355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Галина Щербакова » Анатомия развода » Текст книги (страница 7)
Анатомия развода
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 19:37

Текст книги "Анатомия развода"


Автор книги: Галина Щербакова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Вот и разрешилась теперь эта проблема. Дадут ей без звука полторы ставки, а может, и две… И мысль об одиночестве тоже не была такой пронзительной, как если бы Алексей просто ушел. Все-таки вдова – не брошенная жена… Совсем, совсем другое дело. Так неужели лучше, что Алексей умер? Анна подумала, что сходит с ума, раз лезет в голову всякая чушь, но вдруг поняла, что источником ее состояния является Вика. И Анна сказала всем, кому могла, что не то что на порог, близко к похоронам Вику не подпустит. Пусть ей передадут, чтоб не было недоразумений и неприятностей. У Анны хватит сил выгнать ее.

Вике передали, и она обещала на похороны не приходить.


***

Вика сказала: хорошо, я не пойду, – и пришла в ужас от этих слов. Как это не пойдет? Что ж, она его в последний путь не проводит? Да кто ж ей это запретит! И она рванулась…

Возле дома Алексея толпа, оркестр пристраивается на лавочке. Кто-то из месткомовских распорядителей увидел ее. Подошел и еще раз предупредил: жена против. Ну что она – стерва, что ли, если хочет скандала?

– Я не хочу скандала, я хочу проститься, – сказала Вика.

– Знаешь, – посоветовал распорядитель, – сходи в церковь и поставь свечку. А еще лучше закажи молитву… Я сам не знаю, но говорят, помогает… А сюда не ходи…

– Как он выглядит? – спросила Вика.

– Знаешь – спокойный. Вроде даже улыбается… Мы посмотрели с ребятами и решили – мы выглядим хуже.

– Спокойный, – повторила Вика. – Спокойный…

Потом она взяла такси и поехала на кладбище. Она приехала намного раньше и долго бродила среди могил. Кладбище было молодое, может, поэтому на нем было похоронено так много молодых. Вика села в отдалении на лавочку и стала ждать. Она видела, как привезли Алексея. До нее докатились слова прощания, она услышала, как застучали по крышке комья земли. Потом могилу засыпали, положили вокруг венки, и все пошли к машинам. Она дождалась, когда они отъехали, и направилась к холмику. Вокруг было грязно от сырой земли, натоптано. Вика подошла совсем близко, к самым венкам и хотела встать на колени. Но случилось странное: она вдруг забыла, как это делается. Куда же проще, согни ноги в коленях – и делу конец… Но ноги не сгибались. Так она и стояла, думая о том, что на босоножки налипла грязь и придется в таком виде ехать по городу. Это было ужасно – думать о грязи на босоножках в таком месте, так ужасно, что она зарыдала. Она плакала долго и громко, но легче ей не становилось, а делалось все хуже и хуже, как будто от слез растворились ворота внутри нее и горе входило в них, располагаясь по-хозяйски и надолго.

Потом ее взяли за плечи чужие люди и повели. Они слышали, как она плакала, и сочувствовали ей. Сами они хоронили очень старого одинокого человека, все было естественно, закономерно в его уходе, а тут рядом такие слезы и такая еще молодая женщина.

Вику довезли до самого дома, но вопросов не задавали…


ЭПИЛОГ

…Через три месяца могила Алексея Николаевича осела и уже не выделялась среди других.

…Анне предложили часы в заочной школе, а родительница достала ей ковер три на четыре.

В новом индийском магазине она купила красивое ожерелье к своему черному платью.

…Ленка стала курить дома открыто, а вот к пепельнице привыкнуть не могла. Окурки бросала там, где сидела.

…Вику приняли в партию. Должность же заведующей отдали молоденькой, но горластой девице с опытом руководящей работы. Все сочувствовали Вике, а она никак не могла вспомнить, почему ей так хотелось этого места? В ее спокойствие не верили и все ждали, когда она сцепится с новой начальницей.

…У Федорова родился сын, нос шляпочкой. Он назвал его Иваном (Жаном, Джоном, Вано, Луисом, Педро). Федоров громко восхищался медициной и силой укропной воды.

