Текст книги "Анатомия развода"

Автор книги: Галина Щербакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

«Ты сегодня гениален», – сказала Вика, а он усмехнулся, подумав, что быть «гениальным мужиком» – значит просто отключить сердце. Не больше.

Ничто из души не ушло вместе с физическим облегчением, наоборот, пришла даже нелепая мысль о том, что человек настолько двойствен, что две его части временами просто могут не знать друг друга.

Он был благодарен Вике за отношение к нему, он любил ее в этот вечер так нежно и ласково, что она – осторожная ведь женщина – сказала:

– Слушай, оставайся у меня. В конце концов мы ведь уже играем в открытую.

Но он так стремительно вскочил и так суетливо стал завязывать галстук, что у Вики выступили на глазах слезы. И тогда он сел и обнял ее, краснокружевную, и стал успокаивать, потому что – кого ж ему в жизни успокаивать еще? Кто у него еще остался?

А когда приехал домой и лег под свои палаши и сабли, тошнота, которая никак не отпускала, отошла. Отпустила. И хоть гремела в кухне кастрюлями нелюбимая им теперь женщина, а из комнаты Ленки раздавались чудовищные вопли этой несуразной диско-музыки, ему именно тут было тихо, покойно. Только тут он мог жить. Может, действительно стоит собрать деньги для Ленки, чтоб решить этот вопрос? Чего он так сегодня всполошился? Как им хорошо будет здесь с Викой! Как она его любит, как все делает для него – это же счастье! Он твердо решил подумать, у кого взять деньги, нельзя всю эту историю целиком и полностью перекладывать на плечи Вики. Он не знал…

…Он не знал, что пока они смотрели французский фильм, у Анны с Ленкой произошел разговор.

– Я думаю, – сказала Анна, – зря я так резко говорила с отцом. Да еще при тебе. Я прошу: не веди себя так, будто он тебе чужой. Есть у меня ощущение, что все обойдется…

– И ты все это проглотишь? – закричала Ленка. – Всю эту историю?

– Какая там история! – небрежно ответила Анна. – У всех у них когда-то такое случается… Перемолчим, доча, перетерпим…

– Ты сошла с ума! Да разве можно такое перетерпеть? Ты что? – Ленка вскочила и, размахивая руками, выпалила: они давно являют собой уродливое соединение. Оба в чем попало дома. Никого не стесняются. Если это – семья, то ей лично никогда такой семьи не надо.

– Мы же хорошо жили, – растерянно сказала Анна.

– Хорошо? – Ленка просто вопила. – Вы – не семья, не люди… Вы ячейка чего-то там… Союз людей, вместе сжирающих пуды картошки, а в промежутках рожающих ребенка.

Анна Антоновна так испугалась, что закрыла лицо руками. А оскаленная Ленка шла на мать как танк.

– Не прячься! Не прячься! – била она наотмашь. – Ваше поколение все такое. Живете вместе, потому что две зарплаты больше, чем одна, потому что на одного не дают квартиру, потому что удобней иметь под боком противоположный пол. Да, да, да! И не говори, что жили хорошо. Всегда, всегда – деньги, деньги. Квартира, квартира… Сидите нечесаные и считаете копейки. Не считаете – так спите.

Анна Антоновна вспомнила. Был такой случай. Они только сюда въехали, провода от коммуналки еще висели по стенам. Они тогда сидели втроем – свекровь была еще жива, – считали, во сколько обойдется им ремонт? У Анны был в руках карандаш, и она им машинально почесывала голову.

– Что ты все чешешься? – спросила свекровь раздраженно. Анна тогда добродушно подумала: я ведь не раздражаюсь, когда она грызет ногти. И ответила весело, шутейно:

– А я, граждане, еще сегодня не расчесывалась! Господи! Да что ж в этом такого? Они же весь день таскали барахло, машину им подали раньше времени на целый час, и она ничего не успела. А потом перетаскали все и сели подсчитывать.

