек и книжек, Вика мучилась от того, что у нее не хватает сил и времени уделять внимание играм с сыном. Когда смотрела на малыша, то тревога не покидала ее: казалось все время, что что-то с ним не так. Снова и снова заводила речь о том, что надо показать мальчика хорошему специалисту. Сын тянулся к ней своими кукольными ручками и мяукал по-кошачьи.
Потихоньку сын начал ползать, а затем и ходить, но говорить – не говорил совсем, даже «мама». Было в этом что-то странное. Вика спрашивала знакомых, почему так, но ее все успокаивали:
– Не бери в голову. Заговорит в свое время.
От того, что ребенок начал ходить и кормили его теперь смесями, легче не становилось. Сын рос очень активным. Он по-прежнему часто плакал, но теперь еще и не мог усидеть на месте. Открывал все шкафы, просто дергая подряд попавшиеся на его пути дверцы за ручки. Малыш был точно маленькая подвижная обезьянка, которая так и не начала говорить, но зато научилась сбрасывать на голову кокосы. Дергал за ручки – и из шкафов вываливались одна за другой вещи: книги, одежда, пузырьки и коробочки – все это оказывалось на полу в мгновение ока. Хватал со стола бумаги, ручки и папки. Уследить за ним было невозможно. Вика теперь с ностальгией вспоминала те времена, когда сына можно было запеленать и он лежал в кроватке… Ей казалось, что это было самое спокойное время после рождения сына. Если она отрывала Тимура от шкафа, то он тут же начинал плакать, садился на пол и катался, будто кошка, нализавшаяся валерьянки, и орал. Успокоить его могло только одно: взять на руки, прижать к себе и качать. Она тащила его, отдирая от шкафа, к креслу или дивану. Брала на руки и качала. Удерживать его на руках у нее уже не было сил, мальчик тяжелел день ото дня. Как только Глеб появлялся с работы, она теперь бежала к нему со слезами:
– Забери его. Я больше не могу!
Родителей нагружать внуком она боялась: они работали и спасали от многих бытовых проблем, на которые у Вики не хватало ни времени, ни сил. Сидеть с внуком они не хотели, хотя любили его тискать и умилялись каждому его движению, каждому лепету. Да и сил на это после работы у них зачастую просто не оставалось. Отец по-прежнему приходил домой поздно, а мама еще и готовила после работы на всю их прибавившуюся семью.
27
Внезапно пожелтела мать. Пожелтела так, что ее лицо стало похоже на дыню: такое же круглое, одутловатое, с прожилками зелени. У нее не было никаких болей, но была диагностирована закупорка желчных протоков. Срочно нужна была операция, без нее грозил летальный исход… В сущности, такая операция была сама по себе простой, но все жили в тревоге ожидания неизвестно чего. Прооперировали сразу же на другой день, как привезли маму в больницу, но камень оказался вбитым в печень, ее выздоравливание затянулось, одно осложнение следовало за другим, наслаиваясь друг на друга. То на фоне простуды начался воспалительный процесс в кишечнике и поднялась температура под 39 °C, то в брюшной полости скопилась асцидная жидкость – и хлынула сквозь незаживший свищ в животе, то вдруг обнаружились воспаление легких и плеврит, полученные на больничных сквозняках. Серое, как запылившая бумага, лицо; лиловые, точно у первоклашки, облизывавшего ручку, губы; постоянная одышка и слабость до дрожи в ногах, когда шла по стеночке до туалета.
Они ходили к маме по очереди с отцом. Теперь сын и домашние дела были почти все на Вике. К маме ездил чаще всего отец, иногда, когда он не мог из-за работы, Вика. Навещали ее каждый день. Когда Вика отправлялась в больницу, с ребенком сидел Глеб. Уставала она неимоверно. Чувствовала себя водителем, гоняющим по перегруженной трассе которые сутки подряд. Клевала носом и испуганно встряхивалась, понимая, что засыпает и теряет дорогу из виду: серое шоссе сливается с серой пеленой, застилающей глаза.
