Текст книги "Анатомия развода"

Автор книги: Галина Щербакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Привет, – сказала Нина тихо и испугалась, что сходит с ума. А тут и ветер выдохнул, и замок вдруг оказался холодным, и Нина ринулась назад в спасительную дырку в заборе, стыдясь себя самой, и этой мистики, и этого способа утешения: подумаешь, к моргу подошла. Ну что?.. Психопатка, кретинка! Вчера только родилась? Она что, не знает, что и в Москве процесс похорон давно унифицирован. «Во имя живых» уже не берут покойников домой – куда? На шестнадцатый этаж? А гроб в лифт разве входит? А если все-таки приносили к подъезду умершего, чтобы последний путь его начинался оттуда, где человек жил, можно было услышать гневное: какая дикость, гроб у подъезда!

Никто не сидит теперь с покойником, не думает, сидя рядом с ним, о себе, о своей жизни, о своей смерти.

Смерть могущественна, человек беспощаден.

Нина шла и думала о собственной смерти. Как это будет? Где? Когда? Будет ли это по-людски? Господи, пусть будет по-людски! А как это по-людски?

А назавтра все было торжественно, печально, были венки, речи. И только маленькая женщина в гробу знала, каким тяжелым было для нее это последнее двухсуточное одиночество. Оно было длиннее ее недолгой жизни.

Зачем мы приходим? Куда мы уходим?

Нет построенного дома. Нет посаженного дерева. Нет вскопанной грядки. Не принимала роды. Не закрывала глаза умершим. Не обучала грамоте.

Была зачата в любви. Для чего?

В прошлое летишь вниз головой…

А теперь вот и у Куни криз. Нина думала: этого я и представить не могла. У нее размеренная жизнь. Воистину жизнь в стакане. Она давно выбрала такой способ существования, в толпе людей, но без соприкосновений с ними. Когда она умрет… не в этот раз, конечно… Когда-то потом, через сто лет… Куда уйдет все передуманное ею в метро?

Дались ей эти похоронные мысли. Нина рассердилась. Это наверняка от вермута, надо не забыть купить по дороге что-нибудь, как говорила в таких случаях Дашка, в рот… Чтоб не пахло. Нельзя приходить к больным с винным запахом.

Нина первый раз в жизни купила в табачном киоске жвачку. Она была тугой, невкусной и пахла всеми одеколонами сразу.

***

По улице летали бумажки, пыль, листья, горбились мусором корзины, всюду валялись стаканчики из-под мороженого… Было грязно, ветрено и тоскливо. Будто сразу без перехода началась осень, и быть ей длинной, бесконечной.

И еще было странное ощущение обмана, то ли уже случившегося, то ли могущего быть. Нина стала подозрительной, потому что, точно зная про обман, лица его не видела, а потому грешила на всех. На свекровь, которая определенно за ее спиной о чем-то сговаривается с сыном. На дочь, которой нет до нее дела. На Куню, которая стала выздоравливать, но выздоравливала с такими поджатыми губами, что можно было подумать – это она, Нина, опрокинула ее в криз. Но что-то у той случилось, не бывает такого на ровном месте. Однажды Нина прямо спросила: «У тебя тогда что случилось?» – «Когда тогда?» – Куня сузила ледяные глаза. А йотом засобиралась к сестре Рае. Была она вся какая-то сморщенная после болезни, словно ее прокололи изнутри, нарушили герметичность, и вот она теперь тихонечко опадает… Для Нины все это было необъяснимо. Куня вообще женщина ладная, без лишнего веса, на давление никогда не жаловалась, всю жизнь не чай пила – чифирь, и никаких там сердцебиений. А тут на тебе – криз, да еще с парезом. Неделю Куня закрывала лицо платком, чтоб Нина не увидела ее перекошенный рот. А Нина видела, по глазам видела, что с ней творится. Что там этот стыдливый платочек, когда у человека такие глаза. Нина как увидела их, не просто испугалась, что там испуг!.. Она будто ударилась до крови об чужое горе, которому не помочь… Но ведь был всего лишь криз! Что он значит в наше время, когда есть раунатин, адельфан, магнезия, да мало ли еще других красивых наименований? Криз – это не смерть. Это даже не инсульт. Пойди с тонометром по городу, проверь давление у женщин с авоськами, сумками, у молодых девчонок с загнанными глазами – все они в кризе… А живут… Так что глаза у Куни не соответствовали истории болезни. Они говорили что-то совсем другое, а что – Нина не знала. Потом Куня сняла с лица платочек, потом стала сама ходить в поликлинику, потом поехала на работу, оформила бюллетень и отпуск за свой счет и сказала: «Поеду к Раисе. Полтора года не виделись». Перед отъездом Куня пригласила пожить в своей комнате Алену. Та устроила пир на весь мир. Она уже работала временно, на птичьих правах, в каком-то клубе не то художником, не то корректором, не то платным сочинителем, смеялась над своей «деятельностью», в которой не видела никакого смысла, а его и не было – смысла. Оформляла какие-то стенды, проверяла ошибки в лозунгах, приходила поздно, часто навеселе, говорила, что она пока на первой ступенечке, но вверх пойдет непременно, потому что у нее хороший нрав, а главное – ей все равно, что в этой жизни делать. Должен кто-то кнопками прикреплять диаграммы по неуклонному росту количества автоматических линий? Должен! Так вот это будет делать она. Она что угодно прикрепит, платили бы… Так развесело щебетала Алена, и Нинина свекровь в конце концов всегда разжимала сцепленные в гневе губы и начинала с ней не то что соглашаться, а принимать такую, какая она есть – циничную, щедрую, ироничную, нахальную, беспринципную.