И тогда эта соплюха Ленка закричала: «Поди сейчас же причешись!» Вот тут они все втроем дружно поставили ее на место. «Матери будешь делать замечания?» – «Сама ни за холодную воду, портфельчик принесла, и все!» – «Научись себе трусы стирать, а потом указывать будешь!» Ленка разревелась, сбила их со счета, и они пошли спать. Анна же тогда зашла в ванную и долго причесывалась, на расческе у нее осталось много волос, и она вздохнула, но тут же утешилась: главное – они получили квартиру, вот приведут ее в порядок и можно будет заняться собой. Какая тут громадная ванная комната, она повесит здесь зеркало во весь рост.

Конечно, она забыла напрочь эту историю, а Ленка, оказывается, помнила.

…– Такие семьи взрывать надо! Не сто же тебе лет! А для меня лично он давно не существует! Я его, конечно, люблю, как причину моего рождения…

– Это раньше называлось отцом, – тихо сказала Анна Антоновна, выбираясь из воспоминаний.

– Ну, пусть, пусть! Отец, мать… Но если мне кто-то скажет, что меня создали, чтоб я тоже считала копейки, варила картошку, стирала белье, ходила на какую-то работу, где начальник – сволочь, коллеги – идиоты, а у всех-всех одна и та же скука, то лучше вообще не жить! Я поставила ему условие – пусть он купит мне машину. Хоть что-то… И уедем отсюда. Я ненавижу эту квартиру… Вы растолстели в ней, как хрюшки. А папин кабинет я бы вообще сожгла. Развесил по стенке орудия мужской доблести и лежит под ними как дурак…

– Елена! – закричала Анна Антоновна. Ей хотелось сейчас, чтоб Ленка куда-то ушла. Она ничего не может сказать ей сразу…

– Такое мое мнение, – закончила какую-то очередную фразу Ленка и исчезла в комнате, включила на полную мощь магнитофон. Анна Антоновна стала машинально мыть посуду, и только одна-единственная мысль сидела у нее в голове: Ленка ей не только не союзница, а врагиня. Как ей объяснишь, что отпусти она Алексея, то до гробовой доски быть ей одинокой. Не за кого в школе выходить замуж. Значит, одна, одна, одна… Это страшней страшного. А Алексея можно удержать, она это чувствует. Во-первых, он цепляется за квартиру, во-вторых, что бы там Ленка ни говорила, а возможность снять с себя постромки для современного загнанного человека вещь немаловажная. Это им, у которых все готовенькое, легко рассуждать о том, в чем человеку дома ходить. А человеку надо в рваные штаны влезть, в самую удобную рубаху, чтоб его отпустило… Она сама первым делом снимает с себя пояс с резинками, и шпильки из волос вытаскивает, и расстегивает верхнюю пуговичку лифчика. Это, может, и есть счастье – возможность расслабиться до последней клеточки. Она, Анна, нутром, потрохами чувствует: такое расслабление у Алексея только здесь. И надо перетерпеть. Сказать ему, что никуда она отсюда не тронется, ни на какие обмены не согласится…

Она резко, решительно вытерла руки и пошла в комнату к дочери.

– Еще одно слово отцу про машину, еще одно оскорбление в наш адрес – и считай, что ты круглая сирота и у тебя никогда не было ни отца, ни матери…

То ли от неожиданности, то ли Ленка все-таки была еще ребенком, и ее можно было испугать, но она растерялась. Никогда она такой мать не видела – и ростом выше, и голосом тверже, а главное – мать защищала то, что, на взгляд Ленки, цены не имело. Но раз защищала, да еще так упорно, значит, было там что-то, что надо защищать… Не ахти какая мысль, но в голову Ленки она пробилась.

– Если есть на свете место, где тебя примут любую – наглую, глупую, беспардонную, – то это твой дом. И надо быть полным, клиническим идиотом, чтоб его ломать. И ради чего? Ради машины! А я ведь думала, что ты не дура…

Анна Антоновна хлопнула дверью и ушла в кухню. Ленка осталась переваривать материны слова, и вот в этот самый момент вернулся домой Алексей Николаевич, лег под свои орудия мужской доблести, почувствовал наконец себя спокойно и решил, что это спокойствие стоит машины. Он стал перебирать, у кого занять деньги, еще не зная, что проблема эта уже перестала быть актуальной.

Утром он надел рубашку, выстиранную Анной, нашел в кармане свежий носовой платок, и чай ему подали, какой подавали обычно, крепко заваренный, в большой керамической кружке.