Тимурка стал не просто орать, когда ему что-то не нравилось, а орать в течение получаса-часа, не переставая. При этом он изгибался, как уж, вырывался из рук изо всех сил, бил ногами в живот, удержать его на руках было невозможно. Он валялся и надрывался в любом месте: на диване, в кроватке, в манеже, – не обращая внимания ни на что вокруг и не реагируя ни на какие слова и действия. И это еще полбеды: при этом он сильно мотал головой и, если в пределах досягаемости было что-то твердое, и особенно с углами, он обязательно головой об это бился. Удержать его от падения можно было, только прижав всем своим весом к стене, а он продолжал реветь, выть, вырываться и мотать головой…
Вика сама была на грани нервного срыва и уже не обращала внимания на сына, закатывающегося в истерике, если была на кухне. Зашла, посмотрела: весь красный, как свекла, – погладила по голове. Волосенки были липкие и приклеились к лобику, покрытому испариной. Тимоша не переставал заливаться. Вика продолжала гладить его:
– Ты мой кисенок… Тише, ну, тише же! Ведь ничего не болит!
Вдруг заметила, что багровый сын становится нежно-розовым, будто наливающийся соком пепин, но продолжает плакать.
– Ну, что ты, мой зайка? Мама рядом…
Сын белел, щеки его становились как обмороженные.
В прихожей резко зазвонил телефон, пытаясь пробиться сквозь сирену сына. Бросилась к аппарату, говорила две минуты, сославшись на то, что сын капризничает. Вернулась в комнату – и сердце выпрыгнуло из груди. Осталась одна тошнотворная пустота под ложечкой. Сын лежал синий, на боку, уткнувшись лбом в перекладины кровати. Бросилась к нему, чувствуя, как слабеют ноги и лоб покрывается испариной. Вся мокрая, будто только что бежала кросс с рюкзаком за плечами, взяла Тимошу на руки, начала его тормошить и качать, подкидывать на руках, разминать холодеющее тельце… Сын открыл мутные глаза, подернутые какой-то серой поволокой, как у рыбины, вытащенной из воды, и снова заплакал. Теперь он плакал тихо, точно щенок, жалобно скулил…
– Уу… Уу… Уу…
Начались ее хождения по невропатологам. Те утешали ее и прописывали ребенку очередное успокоительное, которое помогало мало. Теперь Вика, как только сын заходился в истерике, бросала все и бежала к нему… Ушла в туалет, он заплакал, что ее нет, потом молчание… и стук. Выбежала, сынок лежит опять синий… И так могло быть по несколько раз в день. Врачи разводили руками и попрекали, что избаловали сына, вот он и капризничает, чуть что не по нему.
Гладила его, чувствуя, как слипаются веки и что сама сейчас упадет в обморок. Комната медленно плыла, как станция вокзала в окнах останавливающегося поезда.
Тот день, о котором Вика будет со стыдом и ужасом вспоминать всю свою жизнь, день, который мгновенно въестся в ее память, как угольная пыль в кожу шахтера, был похож на все другие, как шпалы, по которым Вика ехала куда-то, мотаясь в подпрыгивающем вагоне семейной жизни на стыках рельс. Ребенок весь день капризничал, хныкал и хулиганил: кидал игрушки, пытался попробовать на вкус цветные карандаши и фломастеры, нажимал кнопки на телевизоре, то и дело пугая Вику громогласным вещанием, от которого дрожали барабанные перепонки, выплевывал манную кашу себе на грудь и на пол. Вика чувствовала, что раздражение поднимается в ней с каждой выходкой сына, словно пыль с проселочной дороги от проехавшего автомобиля. Она даже заплакала, ощущая себя маленькой беспомощной девочкой, оставшейся вечером одной из всей группы, за которой никак не приходили родители. Казалась себе навсегда забытой и брошенной.
Когда Вика ушла на кухню снимать пену с закипающего куриного бульона, сын стянул скатерть со стола, на котором стояла ваза с живыми цветами, и пока Вика бежала на брызнувший звон разбившегося стекла, умудрился еще повиснуть на шелковой гардине с золотистыми травами, как на лиане, так что упал деревянный карниз, оглашая комнату веселым звоном бубенчиков от съехавших с него колец, который сбросил книги и бумаги с письменного стола, – и комната теперь напоминала нашествие воров, искавших заначку во вскрытой ими квартире. Ребенок сидел на полу в луже разлившейся воды и горько плакал, размазывая грязными руками слезы, взъерошенный и ставший похожим на чукчу, взопревшего под своей шапкой в аэропорту города Сочи. Она попыталась взять сына на руки и оттащить от стола, но он закатился таким истошным плачем! Растянулся на полу и сучил ножками, точно в судороге.