Всякую. Алена жила у них уже почти три месяца, кто бы мог это вынести? А им даже нравилось. Шумела рядом неведомая живая природа. Дашка, приходя в гости, тоже поджимала губы. Тогда Алена захватывала ее в объятия и кричала: «Ну ты, Дарья, даешь! Что это на тебе? Штаны-бананы? Так это же для кривоногих! Это мода для них, грешниц! Ты-то ровненькая». Глядишь, и уже стаскивает Дарья новомодные брюки, и обе девчонки в колготках пялятся на себя в трюмо, ища друг в друге исключительные прелести.

– Нет, – констатирует Алена. – Я хороша! Я не какая-нибудь там щука, из которой только студень и варить… Есть во мне товар, есть!

Дашка так не умеет, но то, что кто-то рядом нахваливает себя, ее тоже раззадоривает.

– А я? А я как хороша! – вторит она. – У меня же линия! Смотри, какой изгиб! Меня одним движением рисовать можно… Не отрываясь… А косточки? Смотри, какие они у меня изящненькие. Будто японцы вытачивали…

Почему японцы? Но кто бы вообще стал искать смысл в этой болтовне?

Правда, когда Дашка была одна, она повторяла: «Вы все-таки не обольщайтесь тут очень… Не прописывайте ее ни в коем разе. А то потом не рассудитесь…»

Вот тут и получила Алена подарок – комнату Куни на время ее отъезда. Алена хотела пир устроить прямо сразу, при Куне. Но Куня отрубила: «Уеду, пируй без меня». Алена же терпеть не умела. Она все равно устроила пир у Нины, позвала Женьку, Дарью с мужем, привела из клуба своего начальника, лысого господина в засаленной замшевой куртке. Господин рыскал глазами по квартире, будто что-то искал. Потом, так, видимо, ничего и не найдя, сразу успокоился и стал есть варенье, жадно, по-детски облизывая ложку. Глядя, как он это делает, Нина вспомнила, что принесла от Куни большую клеенчатую сумку с банками варенья. Та просто навязала ей их. Чтобы не спорить, Нина взяла. Пришлось ехать на такси, такой неподъемной оказалась та сумка. И сейчас, глядя на заведующего клубам, который с таким аппетитом ел варенье, она пошла в кухню и стала вынимать банки. На дне сумки лежала газета, на которую протекло варенье. Стала комкать газету, чтобы выбросить, и нашла на две справку из адресного бюро «Плетнев Сергей Никифорович…».

Тот самый… Второй…

Куня уезжала на следующий день. «Спрошу, – решила Нина. – Ну что тут такого? Переведу все на юмор: «Что ж, мол, мадам, вы такие порочащие вас следы оставляете в корзинах с вареньем?»

А на вокзале увидела родственника Стасика и забыла про все. Рассердилась на Куню, что та не предупредила, что будет Стасик. Ну, как она так могла?