– Тут мне Ленка вчера, – сказал он чуть смущенно, – выдвинула одно условие…

– Я знаю, – ответила Анна. – Глупости все это? Где ты найдешь деньги на машину? Они же так подорожали… Она ляпнула и не подумала… Леша! – Анна говорила очень спокойно, даже ласково. – Не бери себе в голову всякие условия. Их нет. Если тебе невмоготу с нами – уходи. Я же не держу тебя. Разве ты не понимаешь, что это просто честно – уйти, и все?

– Это, наверное, «е очень убедительно, – ответил Алексей Николаевич, – но мне, поверь, Анюта, нужны эти стены… Я к ним прирос.

– А если я тебе скажу, что они мне нужны тоже? Ты вспомни, какая это была квартира и сколько битого стекла я вогнала своими руками в щели – от крыс…

– Что ж, тебе крысы дороги? – неловко пошутил Алексей Николаевич.

– Ну, считай, что крысы… Алексей! Ты свободный человек и можешь уходить на все четыре стороны. Это же, – Анна развела руками, – не только твое. Это и мое, и Ленкино, и Ленкиных будущих детей.

– То, что я тебе предлагаю, – хорошо, – продолжал мирно Алексей Николаевич. – Квартира – конфетка…

– Чего ж ты сам? – Анна почти восхищалась собой, что так ловко и правильно ведет игру, и даже жалела его, дурочка, который так открыт, подставлен, что хочешь с ним делай…

– Понимаешь… Это квартира ее мужа… Все его руками… Мне там тяжело.

Еще бы!

– А мне в квартире чужого мужа будет легко?

– А ты сделаешь ремонт!

– А ты? Почему ты не сделаешь ремонт? – Анна встала с чашкой и засмеялась, глядя на него, но не зло, а насмешливо, и он почувствовал себя побитым, потому что как ни анализируй ситуацию, а она, Анна, права тысячу раз. И это так очевидно, что даже сердиться на нее нельзя. И тогда он сказал то, что не должен был говорить:

– Ты забываешь, что квартиру давали мне и моей матери.

– С этого мы уже начинали, – ответила Анна. – Ты стареешь, глупеешь с этой женщиной, ты становишься смешным.

И она вышла из кухни. Он остался сидеть над чашкой. Болела, ныла спина, видно, неудобно он сидел, хотелось вернуться в кабинет и лечь, но надо было торопиться на работу, и в передней они столкнулись с Анной, натягивая плащи. Потом она переобувалась и машинально ухватилась за его руку, и он вдруг почувствовал острое раздражение против нее.

– Как ты не понимаешь, что вместе мы уже не сможем! – сказал он ей.

– Уходи же, уходи! – ответила она, но было неясно, торопит ли она его на работу, или согласна на развод.

***

Было у Анны необъяснимое ощущение: еще чуть-чуть, и вся эта история кончится. И она благодарила бога, что ни с кем в школе о своих домашних делах не делилась. Намекнула подруге, учительнице черчения, что, мол, не принесла им квартира счастья, вроде бы хуже стали жить, на что та ответила, что в семейной жизни вообще нет понятия «хорошо», а есть понятие «терпимо», и что теперь, когда половина мужиков – пьющие, никто ее, Анну, не поймет, так как все знают: Алексей рюмку, две – не больше. И не бабник. «Не бабник же?» – строго переспросила подруга, глядя Анне прямо в глаза.

– Да господь с тобой! – ответила Анна. И не солгала.

То, что у него с этой корректоршей, идет по другому ведомству. Его заарканили. Отличие женщин от мужчин, может, даже главное отличие, в том и состоит, что мужчины арканятся с превеликим удовольствием. Это женщина и сопротивляется, и комплексует, и убегает рысью, прытью, галопом, эти же идут прямо, на первое: «Куть! Куть! Куть!»

Вот его позвали, он и пошел. И если бы у нас было принято, как в Европе, иметь параллельные связи и ей, и ему, то ничего бы не было вообще. Но мы же Россия! У нас всегда все остро, будь то общественная жизнь, будь личная. Все на пределе, все на нерве.