Что делать, она не знала, сама была готова расплакаться от своей беспомощности. Муж обещал прийти домой пораньше, так как Вика сегодня должна была пойти к маме: отец не мог, у него были какие-то важные гости, но Глеб задерживался, и Вика злилась на него за необязательность и чувствовала, что совсем выдохлась. Раздражение в ней поднималось, как поставленное на плиту молоко, еще чуть-чуть – и хлынет через край.
Услышав, как хлопнула входная дверь, Вика с облегчением подумала: «Ну, наконец-то!», но зазвонил телефон и Глеб начал обсуждать с приятелем очередные проблемы автосервиса, сменившиеся темой чемпионата по хоккею и игрой нападающего за сборную России. Вика не выдержала – и заорала голосом, в котором звенело разбитое стекло, готовое изранить и изувечить:
– Хватит!
Вика еще пять минут пыталась отодрать сына от пола и успокоить его, тот продолжал упираться, обхватив руками ножку стола, точно любимого плюшевого зайца, и рыдая с каким-то собачьим поскуливанием. Схватила пинающегося сына в охапку, чувствуя его уже почти неподъемную для себя тяжесть и ощущая себя будто спасающая тонувшего, которую тот в полубессознательном состоянии тянет за собой.
Отодрала сына от пола и кинула Глебу:
– На! Забери!
Тимка пролетел мимо взлетевших вверх рук отца, метнувшегося к сыну, и шлепнулся на пол, укутанный в ковер цвета выгоревшей на солнце и вытоптанной травы, залившись душераздирающими слезами и затопив квартиру звериными воплями.
В больницу к маме Вика в этот день не пошла. Через час на ноге и головке сына образовались огромные гематомы, мальчик кричал не переставая и почти осип. Пришел дедушка – и они повезли ребенка в больницу делать рентген. У сына оказалась трещина в локтевой кости, врачи предположили еще и сотрясение мозга.
Никогда после она не могла найти себе оправдание. Да, послеродовая депрессия и нервный срыв, но как она могла выпустить своего мальчика из рук, когда каждый его чих вызывал в ней необъяснимую глубокую тревогу, выводящую из обжитого мирка, обложенного подушками с райскими птицами? Когда любой подъем температуры у Тимурки вызывал панический страх – и она, никогда не верующая, воздевала глаза к потолку и молила: «Только бы обошлось!» Сколько же в нас темных сил, которые вдруг выпархивают наружу, словно черный дым из печки, в который брошена пластмассовая безделица, внезапно застилающий глаза? Сколько раз потом всплывала у нее ночами эта безобразная сцена, и сколько раз слышала она от мужа обвинения в свой адрес во время ссор, что постепенно из бурных летних гроз с последующим весенним половодьем, вскипающим веселыми пузырями в быстрых и вскоре высыхающих ручьях, перерастали в нудные осенние дожди, чередующиеся с заморозками и гололедом, по которому невозможно нормально идти, а можно только осторожно ступать, боясь упасть и что-нибудь сломать! Сколько раз потом она задыхалась от любви к сыну, ощущая сначала доверчивое дыхание на своей груди, затем прижимая его голову к своему плечу и вдыхая молочной запах детской кожи и волос, пахнущих хвойным шампунем, а позднее с горечью сознавая, что он увертывается от ее ласкающих рук и норовит побыстрее выскользнуть ящеркой из объятий, оставив ее в растерянности с переливчатым хвостом в ладонях и наедине со страхом, что она снова причинила ему боль.