…Секретарь парткома резко перешел на сыроедение и попал в больницу.

…У инструктора райкома все было в порядке со здоровьем, но она этому не верила.

…Пошли дожди. Потом морозы. В город завезли мандарины и всюду ими торговали. Анна купила пять килограммов. Вика два. Федоров десять. Секретарю парткома мандарины были противопоказаны, а инструктор их ела прямо на своем рабочем месте, складывая шкурки в ящик.

– Мандариновый год, – говорили люди друг другу. – Просто мандариновый… Никогда такого не было…

…Алексей же Николаевич… Ах да, его уже не было… К этой мысли все уже привыкли. Тем более что мандарины… Ну просто на каждом углу…

…Если бы мертвые знали…


ГОД АЛЕНЫ
(Иронический вариант)

Старухи выскакивали на счете «семнадцать». Прикрывшись шторой, Нина считала: три… десять, шестнадцать… Потом хлопала дверь подъезда, и они появлялись.

Нина загадывала: если первой выбежит свекровь – день будет спокойный. Если та, что с третьего этажа – лопатистая, мужеподобная бабища, – день будет плохой.

Подглядывание в окно стало ворожбой, игрой в чет-нечет.

Сегодня первой из подъезда выскочила коротконогая, крепко сбитая старуха – ее свекровь. Она вдохновенно работала коленками, локтями, мощно выдыхала углекислый газ – зимой это бывало особенно зрелищно.

Сейчас же май. Мощность легких у бегущих старух можно только вообразить. Но мощность есть – это безусловно. И кураж тоже. В этом году они вырядились в новые ярко-синие с белой окантовкой олимпийские костюмы, которые недавно появились в продаже. Никого из них не остановило то, что «Мишка» слегка утяжелил стоимость костюма. Старухи поднапряглись и выдержали наценку. Зато как они бежали в этих костюмах в первый день! Просто синие стрелы, а не бабки.

На них всегда оглядываются зачумленные, торопящиеся по делам люди. Из окна не видно, что в этот момент в глазах у этих людей. Но ничего хорошего Нина не предполагает. Над старухами либо смеются, либо жалеют, либо их презирают. Потому что сама она, Нина, то смеется, то жалеет, то презирает.

Свекровь же взгляды, брошенные на нее на улице, читает иначе. Она уверена: ей удивляются и ей завидуют. Свекровь все в своей жизни воспринимает со знаком плюс, а это и есть основа счастья. Нина же так не умеет. Может, разнополярность и держит их – чужих, по сути, людей – вместе?

Нина любит оставаться по утрам одна. Это совсем коротенькое одиночество, но оно как смазочное масло всему дальнейшему дню.

Раньше она этого, не знала. Утро было заполнено всегда куда-то опаздывающей, все теряющей Дашкой. «Ой, где мои ключи?», «Ой, где моя шапка?», «Ой, не стой на дороге!», «Ой, купи мне лосьон, у меня кончился!», «Ой, если будут звонить…»

Дашка убегала, но еще долго квартира была наполнена ее дыханием, ее энергией, и, собирая разбросанные повсюду вещи, Нина и без дочери все равно была будто и не одна. Она даже ходила как-то боком, по стеночке, вроде боясь, что Дашка возникнет, материализуется и закричит на нее за что-нибудь.

Теперь уже полгода, как дочь замужем. И появилось это одиночество, замечательное одиночество, благословенное одиночество, когда можно спросить себя, умную, и получить ответ, а можно и пожурить себя, дурочку.

Нина медленно пьет чай, читает газеты. Вернее, не так. Она их не читает, а просто перелистнет с конца в начало и отложит. Ну, иногда пробежит глазами рецензию на что-нибудь ей интересное, поразится полному несовпадению своего впечатления с печатным текстом и даже успокоится: в таком постоянном несоответствии есть уже некоторая прочность.

А прочность – это все-таки хорошо. Это надежно. Значит, и войны не будет. Правда, после замужества дочери снова зашевелился страх. Страх, что война все-таки может быть и теперь уже принесет потери ей. Им. Когда они жили вместе (плюс бегающая по утрам свекровь), Нина ловила себя на мысли, что давно не боится войны. Что, случись она, погибнут все сразу, а значит, не будет никому из них горя. А теперь дочь живет отдельно, влюблена до умопомрачения в своего мужа, и не дай бог… Сохрани бог…

Не думать об этом, не думать!

