Текст книги "Анатомия развода"

Автор книги: Галина Щербакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Запутался Алексей Николаевич в своих мыслях, хоть руби их направо и налево. Получалось глупо: ему было б лучше как отцу, если бы дочь осудила его за отношения с Викой. Ему слаще был бы ее гнев. А Вика говорит: привлеки дочь на свою сторону. Как это можно?

Целый день Алексей Николаевич работал, не работая. Как же у других бывает? Сходятся, расходятся, платят алименты, вот Вика разошлась с мужем, говорит, что отношения с ним остались прекрасные. Он ей сказал – так, во всяком случае, говорит Вика: «Тебе, Евлампия, – квартира, мне – машина». Сел и уехал. Вообще он странный мужчина. Называет всех идиотскими именами, причем каждый раз другими. Он однажды с ним сталкивался, давно, лет двенадцать, а может, и пятнадцать тому. Федоров был еще фотокором, и клише его снимка пришлось подрезать слева. Так он пришел к нему в цех, пришел и сказал: «Слушай. Фердинанд…» Со странностями был мужик, но сел е машину и уехал. Интересно, брызгала на него Вика слюной, кричала ему «сволочь»?! Маловероятно. Он вспоминал всех разошедшихся до него, и вспоминалась почему-то только благостность. Все друг перед другом совершали только благородные поступки, все только уступали, все вели себя так, что впору было снова вступать в брак, а не разводиться. Но знал, что это не так. Это его собственный мозг вырабатывает сейчас именно такую информацию, потому что хочется ему мирного разрешения всей истории, а на него, видите ли, «сволочь», «сволочь»! Конечно, он дурак. Поторопился. А с другой стороны – когда-то надо? Под всеми этими не очень существенными мыслями пласталась одна – важная, главная. Если бы он взял чемодан и ушел (как Федоров уехал), то ничего бы не было. Тогда бы он мог пригласить сюда, в клетушку, Ленку и сказать ей: «Так уж случилось, прости, мол, и прочее. Ничего мне от вас другого не надо, только ваше прощение. Ты собери мои палаши и дротики в большой мешок, я пришлю за ними шофера». И что б в этот момент ни произнесла его непонятная дочь, он был бы недосягаем и для ее цинизма, и для слез, для мольбы (мало ли что?) и для оскорблений. Такая это была стерильная, но, увы, невозможная ситуация. Все, что угодно… Но отдать квартиру, которую он выстрадал в тысячах приемных, квартиру, которую он обложил миллионом справок, квартиру, в которой он наконец почувствовал себя человеком. (Ему объяснили умные люди, что высота потолков дает ощущение собственной значимости. Низкие потолки давят на человека не столько физически, сколько морально…) Ну почему он должен все это отдать Анне? Ведь справка о ее юношеском туберкулезе у нее была липовая. Были очаги после гриппа – и вся история, у кого их не бывает? Но ее тетка, главврач в тубдиспансере, сделала ей историю болезни. Конечно, он этого никому не скажет, не те сведения, но Анна должна знать, что всегда была здорова, а значит, ее вклад в получение квартиры минимальный. Поэтому не может он взять чемодан и уйти в квартиру Федорова, который считает его Фердинандом. Да и потолки там низкие, ему это плохо, а Анне будет ничего. Она сама говорила: «Шторы на полметра надо длиннее, обоев больше, расход… Два шестьдесят, Леша, выгодней, чем три двадцать…» Вот и пусть едет в два семьдесят, у Вики столько. Он же будет платить Ленке не формально, по листу, а сколько надо. С Викой они договорились, что какие-то вещи она оставит в квартире: диван-кровать, сервант, кухонный гарнитур, все там на своем месте, между прочим, со вкусом найденном… Что ей еще надо? Ведь если серьезно разобраться, это тоже почти стерильная ситуация. Анна только должна все выслушать, как человек…