28
Надо бы было задуматься, почему ребенка невозможно уговорить… Вдруг не слышит? Но он гулил. «Ладушки» повторял, эмоционально хлопал в ладошки. Вика поделилась сомнениями с мамой. «Как тебе такая мысль только могла в голову прийти?» Стали проверять. Издавали звуки голосом, телефоном, игрушками, бренчали посудой, включали радио, вынесли на улицу, где шумит транспорт. Невозможно понять! Голова – туда-сюда, глазенки любопытные – всюду все замечают. Так продолжалось несколько дней – Вика проверяла, наблюдала и носила беду в себе. Ребенок, как положено, проходил профилактические осмотры у врачей – и у ЛОРа, и у окулиста, и у хирурга. Все они писали «здоров». Вика успокоилась, но ребенок не поворачивался на громкий звук, хотя и непрестанно крутил-вертел головой во все стороны, как маленькая юла. Вика уговаривала себя, что ей все показалось, отодвигая страшное. И снова с утра до вечера проверяла, наблюдала, не сводила воспаленных глаз с сына. Да – нет, нет – да. Проблеск надежды, как золотой луч выныривает в просвет набежавших и темнеющих на глазах облаков, – сомнение, отчаянье – опять надежда, что показалось… Поделилась с родными. Мама сказала: «Не делай из мухи слона!», Глеб – что она фантазирует и у нее психоз, отец настороженно молчал. Но в доме поселилась тревога. Она выглядывала из всех темных углов, нечленораздельно мычала и ожесточенно жестикулировала глухонемой гостьей. Сознание нависшей беды стучалось в дом первыми крупными градинами величиной с виноград. Они делали вид, что не слышат, и успокаивали себя, что градины быстро тают.
Малыш никак не мог начать говорить. При этом он смеялся и махал ручками, как птица, собирающаяся взлететь.
Вика понесла ребенка к отоларингологу. Внутри все дрожало от дурного предчувствия, но она ждала чуда: сейчас опровергнут все их сомнения, помогут – и тогда закончится этот затянувшийся кошмар, в котором она себя чувствовала стоящей среди весеннего половодья на тающей и уменьшающейся на глазах льдине. Врач хлопал, топал, кричал, бросал на кафельный пол металлическую ванночку для шпателей. Та звенела так, что Вика морщилась и ей представлялось, что в эмалированный таз бросают окровавленные инструменты после операции. А врач все повторял: «Ну, видите, он же повернулся, он услышал!» Вике виделось другое: ребенок умненький, подвижный, наблюдательный – любое движение успевает схватить глазками.
Нашли известного в городе специалиста, сделали аудиограмму, и тот поставил Тимке нейросенсорную врожденную тугоухость и объяснил им, что все отставание в развитии и капризы малыша именно от этого. Но это не полная глухота, это просто ослабленный слух, ребенок маленький, диагноз не окончательный. Врожденная тугоухость, по мнению врача, была осложнена отитом, который пропустил их участковый и не разглядели они. Мальчику нужно серьезное наблюдение специалиста, лечение и протезирование: чем быстрее, тем лучше. Оказалось, что ребенок плакал из-за того, что у него болело ушко, так как в нем скопилась жидкость.
Услышав диагноз, Вика застыла, как кариатида, она уже была готова к тому, что узнала, а того, что им предстоит пережить, еще не понимала. Она с ужасом представляла, что ее сын останется инвалидом и дебилом, и думала о том, что, наверное, придется отдавать ребенка в интернат, чтобы он не отстал в развитии. Когда вышли из кабинета врача, заметила, что у Глеба предательски блестят глаза, наполнившиеся слезами.
Итак, у них глухой мальчик… «Но ведь в мире было полно талантливых глухих, тот же Бетховен или Гойя…» – уговаривали себя опечаленные родители. То, что шумы внешнего мира поглощала звукоизоляционная стена, позволяло слышать музыку, рождающуюся внутри, и видеть причудливые образы, возникающие в воображении. Мираж оазиса в пустыне, сказочного города-призрака, мгновение, которое можно задержать в ладонях, положив сочными мазками на холст или посадив на нотные линейки, будто певчих птиц на веревки, натянутые для белья, взлетающего белыми низкими облаками. Только вот росли и тянулись ввысь они слышащими…
29
В кабинете сурдопедагогики им дали подробную методичку, как они должны будут заниматься с таким ребенком, пожелали удачи и посоветовали набраться терпения. Было ощущение, что им завязали глаза, завели в незнакомую местность и отпустили – выбирайтесь. Но куда? И они пошли – на ощупь, спотыкаясь о коряги и кочки, больно ударяясь о деревья, набивая себе шишки, обжигаясь крапивой и ранясь о кустарники, ощерившиеся шипами.