Скоро лето, надо себя куда-то приткнуть. Нина хочет в Прибалтику, а точнее – в старый Вильнюс. Давным-давно, еще студенткой, ездила туда. Была тогда поражена его древностью, его двориками, его каким-то своим духом… Она тогда не сумела в этом разобраться… Просто бежала куда-то и вдруг затормозила в средневековом переходе и услышала – тишину. Тишину в шуме. Было ясное ощущение материальности тишины, ее наполненности. Эту тишину можно было брать в руки, так спрессована она была. Из нее, наверное, можно было добывать и философский камень. Так подумалось тогда… Или теперь? Может, раньше было просто ощущение, а подобное осмысление пришло потом? Но осмысление все-таки пользовалось формами обычными, заурядными, а то ощущение было вне заурядности. Вот почему хотелось проверить, существует ли такая тишина на самом деле или она плод фантазии?

Свекровь уже давно скрылась за поворотом. Сейчас они с лопатистой подругой прибегут на стадион, где их ожидает группа здоровья. Старухи поприветствуют друг друга в стиле каратэ и побегут дальше. Вечером они соберутся попить травяного чаю или пойдут в театр «на старые вещи», где есть декорации и костюмы, или распишут пулечку.

Розовощекие, бегущие в будущее старухи.

Нина преподает в строительном техникуме русский язык и литературу. Бессмысленные для техникума предметы. Не она так считает – они. Ученики. Каждый год ей все труднее и труднее объяснять им про совестливость Толстого и про разумный эгоизм Чернышевского. Она знает: ее студенты – славные ребята, просто они никак не могут приспособить все даваемые ею знания к своему делу, и здоровый прагматизм отвергает их.

– Просто слушайте и запоминайте, – говорит она им. – Это за плечами не носить. А в отношениях с самим собой и с людьми обязательно пригодится.

Нет, отвечают они. Не пригодится. Не может человек, который никогда не работал, помочь в чем-то современному прорабу.

– Кто не работал? – не поняла Нина.

– Толстой. Кто же еще?

– Хорошо, – сказала она. – Возьмите ручки. Откройте «Войну и мир». Переписывайте…

Они сдались на тридцатой минуте. Тяжело. Да еще по-французски сколько! С лопатой, может, и легче…

Нина стыдилась своего эксперимента. В конце концов она им только одно доказала: граф, барин мог устать физически. Может, даже не меньше, чем прораб…

– А какая у него ответственность? Кто у него план спрашивал?

В общем, уроки литературы – уроки веселой необязательной болтовни.

Повела всех на фильм «Премия».

– Ну? – спросила. – Как вам это? Это вам нужно или нет?

Мнения разделились. Нет, сказали одни. Потому что все это брехня. Никто еще никогда от денег не отказывался, если они не ворованные, а вполне государственные. Да, сказали другие. Надо когда-то начинать наводить порядок.

В техникуме Нину ценили за неординарность уроков. Жалели за неудавшуюся личную жизнь, сторонились ее молчаливости, некомпанейности. Коллектив у них дружный, они за грибами вместе ходят, дни рождения широко отмечают. Она же – часто в стороне. Все что-то думает, а что думать? Вперед надо, вперед!

Такими же словами воспитывала Нину и свекровь. Слово «вперед» выходило у нее особенно выразительным, сине-олимпийским и с короткими ногами.

Однажды свекровь сказала:

– Ты могла бы и еще раз попробовать устроить свою жизнь. Какие у тебя годы? Вперед надо, вперед!

Нина замерла, будто зависла над этим словом, вспоминая вкус и цвет самого понятия – вперед. Что оно значит?

Что значит вперед и назад в человеческой жизни? Если завтра – это вперед, то какой смысл в этом вперед, если лучшее было вчера? И человек хочет назад, потому что в конце концов он знает, что ему лучше. Это глупости, будто человек сам про себя ничего не знает. Человек знает про себя все. Просто он может что-то забыть, в чем-то еще не разобраться. Тогда тем более ему надо назад, чтобы вспомнить и понять… Вспомнить – всегда назад. Человек неимоверное количество времени вспоминает, значительно больше, чем мечтает о будущем. Так почему тогда назад хуже, чем вперед?