Анна пожалела, немного правда, ведь и ее бы это коснулось, о том времени, когда за такие вещи запросто могли выгнать из партии. Это, конечно, крайность, но что-то в ней было. Какая-то узда для безвольных и бесхарактерных, как Алексей. Теперь все не так. Она это поняла, когда сходила в райком: инструкторша возненавидела ее именно за то, что пришла по такому поводу. Европейский стиль работы! Ну и пожалуйста! Она сама все сделает. И в первую очередь она покроет клеенкой – видела красивую такую в желто-синих квадратах, а каждый квадрат в коричевой двойной рамке – так вот она оклеет такой клеенкой в кухне пол.

Пусть он видит, что Анна не собирается двигаться с места. И палас большой закажет на дощатые полы, той самой родительнице. И чем лучше у них будет в квартире, тем труднее ему будет уйти. Он ведь прав – он прирос к стенам. Интересно, а если бы это случилось, когда они жили в той, двухкомнатной квартире? Держался бы он за нее мертво? Но странно даже вообразить, что такое могло быть там.

Во-первых, свекровь. У, какая у нее была свекровь!

Из первых комсомолок. Она бы не чикалась, она бы все поставила на свои места сразу. Мысль же – хорошо бы, мол, оказаться сейчас в той двухкомнатной квартире, но без всех ее нынешних проблем – в мозгу почему-то не задержалась. И Анна заметила это и несколько удивилась, но тут же, разобравшись в этом странном на первый взгляд феномене, сделала вывод: Алексеева история преходяща, как бы она ни кончилась, а хорошая квартира вечна. Не вообще, конечно, вечна, а для одной хотя бы человеческой жизни.

Когда подходила к школе, пронзительная, острая мысль пришла вдруг неожиданно: а если он все-таки уйдет? Она же сама ему все время долдонит: уходи, уходи! Надо будет с этим «уходи» поосторожнее.

***

А Вика нашла деньги. Лежа ночью без сна, она все вспоминала эту торопливость, с какой Алексей убежал, когда она предложила ему остаться. Ведь она же сейчас рискует большим. Во-первых, о женщине всегда хуже говорят, во-вторых, срок кандидатский у нее кончается, мало ли какой фортель выбросит его корова? А он убежал… Когда у них все начиналось, она не думала ни о чем серьезном, так, связь, и только. Она после Федорова во все эти дела бросалась, как в омут. А потом Алексей встретил ее в доме отдыха ошалелый какой-то. Бормотал, что жить без нее не может, про какие-то «бурые самолеты» рассказывал.

Вот тогда у нее стали развязываться узлом завязанные после Федорова нервы.

Он ее вылечил, Алексей. Спас от чувства неполноценности. И она сказала себе: я сделаю для него все, чего он захочет.

Он захотел многого – позвал замуж. У нее были поклонники, но никто из них не предлагал ей сердце. Разговор был один: «А у тебя, Витуся, клёво! Молодец Федоров! Это его дизайн?» Алексей же стесняется этого чертового дизайна, не может в нем долго находиться, тем более жить, поэтому не остается у нее вечерами. И как бы ни было ей горько, а ценит она в нем эту неспособность расположиться в чужом, как в своем. По нынешним временам это уже нечто рудиментарное – такая совестливость. Придя к мысли, что спасение их, как ни крути, а в деньгах на машину, она стала перебирать, к кому можно еще обратиться, и как ни гнала от себя вариант под названием «тетка», а пришлось-таки на нем остановиться.

***

…Старая семейная вражда разделила сестер во времени на двадцать лет. Матери Вики было тогда двадцать три, а тетке двадцать восемь, и был это сорок второй год. Должна была родиться Вика, а тетка строго судила за это сестру. Нашла время и час! И хоть бы некому было сделать аборт – было кому! В лучшей по тем временам клинике сделали бы будь здоров, с анестезией. Тетка говорила – так пересказывала Вике мать уже потом, потом: «Как можно награждать – чувствуешь, какое слово? – воюющее государство лишним ртом?»