Начался адов круг хождения по врачам… Первый круг они прошли довольно быстро. Вскоре ребенку дали инвалидность. Затем наступило какое-то безразличие, оцепенение, как у пчел, впадающих в спячку. Мысли словно ушли куда-то, одно сплошное горе. Делали все по стереотипу.
Ребенку был изготовлен слуховой аппарат – и они радовались, что у сына не полная потеря слуха, можно что-то восстановить хотя бы с помощью аппарата и учиться «рационально пользоваться остатками слуха», как им рекомендовала методичка. Вместе с аппаратом получили кучу брошюр и методичек по обучению ребенка. Вика начала водить Тимку к сурдопедагогу на занятия.
«Мой дорогой ангелок! Уже миновал тот возраст, когда можно было побренчать яркой погремушкой, поцеловать в темечко, щечку и глазки, подбросить в воздух и сграбастать в охапку, как пойманное с неба чудо, поводить за ручку, удивляясь тому, что ведешь своего сына, а не любимую куклу Оксану, привезенную родителями из путешествия по Прибалтике. Теперь сына надо чему-то учить. Но как? Как донести слово? Что ответить вопросительным сметливым глазкам? Зачем так больно щемит сердце? Где искать выход? Почему столь горькая чаша – именно им? За что? Что теперь делать, мой маленький, любимый человечек? Как объяснить, что мы тебя любим? Как донести до тебя, что обозначают слова «мама» и «любит»? Столько хороших слов придумано еще до твоего рождения, но как их передать тебе?» – думала Вика.
Через месяц сын уже лепетал… Но только лепетал, осмысленных слов им услышать не удавалось, как они с замиранием сердца ни прислушивались к радостному гулению.
Приучать ребенка к аппарату было очень сложно, он причинял массу неудобств: давил и тер, появлялись ранки; мальчику было непонятно, зачем он нужен. Малыш капризничал, срывал аппарат. Не видя на окружающих близких людях непонятной штуковины на ухе, он наотрез отказывался надевать ее.
Педагог объяснил им, что сам ребенок слышать не научится, таких детей надо научить. Слушать звук, слог, слово, затем фразу – всему этому надо было учить терпеливо, чтобы ребенок по капельке пропитывался музыкой окружающего мира.
Тренировали слуховое восприятие по низким, средним и высоким частотам, играя на музыкальных инструментах: барабане, губной гармошке, свистульке.
Звук «у» ставили с помощью воздушного шарика, касаясь его губками и улавливая ими вибрацию. Звук «а» – раскручивая нитку с катушки или клубка, тянули голосом «а-а-а»… Одновременно учили ребенка контролировать наличие звука по вибрации на гортани.
Начав учиться вместе с мальчиком, они сами каждый день узнавали много нового, и постепенно осваивали систему обучения глухих детей звукам, познавали технику произношения каждого звука. Вика теперь знала, что при произношении звука «н» ощущается вибрация носа, «м» – вибрация щек, «и» – темени, а «в» – верхней губы. На руке можно было ощутить толчок выдыхаемого воздуха от звуков «к», «х», «п», «т». Теплую струю давал звук «ш», холодную – «с». При произношении слогов «па» и «та» колеблется ватка, поднесенная ко рту, а от выговаривания слогов «та» и «фа» запотевает поверхность зеркала. Силу голоса ощущали, приложив руку к гортани или груди… Все было новым, необычным, казавшимся недоступным и невыполнимым. Учить сына говорить приходилось часами.
На семейном совете решили, что языку жестов обучать его пока не будут. Врачи обнадежили, что мальчик сможет ходить с аппаратом в обычную школу. Вика учила его сразу и говорить, и читать. Писала слова «МАМА», «ПАПА» на карточках – и показывала на себя и Глеба… Сын мычал «ММ-Ма-а…» Рисовала солнце, деревья, цветы, машины, дома, собак, кошек, чашку, яблоко – и писала слова… Карточки у них были в доме развешаны на всех предметах. Вся квартира пестрела табличками. Ходили к сурдологу и логопеду параллельно.