Но Нина не говорит это свекрови. Никому не говорит. Думает же об этом бесконечно. Особенно с тех пор, как Дашка вышла замуж. Освободившееся от забот о дочери время надо было чем-то заполнить. Тем более что бесполезно гнать мысли. Их надо перебрать на вкус, на цвет и на ощупь… В этом «надо» было что-то почти мистическое. И в то же время бытовое, как в ремонте квартиры. Не начнешь же побелку, пока все не вынесешь?

Собираясь на работу, трясясь в транспорте, стоя в очереди, в любом неожиданном месте, в любое время Нина потихоньку «выносила мебель».

«Меня – две, – думала Нина. – Одна живет во времени вперед, другая – во времени назад. Встретимся ли мы?»


***

Распечатанное письмо свекровь вручила ей вечером.

– Какая беспардонность! – сказала она. – Какое нахальство! В конце концов при чем тут мы?

О беспардонности и нахальстве говорил человек, распечатавший чужое письмо. Последнее время Нина стала обращать внимание на свойство людей требовать порядочности от других, не обременяя самого себя этими качествами. Было ли это всегда или это исключительно современное достижение? Себя чтит и пестует всяк. Всяк о себе только в превосходной степени. Все же другие – плохи. Даже совершая гнусь, люди научились находить для этого исключительно основательные причины и оправдания для себя. В троллейбусе прелестная женщина прекрасным голосом учила другую прелестную женщину.

– Лапочка! Пиши подметное письмо! Все уже давно их пишут. Это стиль жизни.

Нина ничего не сказала свекрови, она молча взяла конверт. Письмо было не подметным. Оно было от Алены, дочери ее умершей подруги. Алена старше Дашки на три года, значит, ей двадцать два. Нина видела ее в последний раз на похоронах матери два года назад. Алена тогда только что вышла замуж и, рыдая над гробом, картинно висла на шее у молодого мужа. Все на нее пялились, потому что непристойно здоровыми были эти объятия на виду у смерти.

И вообще замужество Алены вызывало осуждение.

У матери была последняя стадия рака. Но даже последняя стадия рака – это еще жизнь, а значит, и фата, и пузыри на машине, и прочая идиотская символика возможны, разрешены… Нина представила, как они, сильные и веселые, явились к матери и та, нафаршированная обезболивающими препаратами, благословила их, уже наполовину оттуда.

Люди осуждали Алену за торопливость, говорили, что раньше так не поступали…

– Так что же, ей надо было ждать смерти матери? – спрашивала Нина. – Вы понимаете, что это такое – ждать смерти?

– Не ждать, а потерпеть, – ответила ей одна женщина. – А они теперь не, терпят…

«Люди, меняя слово, думают, что изменяют сущность, – думала Нина. – Ждать, терпеть… Разве это не одно и то же в этой ситуации?» Но в том-то и дело, что внутренне она приняла позицию той женщины. Надо было потерпеть…

А теперь Алена писала, что с мужем разошлась – он оказался подлецом. Что ей «остобрыдло» в городе, где все знают «друг друга в морду». Что она решила приехать в Москву на любую стройку, скрыв свое высшее педагогическое образование. Знакомые «сделали ей липу», написав справку, что она работала где-то там секретаршей. Но она не хочет ехать очертя голову, «через официальные каналы». Она хочет «приехать к вам, тетя Ниночка», и «потолкаться в московской толпе». «У вас, говорят, много кого требуется»… Устроится и, конечно, уйдет, «нельзя ближнего теснить в берлоге».

Нина почувствовала, что страстно, просто до боли хочет увидеть Алену. Она хочет узнать, понять, как выходят они, нынешние, из разводов. Ведь если вспомнить, как было у них с Евгением… Господи, спаси! А эта крутобедрая, широкоскулая, калмыкообразная Алена будто нарочно повторяет ее шаги. Бросает профессию, разводится с мужем. Ее, Нину, все это обдирало до крови, а эту? Пусть девчонка едет. Пусть поищет счастья в Москве. Это нормальный для русского человека путь поисков.