Нина его сто лет не видела и еще бы сто обошлась.

Стасик – это Стасик. Нина никогда не забудет, что на шестидесятилетие матери он приехал со своим секретарем. Молодой парень демонстрировал умение – понимать с полуслова своего начальника. «Какие нынче доблести в ходу», – подумала тогда Нина.

Сама она оказалась там случайно. Приехала к маме за Дашкой, которая жила у нее на каникулах. Дашка была второклассница, и тогда еще охотно ездила к бабушке «на витамины». Мама сказала:

– У Раисы шестидесятилетие. Надо пойти. Я дам тебе на подарок деньги.

– Здрасьте, – возмутилась Нина. – Что у меня, своих нет?

– Ну, не знаю, – обиделась мама. И в этом «не знаю» была старая непреходящая боль за то, что вниманием Нина ее не баловала. Шалопутной же Раисе сыновья ко всем красным дням подарки дарят, не говоря уже о днях рождения. Объяснение этому у мамы было своеобразным: «Эта Райка в детстве г…о ела». Других заслуг, чтоб ее любить, мама за своей родственницей не видела. «Стасик привез ей золотые серьги… С бриллиантами… К ее-то морде…»

Они несли в две руки большой столовый сервиз, а навстречу им шел Славик.

– Нинусечка! – обрадовался он. И уши его запылали.

Он поцеловал ее неумело, смущенно, но с такой нескрываемой нежностью, что это увидела мама и стала зачем-то врать:

– Нина специально приехала на юбилей.

Нина подумала, что сейчас мама повторит это гостям, а ведь все знают, что она приехала за Дашкой, и так возникнет вокруг нее ложь и фальшь, в которой она будет барахтаться и начнет всех ненавидеть за это.

– Неправда, – сказала она. – Я приехала за Дарьей. Славик это прекрасно знает.

– Она у тебя прелесть! Очень похожа на тебя маленькую.

Снова неправда. Все в один голос говорили, и Нина сама это видела: дочь – копия отца. Нина знает это про себя: она запрограммирована на улавливание лжи. Но Славик, Славик! Он-то как мог… Даже так невинно, но ему врать не полагалось.

– У тебя все хорошо? – спросил Славик и ответил: – Хорошо. Дочь на тебя похожа, – еще раз подчеркнул, будто чувствовал, что этому она как раз не верит. – Она твоя. Так же брови топорщит от возмущения. Так же защищается, не дожидаясь нападения.

– Откуда ты все знаешь? – засмеялась Нина.

– Наблюдал. Твоя… Ну… может, чуть-чуть не твоя… Ты была плакса. Она нет… Она дает сдачи.

– Слава богу! – сказала Нина.

– Все так говорят и так учат… А это ведь ужасно.

– Давать сдачи? – спросила Нина.

– Конечно. Дай сдачи! Дай сдачи! Только это и слышишь. Потом удивляемся – откуда жестокость. Отсюда.

– Знаешь, когда твоего ребенка бьют, другого не скажешь… А то ведь убьют, те, которые не знают, что это нехорошо.

– Придумали… добро с кулаками. Ну какое же добро, если оно с кулаками? Не учи Дашеньку давать сдачи, ну не учи! Стань первой…

– Ни за что! Она у меня одна… Она должна выжить…

Он сидел, сгорбившись на перекладине террасы, такой весь нескладный, неловкий, и был прав, тысячу раз прав. Нина чувствовала это всей своей шкурой.

Но правда его – как бы это сказать? – существовала сама по себе, вне жизни. Это была теория, не подтвержденная опытом. Великолепная теория, на которой не вскипятишь чайник. Из штанин торчали ноги в видавших виды босоножках. А носки были явно не наши, явно из закромов Стасика.

– Пока правда будет ходить в таких штиблетах, почему-то зло сказала Нина, – ей не победить… Вот Стасик, Стасик! Вылез в деятели государственного масштаба.

– Почему вылез? – тихо спросил Славик.

– Вылез, вылез, – закричала она. – Пролез, потому что дрался, как лев… А мы с тобой были плаксы…

– Нин! – сказал он тихо и взял ее за руку. – Что у тебя не так? Ты мне скажи…

– Женька шлет тебе привет, – солгала Нина.