***

По дороге в школу Анна Антоновна «вычислила» Вику. Алексей Николаевич облегчил ей работу тем, что точно назвал срок – два года. Значит, с той его поездки в дом отдыха, когда они похоронили мать. Был он весь в жуткой неврастении, перестал спать, взвивался по пустякам, она его решила отправить, чтоб и самой отдохнуть. Сделала тогда перестановку, выбросила материну рухлядь, которую та таскала с собой с квартиры на квартиру. Он вернулся в хорошем состоянии, загоревший, веселый, пылкий, между прочим… Она тогда удивилась некоторым проявлениям, «новшества» ей не понравились, она даже разозлилась на него, но сдержалась, сказала только: «Да ну тебя!» Теперь понимает – откуда шла новация. Но он легко и просто вернулся к привычным отношениям, забылось. Тогда она спросила: а кто еще был из ваших? Он назвал кого-то и женщину из корректорской. Потом на вечере в клубе в буфете за пивом к ним присоединилась женщина с узким лицом, в бархатном костюме. Он взял ей бутылку «Байкала», и она отошла.

Тогда Анне не понравилось ее лицо. Было оно какое-то сухое, а Анна, будучи женщиной полной, всякую сухость не любила, критиковала, считала изъяном. Она спросила Алексея, кто эта «остренькая» дама, он сказал: из корректорской. Не с ней ли ты был в доме отдыха? С ней, сказал он. А откуда у нее бархат? – спросила она. Она умеет одеваться, сказал он. За счет питания шьет тряпки, сделала вывод Анна. Ну почему? – спросил он. У нее лицо шелушится от авитаминоза, сказала она. Алексей как-то удивленно дернул губами. Анна ее запомнила. Потом эта женщина мелькнула несколько раз в каких-то культпоходах, всегда в чем-то очень модном, каждый раз они встречались глазами, но не здоровались, корректорша отводила глаза. Однажды Алексей бросил Анну и пошел за ней, и они о чем-то говорили, он вернулся и сказал, что у них производственные проблемы, а на работе он не успел зайти в корректорскую. Анна поверила, потому что, кроме нарядов, ничего в этой женщине не было такого, чтоб взволноваться. Были звонки домой. «Да… Да… Да… Обязательно… Да… Да… Понял… До свиданья…» Из корректорской, говорил он. Если сейчас все это обозреть, все было шито белыми нитками. Корректорская, корректорская, корректорская, корректорская… Но тогда Анна ничего не замечала. Просто все ее охранительные посты всегда стояли в другом месте. Она, например, боялась своей троюродной сестры, красивой элегантной девицы двадцати восьми лет. Она приходила и вешалась на Алексея. «Я по-родственному, – говорила она и садилась к нему на колени. – Покачай меня, зятек!» И он ее качал, и делался красным, а та говорила: «Такого хочу мужа, чтоб качал… А их нет. Вывелись. Один есть, и то твой, Анюта».

Анна застывала от страха, когда приходила эта треклятая сестра. Могла сказать: «Зятек, застегни сапог!» И он ползал по полу и «молнию» вел медленно-медленно, а Анна в этот момент мысленно рвала ее к чертовой матери. Она думала: эта стерва может увести! И баррикадировалась. Рассказывала ей, что у Алексея масса изъянов. И с возрастом их все больше и больше. Например, хронические запоры. Это хуже нет! Сестра смеялась: «Бедный мужик!» А Алексею она рассказывала, что у той тоже есть одно заболевание, нет, нет, приличное, но все-таки… Такую вот интригу плела Анна в месте предполагаемой опасности. А тут на тебе, гром грянул с другой стороны.