Она тоже в свое время рвалась в Москву. Боже, когда это было?


***

Нине часто снится один и тот же навязчивый сон. Ей надо вытащить ведро воды из колодца, а у нее не получается. В жизни, в детстве Нина вполне справлялась с этой нехитрой задачей. Зачерпывала понемногу, понемногу приносила. Во сне же, во сне, который навязчиво стал сниться ей после того, как она уехала от колодца, было не так. Только протянет руку к ведру, только на секунду оставит ворот, как цепь в тот же миг, хохоча, издеваясь, глумясь, начинает разматываться с неимоверной скоростью… Бьется о стенки ведро, расплескивая воду, шуму-то, звону сколько. Бухается где-то внизу… И скрипит, скрипит насмешливая цепь…

Всегда после этого сна ощущение тоски и неудачи.

Сон стал сниться, когда она приехала в Москву. У нее был трубочкой свернутый аттестат зрелости, платье из двух половинок. Перед – клетка беж с коричневым, а спинка – сплошь коричневая, изнанка старенького маминого пальто. Ехала в поезде на боковой полке, было жарко и пахло пожарищами. Семь лет прошло – все равно пахло войной. И люди в поезде вполне сходили за мешочников, а может, и были ими. Нина не выпускала из рук аттестат-трубочку и все время трогала зашитые в лифчик деньги. На станцию Никитовка ее провожал Славик. Он уже учился в Харькове, приехал на каникулы и вызвался ее проводить.

Пять часов они ждали поезда на раскаленной платформе, и мамины котлеты стали плавиться от жары, испуская такой аромат, что подошла одна тетка и спросила:

– Не пойму, что вы такое кладете в котлеты? У меня тоже вкусные, но до ваших, судя по запаху, далеко.

– Я не знаю, – виновато ответила Нина. – Это мама…

– Так секреты ж надо узнавать! – закричала тетка. – Ваша мама помрет – дай бог ей здоровья, – а вы останетесь ни с чем. Скажите ей, молодой человек, – это она Славику, – рецепт – это все! Ничего за него не жалко. Дайте тогда попробовать.

Развернули котлеты, дали тетке, сами стали есть, запивая теплой водой.

Тетка жевала внимательно, тут же комментируя:

– Чеснок толченый, а лук пережаренный… А у меня сырой. Картошка на мелкой терке тертая. Мяса два. Поросячье и коровье.

– Только поросячье, – тихо сказала Нина.

– Девочка! – возмутилась тетка. – Разве ж я не чую? Кусочек коровьего точно брошен…

Нина молчала. Не было коровьего мяса, не могло быть. Держали поросенка, козу, уток. После голода сорок седьмого мама сказала: «Буду держать скотину сколько смогу… Мало ли что?»

Тетка вытерла руки о цветы, которые росли на железнодорожной клумбе, и ушла к своим оклункам. Так у них назывались мешки.

И вот тут, на таком прозаически-котлетном фоне, Нине первый раз в жизни объяснились в любви. Что побудило этого лопоухого, молчаливого Славика – бог весть. Только он, багровея, сказал в тот момент, когда Нина сворачивала промасленную газету, чтоб выбросить:

– Если у тебя что не получится в Москве, ты давай в Харьков. Я буду ждать… – Он набрал воздуха, выдохнул его почти весь и уже на остатке не то просипел, не то просвистел, а может, даже – как это? – прочревовещал: – Я всю жизнь буду тебя ждать. Всю жизнь и каждый день.

В общем, если оробевшей перед будущим Нине нужны были шенкеля в бок, она их получила. Все, что угодно! Только не Харьков и не Славик. Фу!


***

Утром Нина написала:

«Приезжай, девочка. Буду тебе рада».

Когда писала слово «рада», допустила ошибку. Написала «раба». Вспомнила, как боролась с собой в молодости. Она называла эту борьбу чеховским «выдавливанием из себя по капле раба». «Капли брякали о цинковое дно, и такой стоял шум», – с грустью подумала Нина.

– На носу лето, – объяснила Нина свекрови. – Вы все равно будете за городом, я, может, тоже куда-нибудь поеду. Пусть девчонка поживет.