«Па-па-па» – указательными пальцами стучали по столу, широко открывая рот на гласную и четко, несколько утрированно, произнося согласную. Первыми словами были «папа», потом – «баба», а вот над словом «мама» трудились полгода. Однажды, сидя у Вики на руках и глядя в глаза, сын четко сказал: «МАМА!», хотя его никто и не просил. Услышав это слово, Вика неожиданно для себя самой заплакала. Горло перехватило, а слезы выступили на глазах и покатились по щекам, точно от запаха свеженарезанного лука. Остановить их было невозможно. Сын радостно засмеялся и начал слизывать слезы со щек языком, точно котенок лакал молоко. Слезы побежали еще сильнее, Вика закашлялась и выпустила ребенка из рук на диван, бросилась доставать платок.
И снова продолжали учить, как произносить звуки. «По-по-по» – указательными пальцами показываем вверх, как бы приподнимая небо, рот широко округляем. «Пу-пу-пу» – указательными пальцами изображаем направление движения «вперед», подсказывая губам, сложенным в трубочку, куда им тянуться. «Пи-пи-пи» – соединенными указательным и большим пальцами растягиваем губы в улыбку. «Пы-пы-пы» – двумя ладонями с расставленными пальцами также растягиваем рот, но уже не в узенькую щелку, а шире.
Даже во сне Вику захлестывал водопад невыученных слов, падежей, окончаний, предлогов… Ей снилась первомайская демонстрация, где все люди шли с табличками, на которых, помимо слов «Май», «Труд», «Мир», были написаны всякие другие. Таблички вышагивали, как солдаты в строю; кружились в танце, словно балерины; качались, словно флажки на ветру; взлетали, перевертываясь в воздухе, и, сделав сальто, возвращались в руки к владельцам, точно тарелки к жонглеру.
Если сыну что-то не нравилось, он, как все дети, начинал капризничать. Сначала раздавался пронзительный вопль раненого зверя, вопль ребенка, которого пытают раскаленным железом и кромсают хирургическими инструментами без наркоза. Ор был настолько громкий, что Вика зажимала уши ладонями, боясь оглохнуть, как сын, который просто не слышал своего крика. Рев рвал душу и барабанные перепонки на части. Тут же раздавался стук в стену, а иногда телефонный звонок от соседей. Потом на пол летели игрушки, которые падали со стуком поспевших яблок, ударяющихся о крышу дачи и крыльцо. Наконец ребенок, устав от своего крика, просто закрывал глаза и так сидел. Достучаться до него было невозможно. Там, где он был, ему было тихо, спокойно, уютно и даже, возможно, не темно – и яркие сказочные образы, проносящиеся в его воображении, заменяли ему его детскую с рассерженными родителями, негодующими и беспомощными до отчаяния. Казалось, что сын насмехается и издевается над ними, придавленными свалившейся бедой взрослыми. Сидеть в таком состоянии он мог бесконечно долго, пока родители не уходили из комнаты, в отчаянии хлопнув дверью, стука которой он не различал, зато очень хорошо слышала мама, которая уже стояла в коридоре и осуждающе смотрела на очередной спектакль. Иногда гнев Вики опадал, словно пена на закипающем молоке, которое сняли с газовой конфорки, и тогда она выходила из комнаты сына, согнувшись, точно старушка, тащащая с дачного участка рюкзак огурцов.
Любимой игрой сына стала игра с солнечным зайчиком. Каждый раз, когда в комнату заглядывало солнышко, сын доставал маленькое, захватанное жирными пальчиками зеркальце – и с огромным наслаждением следил, как веселое яркое пятнышко продвигалось по комнате, перепрыгивая с одного предмета на другой, подчиняясь его движениям. Смех его звенел серебряным колокольчиком, солнечный зайчик перелетал, будто бабочка, залетевшая в дом, которая не могла найти себе покоя в месте, где не росла пышным ковром трава с запутавшимися в ней полевыми цветами.