Вычислив Вику, Анна не то, чтобы успокоилась, а просто поняла, как надо вести себя. Во-первых, никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах не соглашаться ни на какой передел квартиры. Хочет уходить – пусть идет с чемоданом. Эта квартира Ленки. Девчонка кончает школу, может выйти замуж, пойдут дети. Три комнаты не то что много, а в самый раз. Алексею положена площадь? Положена. А она разве его гонит? Пусть строит со своей шелушащейся дамой кооператив, пусть снимает квартиру, все движения – его. Она же будет стоять на месте. Более того, она не сразу ему даст развод. В конце концов, если он интеллигентно уйдет, она, конечно, согласится. Но пусть он похлебает всех этих удовольствий полной мерой. Она приготовилась бить мужа наотмашь, ногами, в сплетение, в пах, она думала: ни одной минуты этой ночи без сна не прощу никогда. Пока же в школе решила, никому ничего не говорить, потому что до сих пор в учительском коллективе слыла благополучной, счастливой женой, очень этой своей репутацией гордилась, мысль, что может ее потерять, казалась страшней самой возможности развода. Черт с ним, с мужем, а вот войти в братство одиноких женщин, дев, братство брошенных – это не доведи господь! Это совсем другой мир, который был ей неприятно жалок, она школу в конце концов приняла и даже как-то по-своему полюбила, потому что было в ней это противоядие – нормальная ее семья. И то, что развод разрушит и ее положение в школе, а значит, у нее начнется другая жизнь – может быть, было самое страшное. Сорок три года у замужней женщины – это почти акме, это расцвет, сорок три одинокой учительницы – это бесконечно унылая дорога на многие годы с одним-единственным пейзажем. Ревнивая собственница, Анна вдруг подумала: ради положения в школе согласилась бы на невероятное, даже на то, чтоб у Алексея была любовница. Черт с ней, лишь бы был дома. Но тут же она отогнала эти мысли как жалкие. Унижений ей еще не хватало! Нет уж! Надо бороться. Надо все узнать про эту шелушащуюся бархатную крысочку.

***

Вечером Алексей Николаевич поехал к Вике. Она заварила кофе, они выпили по три чашки, и он, смущаясь, сказал ей, что кофе, конечно, хорошо, но он бы что-нибудь съел.

– Господи! – воскликнула Вика. – Я идиотка! – Почему-то он думал, что у нее ничего нет и ему придется ее успокаивать, что, мол, не умру, не тот случай. Но у нее все было, и кусок отбивной, и картошка была начищена и залита водой, и кетчуп был, и оладьи она сделала в пять минут из блинной муки, и варенье у нее оказалось клубничное – ягодка к ягодке, она поставила его в фигурной розетке, и ему захотелось плакать. Это, конечно, было глупо, тем более что плакать с набитым ртом не получалось, но в душе он плакал от благодарности, умиления и еще черт знает от чего, от салфеток, что ли, на которых ему подавала Вика. На одной все поставила, другую ему на колени положила. И в то же время была в этом ужине какая-то неприличная праздничность, которой не годилось быть повседневной, и он решил, что все это момент, случайность, не более того…

Удивительное существо Вика, она учуяла его настроение. Села рядом и сказала: «Так бы и остаться тебе у меня навсегда… Не гостем…» Он не сказал ей ничего, просто прижал к себе, а сам подумал, что гостем он тут будет всегда, потому что в этом доме живет тень Федорова. Он никогда не отделается от этого чувства. Нет, нет! Мужик должен приводить женщину в свой дом. А его дом – это кабинет с софой, со стеной, на которой его коллекция. Квартира, которую он «выбил» в инстанциях, и какого черта он должен от нее отказываться? Другое дело, если б он ничего не предлагал взамен Анне, но ведь он же не подонок, он устраивает ей идеальный вариант.

– Я понимаю, – сказала Вика. – Тебе нужна та квартира. Твоя. Хоть вы и лопухи, так и не сделали в ней человеческие полы. Ладно, езжай домой, подождем, как будут развиваться события.

Ему не хотелось возвращаться, но Вика объяснила: нельзя давать Анне оснований думать, что у него есть где ночевать. Это будет для нее козырем. Он должен приходить домой. И, ради бога, не скандалить. Теперь надо ждать. Будет сама нарываться – уйти, запереться. А вот с Ленкой поговорить надо, это ее тоже касается, ее этот обмен вполне может устроить: Сокольники рядом, каток, танцплощадка. И вообще молодые любят перемены, а Вика оставит ей в комнате гобелен с зайцами, такие чудные белые красавцы на изумрудной траве. Глупый гобелен, если вникнуть в суть, на траве зайцы бывают серые, тут несоответствие – зимние зайцы, а пейзаж летний, но это только он и заметил, вообще у него на такие вещи глаз острый.