– Учти, в свою комнату не пущу, – категорически отрезала свекровь.

– Я пущу, – ответила Нина.

Что-то нехорошее в ней шевельнулось… Жалость к себе самой? Или гнев против свекрови, которая жила ведь с Дашкой, до сих пор у нее в комнате диванчик стоит. Но тут же Нина прикрикнула на себя. Не сметь! Не сметь давать расти в себе ни жалости, ни гневу. Им только дай волю, только дай…

Опустив открытку в почтовый ящик, Нина подумала: Алена вызвала из небытия силы, о которых она, Нина, забыла… Это же надо! Ра-ба… Интересно, сейчас кто-нибудь выдавливает его по капле?

Нине хотелось притащить за уши ту девчонку, какой была сама… «Сколько? Тридцать с хвостиком лет тому…» Она хотела поставить ее рядом и посмотреть ей в глаза… Вот интересно, могла бы она ее чему-то научить, дать ей дружеский совет из сегодня во вчера? Дочери она не может…


***

На уроке у Нины был «Вишневый сад». Она не любила эту тему, потому что всегда почему-то старалась защитить пьесу, невольно провоцируя этим будущих прорабов на нападение. Они, как голодные волки, вгрызались в ломких чеховских женщин и бездеятельных мужчин, рыдающих от стука топора. Ну полное неприятие! В чем проблема?! Если надо, надо рубить! Люди, плачущие от таких пустяков, исторически бесперспективны. Что и доказала революция.

Никогда еще ни один столь правильный вывод не показался ей таким угрожающим. Было странное ощущение: для рождения ребенка убивают мать. Она даже сказала им об этом. Они ей ответили, что это все слова. «Мать убивают!..» Болтовня по-чеховски…

Никто никого не убивает. Один из учеников засмеялся: «Мать сама умерла при родах. Сердце не выдержало».

Но сегодня, опустив открытку Алене и вспомнив, как она сама выдавливала из себя по капле раба, Нина как-то автоматически, без провокаций, провела спокойно традиционный урок. Разложила все по полочкам, и все разошлись, довольные друг другом.

На перемене ей представили учителя, который пришел замещать ушедшую в декрет физичку. «Не могла дотерпеть до конца года», – возмущалась директор. Нина рассеянно пожала новенькому руку, не обратив внимания на оживившихся в учительской женщин. В их техникуме нет проблемы мужчин, сказывается производственная специфика, но женщины все равно радуются, что пришел он, а не она… Общая беда образования уже выработала стереотип восприятия.

Но сегодня такой странный день: все внешние впечатления проходят у Нины по касательной.

«Я хочу что-то понять», – сказала она себе.

Что?

После работы она столкнулась с новым учителем на троллейбусной остановке.

– И как мы в сравнении? – спросила она его.

– Не понял, – сказал он.

– Ну ведь вы определенно нас сегодня с кем-то сравнивали… Откуда вы пришли?

– А! – засмеялся он. – Я из вечерней школы, но ни с кем вас не сравнивал. Ей-богу! А вы всегда сравниваете?

– Я? – смутилась Нина. – Но ведь это происходит непроизвольно. Разве нет?

Он насмешливо посмотрел на нее и показал на троллейбус.

– Мой, – сказал он. – Я подумаю о непроизвольности сравнений.

Нина смотрела вслед троллейбусу. Остро захотелось увидеть Дашку, услышать лай Капрала. Что сейчас делает ее дочь? Жизнь Дашки в другом доме была ей совершенно непонятна.

Сватья говорила, что Дашенька хорошо готовит. Каким таким непостижимым образом она этому научилась? Сватья говорит: невестка практична и домовита. Конечно, тут надо делать скидку, что сама сватья – геолог, никогда домом не занималась, она и сейчас где-то в поиске, одинокая женщино-мужчина.

– Дашенька, – очень мягкая, – говорит она.

– Разве если сравнивать ее с мужским отрядом в тайге… – ядовито сказала Нина.

– Что вы имеете против мужского отряда? – удивилась сватья. – Там разные люди.

– Ничего, – растерялась Нина. Очень она тогда расстроилась из-за своей бестактности.