– Спасибо, – солгал он.

Ложь-батут подбросила их в невесомость. Вышел Стасик. Обнял их за плечи.

– Родненькие мои, я вас люблю. – И он тоже подпрыгнул на батуте.

***

…Тетя Рая не могла скрыть гордого взгляда, который она бросала на приехавшего сына и его секретаря. Она всем показывала пальцем на машину. Его! Она и на Нину смотрела победоносно. Стасик по сравнению с ней являл собой убедительный пример жизненного превосходства. Тетя Рая заставила своих сыновей учиться вместе, и они оба закончили политехнический институт. Стасик быстро пошел вверх. А у Славика работа не заладилась. Ему бы совсем другое образование и другое дело.

В Москву Славик теперь приезжал редко. Нина не звала его домой. Она придумала для него свидания на Тверском бульваре. Вечером, когда в театрах начинались спектакли. Они садились на лавочку лицом к Стройбанку и говорили об иррациональном. Вернее, говорил Славик. О том, какая человек грубая субстанция и как остро это ощутимо вечером именно здесь, на Тверском бульваре.

– Слышишь, как все молчит? – спрашивал он Нину. – Мы, люди, очень шумим. Мы так шумим, что не слышим себя. Мы закричали в себе внутренний голос. Мы превратили его в придурка для анекдотов… А я уверен, здесь, на бульваре, что-то есть от живого Пушкина… Здесь бродит его непонятная мысль, здесь где-нибудь его слеза или смех.

Нина молчала. Слишком материальный мир обступал ее, а непонятых мыслей собственных столько… что до Пушкина как-то руки не доходят…

И возникало против Славика раздражение. За все сразу, за его глупую любовь, за то, что на нем нелепое пальто, за то, что он сохранился в идеализме, а ее по стенкам размазал материализм. Ну вот про что он мелет?

– Мысль надо отпускать на волю, она вернется, не заблудится… Всегда лучше иметь дело с побродившей мыслью, чем с той, которая от ноги не отходила. Фантазия, как бы далеко она ни уходила, точнее приходит к финишу, чем топчущаяся на месте приземленность… Познание – это движение во всех направлениях, и прежде всего – внутрь. А для этого надо расшатывать стенки. Чтоб войти-выйти. Чтоб высвободить собственный пленный дух…

Опять дух…

– Тебе хватает зарплаты? – задала Нина краеугольный вопрос материалистического существования.

– Разве зарплаты может хватать? – ответил он. – Денег всегда нет…

И Нине сделалось стыдно, что она, всю жизнь мучаясь, сомневаясь, пытаясь понять, почему-то именно при Славике выглядела как немыслящая природа.

«Денег хватает? – передразнила она себя. – Ишь, сразила! Идиотка! Как это стыдно – «денег хватает»… Что я, не знаю, что ли…»

***

Стасик красиво, картинно поседел. Ненаши одежки сидели на нем ладно. Он привез на вокзал громадную посылку для матери, объяснил, что уже позвонил, Куню встретит сам зампредисполкома, так что можно передавать хоть вагон…

Нина развела руками.

Они посадили Куню, дождались отхода поезда и медленно пошли по перрону.

– Постарела она как, – сказал Стасик. – Давно не видел, так бросилось в глаза…

Нина молчала. На Стасика даже в бегущей вокзальной толпе обращали внимание: идет солидный Большой Человек. Вспомнила Славика, каким он всегда приезжал в Москву. Лет десять в одном пальто. Галоши перестал носить последним в Советском Союзе.

Ходил по Москве с безразмерными авоськами, покупая какие-то необязательные вещи. Нина знала: каждый раз брат пытался его тут одеть, обуть… Бесполезно.

Стасик шел очень медленно. Нина подумала: он хочет о чем-то поговорить? Или вспоминает наше общее детство? Почему он едва тащится, этот деловой, предельно занятой, преуспевающий во всем родственник?..

– А я, знаешь, уже дед. Колька мне внучку принес. – Стасик как-то нежно, застенчиво засмеялся. И стал рассказывать, как они купили молодоженам кооператив, но родилась малышка, и те вернулись пока к ним, так что дома у них – содом и гоморра. Слава богу, жена Коли очень хорошая, с ней легко, душевно.