Они поцеловались с Викой по-родственному, без страсти, уже в лифте он удивился этому и обрадовался, что вот уж до чего дошло, расстаются, как муж с женой, совсем недавно так у них не получалось. Вышел из подъезда и внимательно осмотрел двор, хороший, ухоженный двор, лучше, чем у них, и в подъезде чисто, и стены выкрашены не зелено – казенной краской, а светленькой желтой охрой. Он представлял себе Анну в этом дворе и подъезде и считал, что ей это должно понравиться.

Дома пахло жареными грибами, которые он любил. Кастрюлька была накрыта куском старого байкового одеяла, приспособленного именно для сохранения кастрюльного тепла. Анна гладила ему рубашки. И то, что жареные грибы сохранялись в одеяле, а Анна стояла с утюгом, вызвало у него раздражение. Казалось, успокойся – скандала не предвидится. Похмыкай, наконец, про себя – две женщины наперегонки кормят тебя вкусным, но он чувствовал, как закипает. Алексей Николаевич не знал, как не знала этого и Анна Антонов-па, что вступили они в отношения, когда любой шаг и поступок, любое слово и взгляд обречены на перетолкование. Тут хоть тресни, а в «да» услышат «нет», а улыбку поймут как издевательство. Они не знали, что фатальность непонимания будет расти, как ком, что самое отвратительное, что могла сделать Анна сегодня, – это приготовить ему грибы, а самое гадкое, что мог сделать он, – это тщательно, носок к носку поставить ботинки, пальто повесить на плечики, а портфель не бросить, как обычно, а определить, как тщетно раньше просила Анна об этом, на ящик для обуви, под вешалку.

– Садись ешь, – сухо сказала она, сглотнув эту отвратительную ей сегодня тщательность.

– Я сыт, – ответил он, подавляя з себе тошноту от запаха самой любимой своей пищи.

Они не говорили в этот вечер, потому что сразу обессилели от этого секундного разговора.

Второй раз в жизни они спали врозь. Но на этот раз Анна Антоновна уснула крепко, потому что не спала предыдущую ночь, а Алексей Николаевич, наоборот, уснуть не мог, думал, думал. И все об одном: ему хорошо тут, в кабинете. Какой человек, в сущности, медведь, ему нужна своя берлога. Представлял будущее: Анна переедет, а Вике он отдаст спальню, пусть она там вьет себе гнездо, кабинет же он трогать не даст. Идеально у него тут, идеально. Все, что любит, рядом.

Исторические романы, дорогие его железки, бар… Бар, конечно, пижонство, он пьет водочку, а ее надо держать в холодильнике, но все равно приятно.

«Тебе вермут или сухое?» – и щелкаешь дверцей, и сверкают рюмки и фужеры, сидишь в креслах, красиво так получается. Конечно, все это форма, не дурак он какой, чтобы придавать этому особое значение, но когда у тебя это уже есть, то гоже ли все это ломать только из-за нежелания Анны переезжать из этой квартиры, которую получала не она?

Он вздрогнул, услышав, как щелкнул входной замок. Вернулась Ленка, а на часах было уже 12.15. Это было запрещенное время, и еще позавчера они бы ждали ее с Анной вместе, и Анна время от времени подходила бы к окну, а он просто слушал бы лифт и по стуку дверцы определил бы, когда приехала дочь. А тут он весь вечер размышлял о своем и про Ленку ни разу не вспомнил, а она шлялась черт знает где. Он решил встать и спросить, что значит эти пятнадцать минут первого, но подумал, что и Анна начнет задавать вопросы, а значит, неизбежен общий разговор, и неизвестно еще, чем он кончится. Он не знал, что Анна уснула крепко, что первый раз в жизни она не была озабочена отсутствием дочери, а со стороны уже хорошо видно, как все у них лопнуло и растягивают их в стороны центробежные силы, как крошат и ломают их эти силы. Но они еще этого не знали. Анна спала, и ей снился спокойный нейтральный сон. Алексей Николаевич же, повозмущавшись мысленно дочерью, вернулся в наезженную колею всеобщего справедливого переустройства.