Мать – молодец, родила и вырастила, отец в этом же сорок втором погиб, а сестре мать сказала: «Умирать буду голодной смертью – в дом твой не постучу». Мать умерла, когда Вике был двадцать один год, и перед ней, испуганной и несчастной, набежавшая откуда-то родня поставила вопрос: «Неужели не позовешь родную сестру покойницы?» – «Да зовите кого хотите!» – закричала Вика. Но кто-то из старших взял ее за плечи, подвел к телефону и сказал: «Звони. Сама звони. Так по-людски». Тетка завопила с порога и рыдала настоящими слезами, такого обилия слез Вика ни до, ни после не видела. Дважды возле гроба тетка теряла сознание, ее еле-еле довели до кладбища, боялись, что умрет.

И эта удивительная, ни на что не похожая скорбь так потрясла Вику, что ей стало казаться: она-то не так любила мать, как сестра, потому что нет у нее ни слез, ни обмороков, и в могилу она не рвалась, а тетку едва удержали. Теткин муж, громадный седой генерал, на руках отнес ее в машину и увез.

На скромных поминках только и разговору было о генерале, машине, о том, как он нес жену, а она ничего себе женщина, килограммов восемьдесят, не меньше.

А потом был выход в генеральский дом. Вика, дитя московской коммуналки, вошла в квартиру, где пряно пахло чем-то необыкновенным. Потом она разобралась чем: генерал курил трубку, трубочный табак ему привозили откуда-то из-за границы, оттуда же «для отдушивания атмосферы» тетке передавали какие-то пакетики, которые она всюду рассовывала.

Вике дали на ноги необыкновенно вышитые тапочки, и она пошла по иноземному ковру, стесняясь заглядывать в комнаты слева и справа, мимо которых проходила, хотя ей очень этого хотелось. Ее привели в самую дальнюю, теткину комнату, и туда, будто из стен, просочились какие-то женщины с широкими некрасивыми пористыми лицами, но с таким покоем в глазах, что Вика даже растерялась: такие глаза она видела только на картинах старых художников или иконах. Все они были в каких-то шелковых капотах, все двигались бесшумно, говорили тихо, и Вика не выдержала: подошла к окну. На улице был шестьдесят третий год, мчались машины, у троллейбуса сорвался привод, из двери магазина торчала очередь, а прямо напротив окна висел портрет Валентины Терешковой, и глаза у нее были нормальные, живые и уставшие.

Вика повернулась к женщинам – и будто пропала улица с портретом и очередью.

Женщины в капотах оказались сестрами генерала, и, наверное, они были вполне хорошими людьми, но чувствовалась в них какая-то ирреальность, неправдоподобность. А тут еще раздался странный звук, как потом поняла Вика, это был гонг к обеду. И они тронулись по коридору, шелестя капотами, и завернули в одну из комнат, в которую Вика стеснялась заглянуть.

Вошел генерал в расстегнутом кителе. Он пожал племяннице руку и сел во главе стола. Женщина в фартуке подавала обед, все ели тихо, только слышались генеральские глотки. А за чаем уже говорили. Тетка рассказала мужу, что Вика – молодец: дважды не поступила в университет на очное, а теперь работает в корректорской и учится заочно. Генерал кивком одобрил поступки Вики. Тетка сказала, что учится Вика на редакторском отделении, и в этом месте сделала паузу. Вика решила, что паузу должна заполнить она, и уже было открыла рот, но все женщины повернули к ней свои «святые» лица, и она поняла – ей ничего говорить не положено.

– Ну что ж, – произнес генерал, – будем иметь своего редактора.

Видимо, именно для такого вывода и была предоставлена пауза, потому что тетка вся засветилась и высказала самое важное и самое главное:

– Иван Петрович пишет мемуары.

– Дадите почитать? – ляпнула Вика. И женщины покрыли ее такими презрительными взглядами, что она едва выкарабкалась наружу. Но генерал на нее не рассердился, наоборот, засмеялся и сказал, что вряд ли юной девушке так уж придутся по сердцу военные истории, ей другие истории нужны…

Женщины в капотах хихикнули. Потом генерал спросил их, что нового на свете? По тому, как они встрепенулись, Вика поняла, что ответы у них готовы и они привыкли давать генералу отчет.