– Я подвезу тебя, – сказал Стасик.

В другой раз Нина ни за что бы не села, придумала бы что угодно, а тут эта внучка сбила ее с толку. Ведь как-никак она ей родственница. И защемило сердце, как будто она виновата перед этой девчоночкой, что порвались связи и нет никакого желания находить их и восстанавливать.

И тут вспомнился Плетнев Сергей Никифорович. Не он сам. Справка, из клеенчатой судоки. И неизвестно почему, совершенно для себя неожиданно, Нина рассказала об этом Стасику.

– Может, Куня потому и заболела, узнав, что он в Москве живет, а ей не объявился?

– Ну скажи, подумай, ну зачем бы он объявлялся? У него семья, дети, внуки, наверное, уже, ну какие у них могли бы быть отношения?

– Вот невезучая баба, – печально сказал Стасик и тут же как-то дернулся, и Нина поняла, почему, – он я ее считает в этом смысле невезучей (абсолютно справедливо считает), но не говорить же об этом.

– Она думала, он где-то на периферии, виноватилась, что у них там масла может не быть… – сказала Нина.

– Ну понятно. Она ему посылку хочет послать, а он, оказывается, живет под боком. Я знаю эти дома. Элитные, между прочим… По два сортира на квартиру…

– Неужели она ходила к нему? – содрогнулась Нина, представив, как пошла Куня в эти «элитные дома», как позвонила… Очень четко увиделась тетка в своем мосшвеевском зеленом платье с зелеными пуговицами и бежевой косыночке. «Здрасьте вам…» Увиделась и выплывшая откуда-то из недр квартиры дама в розовом стеганом халате (почему розовом и стеганом?), с блестящим от крема «Пондз» лицом (при чем тут «Пондз»?). А может, Куня прихватила и свою клеенчатую сумку с банками варенья. Гостинец. Ох ты, боже мой!

Но в связь между адресом и теми потерянными глазами как-то поверилось.

– Зайдем в кафе, – предложил Стасик. Напротив кафе висели афиши «Пяти вечеров». Этот фильм Нину разбередил, разбуравил. Он был весь – от начала до конца – из ее и Куниной жизни. И этот самый Кунин муж, Сергей, тоже был похож на героя «Пяти вечеров», такой же нескладный неудачник, у которого даже большая радость непременно должна быть замешена на беде. А может, так у всех? Но что это за радость, если она из беды? И что это за беда, если после нее сразу радость?

В кафе играла музыка «времен Дашки». Молодежь ритмично двигалась ей в такт. Чуть-чуть покачивались бедра, лениво двигались плечи, волосы с плечей отбрасывались едва уловимым легким движением руки. В полумраке все это казалось то ли пляской сомнамбул, то ли каким-то ритуальным действом, то ли еще чем-то.

Стасик принес коктейли. Нина взяла соломинку, сидела тихо и неподвижно. А Стасик смотрел на танцующих сильфид, длинноволосых, джинсовых, без тайн. Ну какая, скажите, тайна в девушке в обтянутых штанах? Все на виду. Ягодички-фасолинки. И ягодички-яблоки. И ягодицы-полушария. И попки плоские, как лопата, и стесанные книзу, как у мартышек, и основательно фундаментальные зады на века, не поддающиеся никаким разгрузочным дням.

– Как я им завидую! – сказал он. – Свободе их движения, раскованности, независимости от пустяков, которыми мы всегда повязаны были и есть.

– Не подозревала, что ты можешь чему-то завидовать.

– А что ты обо мне знаешь? – печально спросил Стасик.

– Где сейчас твой секретарь? – сменила тему Нина. – Тот, помнишь?

– А! Деловой был парнишка. Он поднабрался тогда на производстве, сейчас помощник одного босса по экономическим вопросам. Защитил кандидатскую. Ну так выпьем за них, за идущих вослед.

– Как там Славик? Давно что-то не приезжал, – спросила Нина.

– Читает, паяет, рисует… Живет! Приезжать не хочет. Говорит, жалко времени.

– Скажите! – как-то обиженно прошептала Нина.

– Это отговорка для меня, – засмеялся Стасик. – Тебе бы сказал что-то другое…

Нина заплакала.

Она не плакала уже тысячу лет.