Ленка, премного удивившись тому, что никаких собак на нее не спущено, поела жареных остывших грибов, по закрытой двери в кабинет поняла, что отец и эту ночь спит там, на секунду задумалась, что же могло произойти между родителями, но тут же решила: ничего стоящего ее раздумий произойти не могло. Родители представлялись Ленке исключительно неинтересной, но крепко притертой парой. Мама уже десять лет, как распустила пузо, носит эти свои неизменные юбки и кофты навыпуск. Да они все такие, их учителя, одна только географичка одевается, как картинка, но все знают – у нее муж выездной, время от времени коллективу учителей что-то от нее перепадает, И это всегда сразу видно: на затрапезу напяливается что-то совсем другое, и класс тогда смеется: «Одежда с барского стола географички». Правда, Ленке тоже обломилось джинсовое платье. Мама, конечно, могла бы сбросить килограммов десять и постричься, а не ходить с этим идиотским пуком на затылке. Папа тоже не Ален Делон, хотя они почти ровесники. По чертам лица папа ничего. Но как одевается! Как стрижется! В домашней обстановке они два чудовища. Мама в коротком халате с оторванными пуговицами, папа в трико с пузырями на коленях и каких-то линялых майках. Видеть их невозможно, а они ничего, похихикивают, иногда даже целуются, она всегда кричит: «Не при мне! Не при мне!» А они довольны, наверное, принимают этот ее крик за что-то другое. Ничего не может произойти у этих двух проросших друг в друга людей. Так решила Ленка, уходя к себе. Ничего! А может, у мамы климакс? Ленка бухнулась в постель, подумала, как удачно получилось, что они ее не ждали. Все-таки самый противный разговор на свете – разговор на тему, где ты был. Потому что очень часто отвечать на этот вопрос не хочется.

 
Чижик-пыжик, где ты был?
На Фонтанке водку пил!
Выпил рюмку, выпил две…
 

Сладко уснула Ленка, спала Анна Антоновна, проваливался в короткие сны Алексей Николаевич, выныривал и снова проваливался, и неумолимо приближалось утро и день, в которые полагалось говорить, действовать, принимать решения.

Что бы ночам всегда быть длиннее, а дням короче?

Но день оказался длинным и гадким. Когда утром Алексей Николаевич сказал Анне, что, мол, напрасно она упорствует, что то, что он ей предлагает, прекрасно, что им будет хорошо с Ленкой в удобной изолированной уютной квартире, можно хоть сегодня посмотреть, Анна Антоновна ответила ему спокойно и даже с достоинством:

– Ты хочешь перемен, ты и передвигайся. Ты рвешь, так пусть шов идет по тебе. Разве это не справедливо? Если там так хорошо, то и тебе там будет хорошо. Мадам же, кажется, бездетная? Так почему же вам двоим нужна трехкомнатная, а нам с Ленкой хороша двухкомнатная? Что это за странная арифметика – для себя и для других?

– Это моя квартира, – сказал он.

– Ты ее построил? – спросила она.

– Ордер на меня, – сказал он.

– Ты прекрасно знаешь, что ордер – чепуха, – ответила она.

– Ты категорически?

– То есть… Абсолютно…

– Я буду бороться, – сказал он.

– Ух ты, как страшно, – ответила она.

– Не ожидал… Не ожидал…– скорбно покачал он головой.

– Вот это да! – возмутилась она. – Он завел себе бабу и ждет, чтоб я ему создала условия! А неприятностей в парткоме не хочешь?

– Не то время! – парировал он. Но парировал настолько быстро, что Анна Антоновна почувствовала – этого он боится. То или не то время, а лучше бы никаких объяснений, так она поняла эту поспешность, не зная, что не об этом он думает. Он думает и беспокоится о Вике, потому что у нее как раз срок, и она же его просила ничего сейчас не делать, а он как дурак все опять начал.

– Надеюсь, что у тебя хватит ума не позориться, – сказал он.

– У меня хватит ума, не беспокойся, – сказала она.

План был такой. Она сходит в райком посоветоваться. Никаких заявлений после себя не оставит, только придет. Никакой ответ на самом деле ей не нужен. Ей нужна самортизированная – от самого райкома – реакция, которая мер не предусматривает, а отношение, атмосферу создает. Она скажет: мне страшно, горько, порядочный был всегда человек, а тут не то что кричит, блажит о квартире. Не он это! Не он! Превращение ее пугает, не сам факт измены. Она так скажет, и именно такая спустится вниз реакция. И Алексею надо будет как-то объяснять это свое превращение. В общем это хороший ход.

Анна Антоновна надела свой лучший костюм – синий кримплен, голубую водолазку, янтарную брошь, волосы сделала модным валиком. Ей так шло, но уж очень ненадежная прическа, быстро рассыпается, на какой-то час разве сгодится. Она знала, что так выглядит хорошо, и это тоже правильно. Никаких конвульсий. Не держит она его за фалды, она озабочена его переменой.

Так она вошла в кабинет инструктора. Она не знала, что это был первый день работы инструктора после тяжелой болезни. Инструктору удалили грудь по поводу рака, удалили удачно, тщательно, но женщина, которая встретила Анну, всем своим существом ощущала левый протез, боялась, что он заметен, а главное – была убеждена, что все у нее плохо. Конечно, врачи не скажут, что ей отмерен небольшой кусок жизни, поэтому его надо употребить с толком: обеспечить будущее мальчика, которому двенадцать лет. Инструктор решила выйти на работу и всю зарплату, до копейки, класть на имя сына с тем, что когда ее не станет… И еще ей хотелось получить лучшую квартиру, чтобы у мальчика была своя большая комната. Она себе наметила три года жизни и хотела многое успеть.

Поэтому здоровая, цветущая Анна Антоновна, с мощным бюстом, растягивавшим тонкую водолазку, не могла вызвать ни симпатии, ни сочувствия. А тут еще эта изысканная речь о каком-то превращении. Инструктор поняла все сразу, поняла, что эта причесавшаяся на раз учительница хочет ее руками приструнить давшего деру мужа. Она будто бы плетет кружево, а на самом деле металлическую сеть, но сама бросать сеть не хочет. Предлагает сделать это другому. Ей, инструктору. Какое у нее наглое здоровье! И как это противно возиться с проблемами людей, у которых впереди целая жизнь.

– Что вы, собственно, хотите? – сухо спросила она Анну.

– Я беспокоюсь, – ответила Анна.

– А если он оставит вам квартиру, вы не будете беспокоиться?

– Это будет нормальный поступок, – ответила Анна. – У нас ведь дочь!

Инструктор подумала о своем мальчике, представила время, когда ее не будет, все у нее внутри закричало, заныло, застонало.

– Пишите, – сказала она Анне. – Будем разбираться. – Она знала, что Анна писать не будет, потому и предлагала ей это.

– Боже сохрани, – сказала Анна. – Какими словами я заговорила в вашем учреждении! Конечно, я не буду писать.

– А что я должна делать? – спросила инструктор.

– Я понимаю, – сказала Анна. – Такие вопросы… Ну считайте, что я у вас не была. – И она поднялась, зная, что, в сущности, что надо, сделала. А инструктор смотрела на пустой стул и думала: а что бы мужику, мужу этой просительницы, на самом деле не взять и не уйти с чемоданом? Ну что они за люди? Применила ситуацию к своей семье. Она теперь калека, и муж у нее, если говорить честно, не из лучших – в командировках в гостинице его не найдешь, – так неужели она ему что-то уступила бы?

В дверь постучали, но она крикнула: «Подождите!» – и набрала телефон парткома издательства и своим обычным, насмешливо-ироническим тоном спросила у своего старого знакомого секретаря парткома.

– Ты что, Павлуша, распустил своих начальников цехов? Они у тебя кобелируют, как мальчики!

Тот заохал: «Ты уже вернулась? Ай да молодец! Да мы тут без тебя… Ей-богу, не вру!.. Не ходи больше к врачам, я принесу тебе облепиховое масло, мне с Алтая привезли целый бидон. Дам, сколько надо… Кобелируют начальники цехов? Так это ж хорошо! Какой у мужика в жизни еще может быть стимул?»

– Выговор по партийной линии, – сказал инструктор, – тоже хорошо стимулирует.

Потом она вкратце, без эмоций – женщина она была добросовестная – поведала о приходе в райком Анны. И о том, что никаких бумаг не оставлено, поэтому можно было бы ничего и не предпринимать. Но тем не менее лучше им все знать, чем не знать. Так вот, пусть он абсолютно деликатно, но информацию все-таки соберет. Дама сердца тоже ихняя. Из корректорской.

– А! – закричал секретарь парткома. – Все сразу понял. В столовку ходят вместе. Ничего дамочка, разведенная, и кандидатский срок у нее кончается.

– Ну ты там не шустри, – сказала инструктор, – по этому поводу.

– Я же тебе сказал, что считаю это стимулом производственной деятельности. – Секретарь засмеялся, но не понял, почему инструктор положила трубку. Она же легла лицом прямо на стол и думала: три года жизни, три года… Сыну будет всего пятнадцать… У него еще не будет паспорта.

***

В этот день Алексей Николаевич обедал с приятелем из производственного отдела. Сцепились в очереди с подносами по поводу оборудования. Пока какая-то женщина не крикнула: «Да заткнетесь вы хоть тут! Мало вам совещаний? Пища из-за ваших разговоров киснет!»

Они засмеялись и замолчали, а потом сели удачно, за столик на двоих, у самого окошка.

– Знаешь, – сказал Алексей Николаевич, – я развожусь.

Приятель так поперхнулся, что пришлось постучать ему по спине и по загривку.

– Ну ты даешь, – прохрипел он. – Разве можно такую информацию на сухую? С чего вдруг? Ты ж недавно квартиру получил?

– При чем тут квартира? – возмутился Алексей Николаевич, – Какой-то у тебя странный поворот.

– Ну, знаешь, из-за чего сыр-бор – я как-то сообразил. Бесподобная Виктория, что ли? Так что считай, вопрос о квартире – главный.

– Здесь нет вопроса, – фальшивым голосом ответил Алексей Николаевич.

– То есть? – не понял приятель. – Неужели оставляешь?

Алексею Николаевичу показалось неприятным, что первым естественным выводом был у приятеля этот – оставляешь. И он хотел это сказать, но приятель начал сам.

– Не советую, – сказал он. – Не советую. В нашем с тобой возрасте идти под чужую крышу все равно что силу терять. Все играет значение, как говорят в Одессе. Ты или хозяин, или опять же, как говорят в Одессе, примак. Я бы лично к бесподобной Вике в примаки не пошел.

– Почему? – спросил Алексей Николаевич. Нить рассуждений о квартире была ему в целом приятна. А что он имеет против Вики?

– Да потому, что квартиру ей оставил Федоров, квартира кооперативная, твоих в ней денег нет. А вдруг у вас дело не пойдет? Разве можно за будущее ручаться? Ты сколько с Анькой живешь? Двадцать один год? Стаж, братец мой, стаж… Я вообще считаю, что после таких лет разводиться нельзя. Ты сам не знаешь, как вы привыкли друг к другу. Тут все опять же играет значение – и запах, и вкус, и цвет…

– Перестань, – сморщился Алексей Николаевич.

– Да я понимаю: когда уже до этого доходит, то все бывает наоборот. Ладно, пусть… Но в примаки не ходи… Или уже пошел, идиот?

– Да нет, – сказал Алексей Николаевич. – У нас стадия обсуждения. Анна упрямится.

И он рассказал этот свой идеальный вариант и встретил полное и безоговорочное понимание.

– За это и держись, – сказал приятель. – Не давай бабам крутить тебе мозги. Конечно, тут есть одна страдательная сторона – Ленка. А ты знаешь, что ей скажи? Мол, оставайся, дочь, со мной. Моя квартира – твоя квартира, и всякое там разное…

Последнее ошеломило Алексея Николаевича. Ни разу не пришло ему в голову, что дочь может остаться с ним, не соединялось это вместе с Викой. Конечно, Ленка останется с матерью. Но, с другой стороны, он же вправе и обязан предложить ей такое? Он скажет ей: оставайся в своей комнате, наши с мамой дела тебя не должна трогать.

– Ты мне подбросил идею, – сказал он приятелю.

– Я добрый, – ответил тот. – Только дохлая эта идея. Ленка и Вика? Я представил это на минуточку и содрогнулся.

– Почему?

– Черт знает почему, – засмеялся приятель. – Все твои бабы – штучки. Я это давно понял. Хотя, с другой стороны, а какими им быть в наше время?

Расходясь у лестницы, приятель не выдержал и сказал: «И нужна тебе вся эта возня? Менять женщин в наше время (что он прицепился к бедному времени?) пока еще неэкономично. Дорого, а значит – глупо… Ей-ей, Леха!» И ушел.

Алексей Николаевич поднимался в клетушку и думал о себе хорошо. Не такой он циник, чтобы все переводить на деньги и выгоду. Здравый смысл – прекрасно, но есть же что-то и повыше? Он боялся сказать себе «любовь», потому что считал это слово несколько дискредитированным. «Не будем его произносить, – шептал он мысленно Вике. – Я просто без тебя не могу». Вот это точно. Ленку, дочь, он, наверное, все-таки любит, но он может без нее. Может! Хотя тем не менее он предложит ей остаться с ним, пусть решает…

***

Из окна корректорской было видно то самое окно столовой, возле которого обедал Алексей Николаевич. Увидев его, Вика бросилась было бежать, а высмотрев, с кем он, бежать передумала. Вика не любила этого приятеля, не любила беспричинно, хотя это неточно сказано. Причин, каких-то там фактов, поступков, слов, конечно, не было, но была внутренняя концепция, выработанная годами, и по этой концепции приятель относился к тем мужчинам, которые изначально враги, что бы они ни делали и как бы себя ни вели. Это их разрушающая все и вся логика. Это недоверие к их, женской, интуиции, пренебрежение к их работе, неуважение к их запросам, сугубо женским, отличительным. Вика за версту чуяла таких мужчин и старалась, чтобы пути с ними не пересекались. Они и не пересекались. Вот только с Федоровым вышла у нее промашка, но Федоров не «чистый тип», это ее и сбило с толку. Сколько она еще будет его вспоминать? Пока не уйдет из его квартиры. Вот человек! Облагодетельствовав ее, он обеспечил ей вечную муку. Как они вылизывали эту квартиру! Как искали интерьеры, чтобы «ни у кого и никогда». Тысяча его придумок, пристроек, удобных, красивых. Когда вбил последний гвоздь и отполировал последнюю дверную ручку, то сказал странное: «Так хорошо, что даже противно». Она не придала этому значения, на жостовском подносе поднесла ему любимый его вермут со льдом. «С окончанием работ!» – сказал он, посмотрел на нее внимательно, и она, идиотка, и этому его взгляду не придала значения. Она была такая тогда счастливая, что стала просто глупой. Через три дня, собрав чемодан, он ушел.

«Будь счастлива, Суламифь, и не поминай лихом. Моторчик я забираю».

Ничего она не могла понять, ничего. Его поступок был иррационален, в нем не было причин, корней, это было равносильно скоропостижной смерти в расцвете сил. Правда, у нее хватило ума не биться в истерике. Она подождала несколько дней, навела справки. Сказали, что он уехал на «какую-то стройку делать снимки для какой-то юбилейной Доски почета. Потом он вернулся и поселился в квартире приятеля, который уехал за границу. Она позвонила ему. «Как живешь, Лисистрата? – спросил он. – Фонарики в ванной работают?» Она, неестественно похохатывая, спросила, когда он собирается вернуться, чтоб она успела вымыть шею. «Клотильда, душенька Кло! – сказал он. – Не надо так шутить. Мне больно… Хочешь совет друга? Выходи замуж… Я буду просто счастлив!» И она ответила ему, что, конечно, так и поступит, и начала совершенно идиотский разговор о вещах. Что, мол, он собирается забрать, а что оставить? Это, дескать, важно и очень хочется, чтобы было по-честному… «Все – твое!» – сказал он и положил трубку.