Но, видимо, Дашка на самом деле изменилась. Или мы такие, какими нас хочет видеть чужой глаз? Но мягкости у нее раньше не было. Или просто Нине она не досталась?

Нина села в троллейбус, идущий к дочери. Езда предстояла долгая. Чего Нина не умела делать, так это выбирать оптимальные по времени маршруты. Она не любила метро. Это чувство возникло у нее не так уж давно. Было восторженное восхищение метро в молодости, но чем гуще становилась толпа под землей, а она становилась гуще и гуще, чем громче кричали в нем мегафоны, чем чаще ставились сдерживающие блестящие оградки, тем противней было Нине попадать в подземку. Было что-то страшное в течении ее толпы и ее разноцветье, в ее молчании, в ее покорно направленном движении.

Автобусная очередь, расхристанная и неуправляемая, идущая не по правилам, а поперек их, была Нине понятней, что ли?

Конечно, противно, когда тебя жмут со всех сторон. Но это все равно лучше молчаливого движения в затылок друг другу. Четко – вверх или четко – вниз.

На этот раз в беспорядочном броуновском движении ей повезло: она села. Даже у окошка. Рядом грохнулся мужик, пришлось подобраться, сконцентрироваться…

Когда троллейбус тронулся, Нина увидела Олега. Судя по тому, как старательно он смотрел в окно, он тоже ее заметил.

«Сейчас приеду и скажу: встретила Олега. Что она мне на это ответит?»

– Такой фрайер, – ответила Дашка. – Смотреть противно.

Капрал лизал Нине руки.

– Ты его встречаешь? – спросила Нина.

– Мы одной спекулянткой пользуемся, – засмеялась Дашка. – Так что бывает… Нос к носу в подъезде… Тебя кормить или…

– Корми, – сказала Нина.

Дашка захлопотала у плиты. Откуда у нее эти ловкие, экономные жесты? Плита выдраена до нечеловеческого блеска. Кастрюли повернуты донышками, на которых – ни пятнышка. «Дочь моя – моя тайна», – подумала Нина.

Донышки ее доконали.


***

А было так…

Олег, который отворачивался от Нины в троллейбусе, бросил Дашку уже после того, как они подали заявление в загс. Она запомнила его по кроссовкам сорок третьего размера, которые он оставлял поперек прихожей. От них кисло пахло, что раздражало и Нину, и Капрала. Свое раздражение Нина выказывала тем, что придвигала кроссовки ближе к входной двери, а однажды не выдержала и сказала об этом Дашке, где, мол, твоя всегдашняя брезгливость и чистоплюйство, от которых житья дома нет, твое постоянное «чем пахнет, чем пахнет?»? Та молча смерила Нину взглядом, который выражал что-то вроде: ты всегда мне говоришь гадости, но я выше тоге, чтоб ответить тебе, чем пахнете вы все, ваше поколение. В общем, ей его кроссовки ничем не пахли. Еще бы! Олег ослепил Дашку любовью. Нина видела, как они возвращались домой в ливень. Олег держал над Дашкиной головой распластанный полиэтиленовый пакет, видимо, считая, что голова ее дочери самое драгоценное, что стоит охранять от дождя. Он не знал стоимости только вчера купленных английских лодочек. Дашка ступала ими в лужи и потоки, демонстрируя полное пренебрежение к Нининому рублю.

А однажды он не пришел больше никогда.

Сгинул, канул… Провалился в тартарары…

Нина никогда ни у кого не видела такого выразительного отчаяния, какое было у Дашки.

Она почти не ела, не пила, не спала. Сидела неумытая, непричесанная, какая-то затвердевшая, смотрела в одну точку, и даже Капрал не решался к ней подойти.

Один раз ее лизнул и, потрясенный, отошел. Горькой ли, соленой показалась ему девочка, кто знает? Только вот было так – лизнул и отошел потрясенный.

Что Нина должна была делать? Она ждала, ждала, а потом сказала:

– Ты что, ненормальная? Подумаешь, мальчик ушел! Тоже мне сокровище. Ну обидно, ну досадно, ну самолюбие задето. Но не до такой же степени, чтоб не умываться?