Ни когда умерла мама… Кира…

Она не плакала от злости, когда уходила из журнала.

От ненависти, когда разводилась с Евгением.

От страха, когда болела Дашка.

Теперь вот заплакала от встречи с отвергнутым ею родственником.

Какие-то сошедшие с рельс эмоции… Нервные клетки, потерпевшие крушение…

***

Ночью выпал первый снег и скрыл всю осеннюю грязь. Много ли надо человеку? Была в белизне какая-то магия. Люди не хамили друг другу в транспорте, некоторые даже улыбались.

Нина стояла у шторы, ожидая, когда выбегут старухи, радовалась снегу, зиме, но что-то тревожило ее. Радость без причины (какая причина – снег?) – это всегда опасность, что жизнь хочет тебя надуть. И предлагает маленькую радость перед большой пакостью.

Как тихо стало у них дома с тех пор, как уехала Алена.

– Вывели козу, – ворчала свекровь. Но Нина видела: ей тоже стало не хватать живой природы, какой была эта баламутка Алена. Она даже бегать стала хуже. Нина видела – куда-то делся этот бодрый сине-олимпийский натиск. Люди теперь не смотрят ей вслед так, как раньше: во дает, старуха! А как-то жалеючи, сочувственно. И Евгений перестал к ним приходить, пришел как-то, сели они втроем, а говорить не о чем… Так и промолчали весь вечер, пялясь в телевизор.

– Ты же не сойдешься с ним? – прямо спросила свекровь, когда он ушел.

– Сколько можно? – вздохнула Нина.

– Ну и нечего ходить, – сказала свекровь.

Нина ездила к Дашке, но дочь встречала ее без энтузиазма. Не плохо, нет… Но не было между ними тех теплых отношений, о которых мечтала Нина. Не было даже общего разговора, пусть глупого, пустого, но от которого делается спокойнее. Наоборот. Все вроде в порядке, посидели, чаю попили, поцеловались на прощанье, а сердце щемит, щемит…

Короче говоря, засобиралась Нина к Алене. Помня Аленины привычки, купила бутылку вина, набор пирожных, явилась. В Куниной комнатке – яблоку негде, упасть, полон дом гостей.

– Ой! – взвизгнула Алена. – Ой!

Что там Нинины дары? На столе стояли заморские бутылки, на большом блюде громоздились трупики крохотных птичек. Ни курица, ни баран, ни корова, разделанные для продажи, не вызывали у Нины таких мыслей, а эти бывшие воробьи (рябчики! рябчики!) смотрелись как трупики.

Нина старалась сесть так, чтоб их не видеть. Но это было весьма трудно сделать на Куниной территории. Получилось, что она все время пялится в окно. Алена подскочила:

– Теть Нин! Ничего не случилось?

– Нет! Нет! – успокоила ее Нина. – Просто я по тебе соскучилась.

Алена горячо ее поцеловала.

– Да, забыла сказать. Тут к тете Куне один дядька приходил. Важный такой. Разговаривая, шляпу снял.

Почему Нина решила, что это Сергей Плетнев?

– Я сказала, – продолжала Алена, балансируя на одной ноге, – что она уехала. Когда будет – точно не знаю. Спросила, что передать, он сказал: ничего, спасибо.

Она отошла, наступила кому-то на ногу, захохотала, потянулась к гитаре, пролила чей-то бокал, взвизгнула, короче, вела себя как нормальная живая природа, клетки которой не забыли своих прямых функций.

***

Всю дорогу Куня лежала, повернувшись лицом к стенке. Благо попутчики оказались неназойливыми. Каждый был при своем деле. Девица внизу читала что-то не по-русски, делая в блокноте пометки. Верхние мужчины спали, напившись вина. Так что можно было лежать и думать. Конечно, если бы можно было не думать, было б лучше. Но так не получалось. Сейчас Кунины мысли были только об одном – о мальчике Вите, восьми-девяти лет, с острыми лопатками и вырезанными гландами. Господи, как бы любила она его внука! Ничего бы для него не пожалела. Своим бы считала, потому что по всем человеческим законам он и был бы ее. Это к нему – будущему – отправляла она тогда Сереженьку, это для него, не родившегося, продавала за бесценок свои вещи. Внук был бы оправданием всей ее жизни. Из-за него не повисла она тогда на шее у Сереженьки, не выбросила письмо с адресом. И вот теперь – сын. Другая семья, другая жена.

Не вернулся он к Куне. Забыл ее напрочь. И любовь забыл. И себя забыл тогдашнего. Тридцать с лишним лет прошло. Это же полчеловеческой жизни…

Разламывалась Кунина голова. Умирало от горечи и обиды сердце.

Не могла Куня простить Сергею Никифоровичу Плетневу его молодую жену. Первый раз в жизни Куня испытывала испепеляющую ревность, но догадайся кто об этом, она бы под поезд кинулась, не смогла бы пережить. Потому и уезжала, что боялась разоблачения. Нины боялась. Та все в глаза ей вглядывалась, будто чувствовала. Не доведи господи узнала бы, что она, старая уже женщина, ревнует, как девчонка, ненавидит его молодую жену, что за мужниными рубашками следить не умеет. Ненавидит этот их благополучный дом, к которому все на машинах, все на машинах…

…Как она его тогда вела из метро! Он тротуара боялся… Как она его мыла в их громадной изжелтевшей ванне. Воды горячей не было. И она носила ведрами из кухни. Поставит на газ одно греться, а другое уже в деле, выплещет первое, потом бежит за вторым… Моталась туда-сюда, туда-сюда… Пальцы обожгла… Лечила его чирьи… По всей спине были… Лук пекла… Потом им всю его спину обкладывала.

Год они были вместе. Год она из него войну выгоняла.

Куня так дернулась, что девица перестала читать и спросила, что с ней.

– Озябла, – сказала Куня глупость, – в вагоне дышать было нечем.

***

Дашка явилась без звонка, но с оглушительной новостью.

– А ты знаешь, – с порога сообщила она, – отец, наверное, будет разъезжаться со своей мадам. Ему, конечно, обломится комната в коммуналке, не больше…

– С чего начинал – к тому вернется, – ядовито сказала свекровь. – Набегался…

– А чего бы вам тоже не съехаться на старости лет? – сказала Дашка. – Теперь модно жениться на первых женах.

Свекровь в упор посмотрела на Нину.

Странный это был взгляд. Взгляд сочувствующей женщины, а не заинтересованной в благополучии сына матери. А так как Нина была сбита с ног новостью (хотя, собственно, почему? Ушел же Женька от нее, почему бы не уйти от другой?), то ей требовалась «нейтральная среда для концентрации», и она упрекнула свекровь, что, мол, нечего по-жлобски подливать кипяток в старую заварку, а надо заварить свежий чай. Плохо сказала, склочно. Дашка внимательно посмотрела на одну, на другую, вздохнула горестно и, как мудрая женщина, сменила тему.

– Вадима Петровича тут встретила. Он квартиру получил в шиковом районе. Даже поглупел от радости.

– Это ему нетрудно, – ответила Нина.

– Мама! – возмутилась Дашка. – Если я что помню из школы, то лишь его уроки… Ты всегда к нему была несправедлива.

А может, и была? Нельзя снять это со счетов.

В девятом Дашка пошла в новую школу. Уже через несколько дней Нина стала замечать, что та ходит будто на цыпочках. Такое ощущение, что ей низко на собственных ногах, и каблуков недостаточно, и надо подняться вверх, потому что самое главное и интересное над нами всеми и за нами всеми. Она перестала скандалить по каждому поводу, как было раньше. Но не оттого, что стала почему-то лучше, просто у нее появился другой угол обзора, и все они в этот обзор не попадали.

Выяснилось. У них особое преподавание литературы. Нина сказала свекрови: «Восприятие слова через шкуру. Как погоды: тепло-холодно, тепло-холодно… Посмотрим, как она напишет сочинение».

Дарья написала прекрасное сочинение. В нем не было ни одного казенного слова, и тем не менее все было правильно. «Он фокусник», – подумала Нина об учителе и решила пойти к нему на урок послушать.

– Пустите? – спросила она его. – Коллегу?

– В общем… – как-то вяло ответил он. – Я этого не люблю…

– Да что вы! – сказала Нина. – Я же не инспектор. Я буду тихо и скромно…

– Ну ежели скромно… – засмеялся он.

Очень странный был урок. Для себя Нина определила: «обочинный». Они все ходили вокруг зафлажкованного, огороженного романа «Отцы и дети», и он их не пускал вовнутрь. В то время, когда всеми исповедовалась глубинность, художественная подробность. Эти же на уроке бродили вокруг, а учитель только намекал, что там, за флажками. И даже привирал, чтобы завлечь. «Что за чушь! – думала Нина. – Сплошные фиги в кармане, детективные приемы». «Вы знаете, как поступил Базаров? Он поступил удивительно! Он…» И пошел разговор о дуэли. Не об этой конкретной, между Базаровым и Павлом Петровичем, а о дуэли вообще, о кодексе чести. В связи же с Базаровым – целая лекция о состоянии медицины того времени, о детской смертности, о кладбищах… И без всякого перехода – о могиле самого Базарова. И под финал урока: «Неужели любовь не всесильна? Как вы думаете?»

Нина сказала:

– Не поняла… Вы все минули… Все существо… Все сердце…

– К сердцу надо идти самому! – закричал учитель. – Сердце – не место для экскурсий!

– Да! Но путь… Начертите путь… В чем суть учения? В объяснении дороги или нет?

– Нет! – кричал этот нервный Вадим Петрович. – Суть в пробуждении! Образование – это просыпание спящей души… И делать это надо осторожно, чтоб захотелось проснуться, захотелось перейти от незнания к знанию. Ошеломите человека сразу – и у него голова заболит…

Дома Нина застала Дашку за листанием романа. Она что-то в нем выискивала. И так все время – все книжки или с конца в начало, или с середины, набеги какие-то, а не чтение… И вот поди ж ты: это она запомнила.

Когда Дашка ушла, Нина все время возвращалась к тому, что Евгений разводится, начинала волноваться, но тут же отмечала, что мысль, которая не дает ей покоя. с этим не связана. Какая-то почти посторонняя, но саднящая мысль…

Она сплюнула от отчаяния, что не может вспомнить, и тут же вспомнила: этот учитель, будь он неладен, переехал на новую квартиру, а это как раз тот адрес, что нашла она в сумке у Куни.

Зачем он приходил к ней, этот Сергей Никифоровнч Плетнев? А вдруг это был ответный визит, а баламутка Алена не сказала ему по-человечески, ни где Куня, ни когда приедет.

Непременно надо ему сообщить. Непременно…

На другой день на работе Нина узнала телефон Плетнева. Позвонила. Он ответил. Сам. Ничего не понял. Куда он ходил? Что спрашивал? Никуда не ходил и ничего не спрашивал. Куня? Ах, Куня… Конечно, помнит… Ну и что? Собственно, вы кто и чего хотите?

– Я хотела бы с вами встретиться, – неожиданно сказала Нина.

– Зачем? – не понял Плетнев.

– Не знаю, – ответила Нина. – Сама не знаю… Извините…

В трубке засмеялись:

– Мне ваша искренность мила, – ответили ей. – С пяти до шести я гуляю с собакой. – Он назвал сквер.

Дальше пошла чушь. Нина позвонила Дашке и сказала, что хочет одолжить у нее Капрала. Она идет на свидание.

– Тоже мне, дама с собачкой! – съехидничала Дашка.

Пришлось везти Капрала в такси, такая безумная была вся эта затея.

Нет, он не был похож на человека, описанного Аленой. Он не был солидным, этот С. Н. Плетнев. Он был усохший, очень пожилой, в общем, старый человек с собакой, которая все время его тянула куда-то, дергала, и он дергался на поводке как-то безвольно и покорно. Он, как бы это сказать, соответствовал Куниному рассказу, но не соответствовал собственному адресу. Такие старики бродят на Чистых или Патриарших прудах, они – типичные жильцы старых московских коммуналок, а не престижных башен.

Собаки сочувственно обнюхивали друг друга…

– Видите ли, – начала Нина, – Куня тяжело болела. Потом уехала к родным. Когда мне сказали, что кто-то к ней приходил, я подумала, что это вы и так далее…

– Почему? – не понял старик.

– Ну потому… Что вы и Куня. Ну не чужие же вы…

– Абсолютно чужие. Вы не знаете то время. Разорванное, голодное, больное… Она тогда очень поддержала меня…