Викина тетка сообщила, что «ту шубу» она решила все-таки не покупать, скорняк посмотрел и отсоветовал: не та мездра. Женщина в лиловом капоте пожаловалась, что у нее никак не получается изнаночный шов, а та, что была в сиреневом, сказала, что зря открыли у нас Ремарка, она никому-никому не советует его читать, сплошное хулиганство, а не литература. В малиновом посетовала, что покрылся плесенью клубничный джем, на что женщина в фартуке, убиравшая посуду, небрежно бросила: «Да переварила я его уже, переварила». – «Когда же?» – пискнула в малиновом, смущаясь неполноценностью своей информации, и тут Вика не выдержала и снова подошла к окну. Вид отсюда был другой, но и он не оставлял сомнений в шестьдесят третьем годе нашего столетия. Дети несли в авоськах макулатуру, под забором, согнувшись как в чреве матери, спал пьяный, в кинотеатре шел новый фильм «Гусарская баллада», из двери магазина высовывалась очередь… Всюду живые люди, с нормальными глазами, у которых наверняка нету ни капотов, ни серебряного гонга, ни иноземных ковров, а многие даже не знают, как не знает и Вика, что такое мездра… Все они бегут куда-то стремглав, и Вике так захотелось бежать вместе с ними, что она так прямо и сказала:

– Мне надо бежать.

Они провожали ее в прихожей все: и женщины, и генерал.

Смотрели, как она снимает вышитые тапочки и надевает свои триста раз чиненные босоножки, они все протянули ей руки лодочкой, а женщине в фартуке она крикнула куда-то в глубину квартиры: «До свиданья!»

Ответа она не услышала, да и немудрено – такая квартира. Всю дорогу домой Вика ощущала на себе запах генеральской квартиры, это был хороший, чистый запах, но ей стало легче, когда сквозь него проступил наконец запах ее собственных дешевеньких духов.

Потом генерал умер. Были пышные, по рангу, похороны. И она шла в близком к гробу кругу. Сначала она боялась за тетку, что та будет себя вести так, как на похоронах сестры – громко рыдать и рваться в могилу.

Но оказалось – ничего подобного. Тетка соответствовала ритуалу, как соответствовали ему печатный шаг, траурная пальба, непокрытые головы штатских. Она шла точно в такт музыке, нигде не сбилась, нигде не нарушила строй, и эта ее безупречность была Вике так же непонятна, как вопли на похоронах матери.

Родственные отношения так и не сложились. Вика всегда жила в своем времени, и ей было важно не выпасть из него, не дай бог не соответствовать ему, а тетка жила вне времени, и смерть генерала ничего в ее жизни, в сущности, не изменила. Уехала одна из сестер, та, которую она не любила. Еще одна умерла. Ушла женщина в фартуке, нашла себе работу – дворником в новом доме для дипломатических работников. Дали ей квартирку, даже телефон провели. Тетка осталась с одной из сестер, они постигали тайны изнаночных швов, ходили на дневные сеансы в кино, сердились, если в магазине продавали мороженый творог, писали жалобы и добивались своего – им выносили откуда-то свежий творог, только-только из-под коровки.

Поэтому тетка считала, что умеет жить так, как надо, и всего можно добиться правильными действиями, и это глупости, если говорят, что чего-то где-то не хватает: напишите в жалобную книгу – и вам дадут то, что вы хотите.

В редкие встречи Вика не вступала с ней ни в объяснения, ни в конфликты. Иногда грешная мысль приходила в голову: ну вот умрет сестра генерала, она намного старше тетки, потом в конце концов умрет и тетка. Кому останутся эти иноземные ковры, бесчисленные сервизы, серебряный гонг, шубы, палантины, боа?

Детей у тетки нет, а племянница у нее одна – она, Вика. Но нельзя было вообразить себя владелицей всего генеральского богатства, как нельзя, к примеру, перенестись в другое время. «Кому-то достанется», – равнодушно думала Вика. А вот попросить у тетки взаймы можно. Деньги у нее есть, по мелочи она ее иногда выручала, хотя радости от этого Вика не испытывала. «Почему у тебя нет денег? – спрашивала тетка. – Ты же работаешь?»

В этот раз Вика не могла сразу придумать, для чего ей нужны целых три тысячи. Идея объяснения родилась у нее спонтанно: эти деньги – отступные для жены человека, за которого Вика выходит замуж. Шелковые женщины разинули рты. Но Вика и вообразить себе не могла, как ловко она попала в точку. Во-первых, от женщины, которая такая материалистка (берет за мужа деньги), конечно, надо уходить. Как он (имелся в виду. Алексей) жил с ней до этого? Во-вторых, об этом надо сообщить в общественные организации. Кто она? Учительница? Она не имеет права преподавать в школе! Вика уговорила их не принимать никаких мер, пока все не устроится, а потом уж, потом, можно будет эту историю раскрутить. В общем, тетка пообещала сходить в сберкассу и снять три тысячи.

– Я напишу расписку, – сказала Вика.

– Глупости, – возмутилась тетка. – Что мы – чужие? – И срок она не стала оговаривать, больше того, добавила: – А может, я и умру скоро, так тебе и думать о долге не придется.

– Тогда я не возьму, – совершенно искренне сказала Вика, потому что к долгам относилась всегда серьезно – и сама отдавала в срок, и с других умела потребовать, если что…

Вика пообещала, что зайдет днями, а тетка предложила ей прийти вместе с Алексеем. Федорова она видела два раза, и он ей не понравился.

– Какой-то он несерьезный, – сказала она после первой встречи. – Почему он зовет тебя Манефой?

– Он шутит, – засмеялась Вика. – Он со всеми так.

– Но я не позволю! – испугалась тетка.

– Ну что вы! – успокоила ее Вика. – К вам это не относится.

Но на всякий случай с Федоровым поговорила, заставила его выучить ее имя и отчество. Федоров во вторую встречу не называл ее никак, а когда провожались, не выдержал, сказал-таки:

– Позвольте вам откланяться, сударыня-барыня Евпраксия Мелентьевна!

Тетка вошла в столбняк и выходила из него несколько лет.

– Отвратительный субъект, – подвела она итог Викиному замужеству. – Как ты могла?

Алексей на фоне Федорова будет выглядеть очень хорошо, думала Вика, и ей это было приятно, только бы тетка сдуру не начала разговор об отступном и об Анне. Надо будет этих старух как-то заранее предупредить, но тут же поняла, что это глупая затея, уж если они захотят заговорить о том, что Анну надо гнать из школы, то заговорят. Ничто не способно сбить их с линии. Они живут по своим законам и порядкам, заведенным еще генералом, и там нет места рядовой житейской интриге и хитрости, которую ведет сейчас Вика. Значит, надо другое… Надо будет рассказать Алексею, почему она придумала эту идею «отступного». Алексей человек нашего времени, он поймет, что у нее не было другого выхода, а то, что она все свалила на Анну, а не на Ленку, так это правильней, лучше. Зачем зря трепать имя девчонки?

– У нас есть деньги, – позвонила она в клетушку Алексею.

– Боюсь, что это уже не выход, – сказал он.

– Что случилось? – испугалась Вика.

– Все то же, – ответил он. – Слушать ничего не хочет.

– Ленка же обещала уговорить.

– Ну, это мы зря обрадовались. Ленка – ребенок. Она сделает так, как захочет мать.

– А ты ей скажи, что имеешь право на размен. Ты скажи ей это, скажи.

Как она не сообразила это сразу? Упрется Анна – и Алексей предложит размен. Ну и что она получит, что? Какую-нибудь занюханную квартиренку у черта на рогах.

Алексей Николаевич же думал совсем иначе. У Анны с Ленкой при обмене будет явное преимущество, и они смогут получить что-нибудь приличное. Ведь искать вариант можно до бесконечности.

А на что может рассчитывать он? На комнату в коммуналке, на те самые «семь квадратов», из которых он когда-то вылетел. Что ж, опять назад? И это после сорока лет? Общая уборная, общая ванная, счетчики, телефон в коридоре на стене…

Он почувствовал, как страх, липкий, холодный, вязкий, охватил его всего. Потом он сам себе подивился – ненормально же бояться того, чего не может быть, что предотвратимо и не случится в его жизни. «Семи квадратов» никогда, никогда не будет.

Вика в столовой подошла к нему с подносом, села рядом и сказала, что они оба идиоты, если сразу вот так не взяли Анну в оборот: надо размениваться, и все!

Она долго и убежденно говорила, как вынуждена будет Анна согласиться на ее квартиру, потому что лучшего ей ничего не найти, а Алексей Николаевич, слушая ее, думал о том, что есть вот такое выражение – судить со своей колокольни. Так и Вика – все об одном, все об одном…

…Он очнулся, когда на него кто-то брызнул водой. Он так и сидел за столом в столовой, только весь пиджак, вся рубашка были у него в вермишелевом супе.

Потом его осторожно довели до медпункта, смерили давление, сняли электрокардиограмму, сказали, что все в порядке, просто спазм. («Как у матери», – подумал он.) Объяснили, что хорошо бы вечерами ему прогуливаться, не есть жареного и жирного, у него наверняка не все в порядке с формулой крови. А в столовой пусть не садится затылком к солнцу, его просто перегрело, а тут еще запахи, не первый случай обмороков, но больше с журналистами, а не с технарями. Это даже хорошо, что и с ним случилось, так как он инженер и начальник цеха и ближе к тем, кто занимается вентиляцией. Вот пусть теперь пошурудит кого надо. Так все между делом – уколом и кардиограммой – ему рассказали, и у него все прошло. Когда же Вика стала навязывать ему ключи от квартиры, иди, полежи, усни спокойно, он категорически отказался, даже как-то резко, потому что вдруг опять почувствовал себя плохо. И она сразу замолчала, а он поплелся в свою клетушку. До конца рабочего дня не выдержал, позвал заместителя.

– Пойду полежу, – сказал он. – Нехорошо мне как-то…

Ему предложили машину, но он даже рассердился, все же в порядке, просто слабость и противно от мокрой рубашки и майки, и запах остался от пролитого супа.

Придет домой, и все пройдет. Действительно, на улице ему стало легче, а в почти пустом троллейбусе он сел у открытого окошка. Спохватился, что ничего не сказал Вике, но решил не волноваться, а из дома ей позвонить.

***

Производственные работы он застал в полном разгаре. Анна и Ленка в четыре руки наклеивали на пол в кухне клеенку, они торопились закончить все к его приходу и закончили бы, если б он не пришел раньше. Анна растерялась только на секунду, во вторую она уже заставила его тянуть угол клеенки, чтоб нигде не морщило. И он стал тянуть, а потом ползал на коленях, распрямлял складки.

Пол получился красивый, кухня стала нарядной, солнечной, Анна разглядывала ее с удовольствием, а потом спросила:

– А ты чего так рано?

– Спазм у меня был, – сказал он.

Показалось ему или действительно в глазах Анны промелькнуло удовлетворение? Но что самое главное – была понятна эта ее естественная реакция. Он ушел в кабинет, лег под свои железки и почувствовал: все проходит. Ах ты, господи, что за магическая у него комната, что за свойства она имеет? Почему ему так хорошо в ней и покойно?.. Потом вспомнил, что надо позвонить Вике, и набрал номер ее телефона.

– Наконец-то, – сказала она. – Чего ж ты ничего мне не сказал?

– Ты не волнуйся, – ответил он. – У меня уже все прошло.

– Если что, вызывай «неотложку»… Валидол у тебя лежит под подушкой?

– Лежит! Лежит! – засмеялся он.

Никакого валидола, конечно, под подушкой не было, он лежал расслабленный, почти счастливый, и невольно сравнивал обеих своих женщин. Вика – та бы создала вокруг него комфорт. Чтоб все под рукой, чтоб все вкусно, красиво. Была бы тихая музыка, детективы, открытая форточка с марлей для дезинфекции. Он бы болел, как король. Анна – другая. «Мужик есть мужик. Чуть где кольнет, он уже ложится. Что тебе сказали врачи? Гулять! А ты что сделал? Лег! Лежи, мне не жалко, только здоровей от лежания не становятся». И он бы встал. Сейчас они смеются с Ленкой, и у нее никаких поползновений прийти к нему, узнать, что с ним. Первым делом сунула ему клеенку в руки. Он вернул себя в состояние раздражения против Анны, неприязни к ней: какая она неряшливая внешне, ходит в этом коротеньком халате, который жалеет выбросить. И хитрая, хитрая, могла бы и спросить насчет пола, стоит ли, мол, покрывать, нет, ведет себя так, будто собирается здесь жить вечно.