Нина говорила спокойно и уверенно, слова у нее, как ей казалось, были разумные, и вернись та минута сейчас, когда она уже знает, что дочь ей ответила, она все равно лучших бы слов не придумала.

Неумытая, голодная, невкусная даже для преданной собаки девчонка повернула к матери свое осунувшееся в горе лицо и сказала абсолютно спокойно:

– Эй, ты! Что ты понимаешь во всем этом? Откуда тебе что знать, если ты каменная? Меня тошнит от твоего спокойствия. Меня вообще тошнит в этом доме ото всего. Единственный у нас в семье человек – Капрал, да и то собака. Но и он стал похож на тебя, хоть бы когда-нибудь нагадил, где ему хочется. Хоть бы покусал кого-нибудь. Собака же!

Она не орала, не блажила, что было бы естественно, а говорила все это противным тусклым голосом, что заставляло предполагать не сиюминутность мыслей, а их выношенность, что ли… Будто давно ей все ясно и говорить об этом не хочется, но мать сама напросилась.

– Все вы такие, – продолжала Дашка. – Дрессированные собаки… Не мешай мне горевать, как я хочу и умею… – закончила она так, как говорила: не мешай мне смотреть телевизор.

Капрал сочувственно лизнул Нине руку. Она сняла с крючка поводок. Собака ошалело подпрыгнула: это было не ее время. И смотрела потрясенно, не веря своему счастью, а Нина надевала плащ, туфли, она хотела побыть наедине с собой, она должна сама решить, что сделать с этими Дашкиными словами: то ли понять их, то ли выбросить в мусоропровод, то ли высадить в какой-нибудь грунт и подождать, что из них вырастет?

Три часа Нина гуляла с собакой, потому что была ошеломлена, сбита с ног обвинением. Ей горько было быть в глазах дочери каменной. Вообще с понятием, какой быть, было непросто. Ну, например, разве плохо быть сильной? Но сильные женщины, которым Нина иногда завидовала и которым даже пыталась подражать, так часто оказывались стервами, так легко, шутя-играючи, могли обидеть и предать, что Нина говорила себе: «Нет, нет! Быть «тряпкой» порядочней». С другой же стороны… Эти ноющие, скулящие «тряпки». Эта их рабская покорность. Она ведь рабство – по капле, по капле, по учебнику… И вот такая неуверенная в себе женщина, стыдящаяся как напористой силы, так и отступающей слабости, в глазах родной дочери была каменной.

«Господи, вразуми! – думала Нина. – Хорошо это или плохо, что для дочери я несгибаемая, каменная?»

Конец той прогулки с Капралом оказался для Нины непредсказуемым.

Собака замерзла. Потащила домой. Нина настроилась на бой с Дашкой.

Слова, которые она собиралась ей высказать, распирали горло, просто можно было задохнуться, так они теснились… а в коридоре стояли кроссовки сорок третьего размера. Капрал сел на задние лапы и тихонечко заскулил. Нина отодвинула кроссовки к двери и пошла к Дашке. В конце концов!

Совсем другой мальчик тихо наигрывал на гитаре, а Дарья раскачивалась, как фарфоровый божок, в такт музыке. Она уже успела накрасить ресницы и нацепить на лоб шнурок от Нининого платья.

– Тебе чего, мам? – спросила она. – Ты хотела что-то сказать?

– Ничего, – ответила она тогда.

За второго мальчика Дашка вышла замуж, причем как-то они исхитрились сделать это раньше, чем было намечено с Олегом.

Таким образом Дашка ему отомстила…


***

Дашка наливала Нине суп и ставила его по всем правилам на сервировочную тарелку, нож и вилка тоже лежали по правилам, и Капрал сидел чинно, как отличник, и музыка лилась тихая, мелодичная.

– Неужели Чайковский? – спросила Нина.

– А что? – удивилась Дашка. – Мы с Митей очень его любим.

Можно было спросить, с каких пор, но Нина аккуратно ела суп, не задавая ненужных, вопросов и не напоминая Дашке ее собственные высказывания.

– Чайковский – музыкальный бальзам. Зализывание и рубцевание! Колыбельная для пенсионеров. А музыка должна рвать душу…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю