Текст книги "Легенда об учителе"

Автор книги: Галина Северина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

АДРИАТИЧЕСКИЕ ВОЛНЫ…

– Знаешь, Ната, а она своими записочками скоро ему надоест! – шепнула мне Света на уроке географии, кося глазом на задние парты, где Лилька что-то писала, а Кирилл равнодушно смотрел в потолок.

Красивая, скучающая поза. Новоявленный Онегин. Недаром мы сейчас изучали Пушкина. Валентина Максимовна задала учить наизусть отрывок из романа «В красавиц он уж не влюблялся…».

– Ну что ж, тем лучше для тебя! – буркнула я Свете.

– Как не стыдно! Как ты можешь обо мне так думать?!

Света резко отодвинулась от меня и закрыла лицо ладонью.

Господи, ничего «такого» я и не сказала! Просто меня нисколечко не интересуют ничьи любовные отношения. Будто бы ничего другого не существует на свете, кроме этих переглядываний, воздыханий, записочек…

– Стоит он того, чтобы о нем ревели? – рассердилась я.

– Ничего ты не понимаешь. Ни-че-го! – всхлипнула Света.

Странно, то же самое мне недавно говорила Лилька. И это тоже было связано с Кириллом. Я собиралась съязвить по этому поводу, но выведенная из себя географичка изо всех сил стукнула указкой по столу. Хрупкая ореховая палочка разлетелась на три части. Меня тут же разобрал смех. Сзади, еще громче, захохотал Кирилл. За ним остальные. Мальчишки басом. Девчонки – слегка повизгивая.

– Сейчас же прекратить смех! Сазанов, Дичкова, вон из класса! – закричала Раиса Львовна, продолжая стучать обломком указки. Лицо ее покрылось лиловыми пятнами.

– Пошли, пошли! – обрадовался Кирилл, срываясь с места.

По дороге он схватил меня за рукав, и я вылетела вместе с ним в коридор.

– Куда теперь? – блестя глазами, спросил он, наполненный внезапной радостью жизни, такой далекой и от его мудреной философии, и от скучного урока, и, может быть, от надоевшей Лильки.

– Куда хочешь! – насмешливо ответила я, направляясь в любимую пионерскую, к Толе. Не хватало еще мне делить изгнание с этим пожирателем сердец! Лилька с ума сойдет от ревности, а Светка еще пуще разревется…

– Стой! – вдруг зашипел Кирилл, снова хватая меня за рукав.

Мы остановились возле учительской. Оттуда доносились возбужденные голоса.

– Предательства мы ожидали от кого угодно, только не от вас, потомственного русского интеллигента! – скрипела Нина Гавриловна своим простуженным голосом.

– Оздоровить обстановку, дать школе крепкого руководителя – это не предательство, а нравственный долг каждого из нас! – прозвучал вежливый, твердый ответ Андрея Михайловича.

– Ну хорошо, я согласна с вами, что Анна Павловна несколько слабовата, но она глубоко образованный, воспитанный человек! А этот? Он плюет на пол. Одевается, как грузчик!

– Ну, это вы слишком! – резко оборвал Андрей Михайлович, но тут же спохватился и уже мягче, преодолевая всхлипывания Нины Гавриловны, пояснил: – Какой толк от образования, если оно не приносит пользы? Наоборот – тянет людей назад, к какой-то мертвой классической форме? Как вы не поймете, что жизнь не повернется вспять!

Он помолчал в ожидании ответа. Нина Гавриловна всхлипнула громче. Мы услышали звук наливаемой воды и легкое поскрипывание ботинок Андрея Михайловича.

– Заметили, что новый директор плюнул на пол, – снова заговорил он. – А вспомните-ка басню Крылова о том, как некий дотошный человек в зверинце увидел крохотную букашку, а слона пропустил! В нашем Николае Ивановиче энергия, увлеченность делом бьет через край. Слоновая сила жизни – вот что главное!

– Сила без ума? – ядовито произнесла Нина Гавриловна.

– Если вам не изменяет память, слон – умнейшее животное! – сухо ответил Андрей Михайлович, и шаги его зазвучали по направлению к дверям.

Мы отскочили в сторону.

– Значит, вы окончательно не подпишете письмо в Наркомпрос? – расслабленным голосом спросила Нина Гавриловна. Кажется, она еще на что-то надеялась.

– Нет! И прошу вас не говорить со мной больше об этом!

В голосе Андрея Михайловича послышалось непривычное раздражение. Он резко открыл дверь. Мы поскакали по лестнице вниз, стремясь опередить его. Велико же было внутреннее волнение нашего учителя, если он не обратил внимания ни на поднятый нами шум, ни на нас самих, прижавшихся к дверям раздевалки…

– О том, что слышали, никому ни слова! – шепотом сказал Кирилл. Глаза его восторженно блестели.

– Почему? – удивилась я, так как жаждала поскорее обо всем рассказать Ире.

– Во-первых, потому, что мы подслушали не касающийся нас разговор. Во-вторых, и без нас скоро будет все известно. Ты же не Генька, чтобы себе цену набивать?

Убежденная его логикой, я согласилась. Все-таки в Кирилле есть что-то отличающее его от остальных ребят. И понятно, что девочки сохнут по нем. По ком же еще? Не по Геньке же!

– Да, – сказал Кирилл. – Здорово Сербин отделал эту хныкалку! Не поддался на кошачьи слезы!

Кирилл любил за глаза называть Андрея Михайловича по фамилии. Но у него это получалось уважительно-восхищенно и не резало слух.

Мы вернулись в класс с разным отношением к происшедшему. Кирилла занимала внешняя сторона разговора. Меня мучило, кто же победит? Двое против двадцати! Всегда ли побеждает большинство?

Письмо в Наркомпрос, кроме Андрея Михайловича, не подписали Надежда Петровна и Валентина Максимовна. Для первой главным был вытяжной шкаф, который начали делать присланные с завода по просьбе Николая Ивановича рабочие, а Валентина Максимовна вся была в поэзии Пушкина. Бурление среди коллег не затрагивало ее.

Она входила в класс каждый раз с новыми строками, начиная читать их с порога. И шум постепенно стихал, как успокоившийся морской прибой.

Совместное изгнание из класса и подслушивание возле учительской не сблизили нас с Кириллом. Я по-прежнему избегала разговоров с ним. Он делал вид, что не замечает меня. Но когда через несколько дней к нам вбежала после второго урока Надежда Петровна и объявила, что мы можем идти домой, занятий больше не будет, созван срочный педсовет с представителем из Наркомпроса, – мы с Кириллом, как по команде, повернулись друг к другу.

«Да! – сказали его глаза. – Без нас все проясняется!»

«Только тебе все равно, а мне нет!» – ответила я взглядом. На нас с двух сторон смотрели Лилька и Света. Они, конечно, поняли наши переглядки по-своему…

«Неужели большинство победит там, на педсовете?» – с тревогой думала я, спускаясь в раздевалку. Там шел ожесточенный спор.

– Я за старого. По крайней мере, мы знали только учебу. А новый что делает? Сегодня гонит крышу чинить, завтра – дрова колоть, скоро заставит полы мыть. Сунет в руки тряпку – и не пикни! – насмешливо говорил Генька Башмаков, нахлобучивая меховую шапку на свою голову-дыню.

– Вот и хорошо! Потрудимся на общую пользу! – весело выкрикнул Жорка.

– А по мне, что ни поп – то батька! – лениво пробасил Кирилл.

– Новый директор – коммунист. А нам, комсомольцам, очень нужно, чтобы с нами был коммунист! – вмешалась в спор Ира, гневно глядя на Геньку Башмакова.

– Не всякий коммунист…

– Он не всякий. Настоящий! – перебила Ира и решительно пошла к выходу.

«Верно, – подумала я. – Настоящий. И Андрей Михайлович видит в нем настоящего, хоть сам и не коммунист…»

Все-таки я рассказала Ире о том, что мы слышали с Кириллом возле учительской. Меня сжигало беспокойство, и понять его могла только Ира.

– Знаешь, Ната, о чем я думаю? – со счастливой улыбкой сказала она, выслушав меня.

– Что большинство не победит?

– Конечно, нет! Но я не об этом, а о том, что Андрей Михайлович обязательно станет коммунистом. Вот увидишь!

На другой день мы узнали, что Николай Иванович остается директором, а большинство к концу педсовета стало меньшинством. Оказывается, многие подписали это дурацкое письмо под нажимом бывшей директрисы и ее главных помощниц Нины Гавриловны и Раисы Львовны. Антон Васильевич горько раскаивался, что пошел у них на поводу, да и другие тоже. Горячее выступление Андрея Михайловича на педсовете помогло многим разобраться.

Толя торжествовал. Он передал нам в лицах, как произошло полное поражение Раисы Львовны и Нины Гавриловны. По-моему, из Толи вышел бы великолепный артист. Жаль, пропадет талант! Мы с Ирой прыгали от счастья, что так хорошо все обошлось. Но это было еще не все: Андрея Михайловича назначили завучем! Николай Иванович давно его уговаривал. Он отказывался из-за перегрузки, но теперь уже вмешалось высшее начальство. Срочно подыскивают математика. Андрею Михайловичу оставляют физику и должность завуча.

Радостные, бежали мы по коридору. В классах смеялись ребята. Из огромного окна над лестницей било в глаза веселое солнце.

– Подожди! – вдруг остановилась Ира и посмотрела из-под руки. – Снова кто-то посторонний ходит в школе. Из МОНО, что ли?

Высокий, плечистый мужчина в темно-синем костюме торопливо прошел в зал. Мы на цыпочках последовали за ним, воровато заглянули в дверную щель… Да это же наш Николай Иванович! В новых штиблетах. Рубашка с галстуком. Фуфайки и в помине нет. Где тут узнаешь его!

– Вот. Сегодня, наконец, выдали костюм из мастерской. Два месяца, бездельники, шили. Хорошо? Как по-вашему? – с довольной улыбкой обратился он к нам, слегка поворачиваясь.

По-нашему? Мы были смущены и горды небывалым доверием. Мы одобрили все. Это был наш, комсомольский, директор!

____

 
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог…
 

– Хорошо, но смелее! Не бормочи под нос! – со слабой улыбкой говорит Валентина Максимовна Жорке, ставит оценку в журнал и вызывает Ваньку Барабошева.

– «Мой дядя самых честных правил…»

– Так, так, – устало кивает расстроенная учительница и долго смотрит в журнал.

– Башмаков!

– «Мой дядя…» – с пафосом начинает Генька, будто это его собственный дядя, работающий в Совнаркоме.

Кирилл громко хмыкает.

– Пусть не мешает! – обиженно требует Генька.

– Послушайте, ребятушки! Неужели никто не выучил ничего другого? И это из всего «Евгения Онегина»? – взывает чуть ли не со слезами Валентина Максимовна.

Есть отчего заплакать: все мальчишки выучили начало романа, а девчонки – письмо Татьяны. Кроме Иры, которая тоже выучила начало с пресловутым дядей. Урок подходит к концу, а все одно и то же…

– Поднимите руку, кто выучил другое?

Подняли я и Кирилл.

– Начнем с девочки! – решает Валентина Максимовна.

Я знала «Евгения Онегина» чуть ли не целиком. Для меня не было большего наслаждения, чем твердить оттуда целые строфы. Начнешь одну, а за нее цепляется другая, третья, как жемчужное ожерелье. Сойдя с поезда и взглянув на звездное небо, я тут же вспоминала:

 
Морозна ночь. Все небо ясно:
Светил небесных дивный хор
Течет так тихо, так согласно…
 

Отправляясь зимним утром на колодец, гремя ведрами, зычно оглашала воздух:

 
Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла на суках дубов…
 

Что же мне выбрать сейчас? Может быть:

 
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
 

Нет, это, наверное, выучил Кирилл, он как-то говорил, что ему тут нравится философская мысль.

– Быстрее, десять минут осталось до звонка! – подгоняет Валентина Максимовна.

Я вздыхаю и погружаюсь в пушкинские стихи, как в чистое, глубокое озеро:

 
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум…
 

Все дальше, дальше… остановиться нет сил. Колдовские строки властно тянут за собой. Я перешагнула положенные по норме три строфы, но меня никто не остановил. Ох, какая стоит тишина! А может быть, все давно ушли и я одна в пустом классе?

 
Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас…
 

Я, кажется, тону в этих волнах. Теплые, ласковые, они накрывают меня с головой. Теперь уж точно ничего не слышно и все ушли.

 
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора…
 

Я выныриваю, наконец, на поверхность и заканчиваю так, словно действительно была под водой и мне не хватает воздуха, на полушепоте:

 
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил…
 

Я со страхом оглядываюсь и вижу, что все сидят на своих местах. Валентина Максимовна смотрит на меня благодарными глазами. С последней парты во весь рост поднимается Кирилл и начинает громко аплодировать.

– Хорошо, хорошо! Но здесь не театр, – останавливает его разнеженная Валентина Максимовна. – Еще есть время – послушаем тебя!

– Я выучил то же самое! – говорит Кирилл.

– Ничего! Это так прекрасно!

«То же самое? Зачем же я? Могла бы другое!» – мысленно упрекаю я себя, а Кирилл в это время отказывается:

– Не могу… Завтра я выучу другой отрывок…

– Ладно, – лукаво соглашается Валентина Максимовна, – а пока – условный «неуд»!

Звенит задержавшийся на две минуты звонок. Я бегу в зал и останавливаюсь у окна. Какой-то внутренний голос говорит мне, что я именно так должна сделать. Мне странно это, но я повинуюсь. Щеки пылают не меньше, чем у Татьяны. «Минуты две они молчали, но к ней Онегин подошел…»

– Как хорошо ты читала! – говорит Кирилл и смотрит мне в глаза. – Никак не ожидал, что ты этот кусок выберешь!

– Я могла прочитать другой. Я не знала…

– Ты выучила что-то еще?

– Почти все!

Он смотрит восторженно и недоверчиво.

– Честное слово, – уверяю я. – А как же ты теперь с «неудом»?

– Ерунда. Завтра исправлю. Он же условный!

– Нас видит Лилька, – говорю я.

– Пусть видит!

– А ты, оказывается, ловелас!

Теперь я знаю: мне нужно уйти. И я ухожу. Улетаю. Так невесомо мое тело и так радостно поет в нем душа!

– Что он тебе сказал? – не стесняясь Светы, спрашивает меня Лилька в классе.

– «Я негой наслажусь на воле», – нараспев говорю я.

– Нет. Обо мне! Что он сказал обо мне? – требует Лилька.

 
…Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно… —
 

не унимаюсь я.

Когда Лилька бледнеет, на носу у нее появляются веснушки. Сейчас они выступили особенно резко.

– Лилька! Это же Пушкин! – кричу я, но она исчезает за дверью, и на следующем уроке – физике – ее место пустует. Рафик удивленно моргает ресницами, глядя на брошенный Лилькой портфель.

– Ната, а когда ты читала стихи, дверь в лаборантскую была открыта. Андрей Михайлович, наверное, слышал, – говорит Света.

Но меня это сейчас не интересует. Настроение скисло. Зря я Лильке так ответила. И вообще в жизни многое делается зря!

Мои мысли прервал вызов к доске. Андрей Михайлович с полуулыбкой смотрел на меня, будто припоминал что-то.

Я добросовестно готовила урок, но сейчас все начисто вылетело из головы. Законы механики, хоть умри, не вспоминались.

– Я не смогу вам ответить, – уныло говорю я.

– Я знал, что не сможешь. Где уж после волшебной пушкинской музы найти место каким-то рычагам! Но послушайте, что сказал Архимед, – обратился он к классу. – «Дайте мне точку опоры – и я переверну мир!» Разве здесь нет поэзии? Еще какая! А вы: «Адриатические волны, о Брента!..»

О, какой поднялся веселый шум! Все были просто счастливы таким поворотом Архимедова рычага! А как мечтательно, с какой грустью произнес он лирические строки из «Онегина»! Наверное, вспомнил, как сам был захлестнут этими волнами. Они прошли над его головой и теперь уж больше не обманут, не завлекут… На нем парадный черный костюм. Значит, сегодня он идет навещать маленькую дочку…

На мою парту шлепнулась записка и перебила мои мысли.

 
Наша жизнь – это сказка для нас,
Это наша морская стихия,
И, как волны, в назначенный час
Разбиваются жизни людские!
                          Ты веришь в судьбу?
 

– Натка! Андрей Михайлович смотрит! – в испуге прошептала Света.

Я подняла глаза, а он тотчас же отвел свои. Он понял, что это все еще бушуют «адриатические волны». Их нельзя унять сразу: пусть постепенно улягутся сами. И не стал мешать.

Я не ответила на записку Кирилла. У меня еще не было никакой судьбы, а если и была, то она шла пока неведомыми мне путями. До конца урока я прилежно вникала в поэзию законов механики.

– Теперь он влюбится в тебя, – вздохнула Света, когда я показала ей записку Кирилла.

А в коридоре что-то писала и рвала Лилька.

– Письмо Татьяны к Онегину! – захохотал Генька и вышиб из ее руки карандаш.

– Но-но! Подними, а то получишь! – грозно прорычал Кирилл, поднося к Генькиному носу крепко сжатый кулак.

«Адриатические волны…»

БОРОДИНО

Все проходит, оставляя свой след в жизни. Мы судим об ушедших по тому, что они в нас оставили.

 
И Пушкин падает в голубоватый
Колючий снег. Он знает – здесь конец…
Недаром в кровь его влетел крылатый,
Безжалостный и жалящий свинец…
 

Глуховатый голос Поэта звучит в моей душе светлым воспоминанием, он очень уместен сейчас.

 
Я мстил за Пушкина под Перекопом…
 

За Пушкина мы мстим всегда. Пройдут тысячелетия, но за Пушкина по-прежнему будут мстить!

Мы не могли расстаться с Пушкиным просто так. Валентина Максимовна прочитала нам «Памятник» и вытерла глаза своим длинным шарфом. С места поднялась взволнованная Соня Ланская:

– На каникулах мы проведем вечер памяти Пушкина! Кто хочет участвовать, записывайтесь у меня!

Записалось полкласса. Кирилл забрал себе роль летописца Пимена из «Бориса Годунова». Самозванцем был Жорка.

Кроме того, Кирилла привлекал Алеко из «Цыган», и он подошел ко мне посоветоваться.

– Бери и то и другое! – милостиво разрешила я.

– А ты что?

– Прочту из «Евгения Онегина», хотя бы это:

 
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины…
 

– Зачем? Ты же ничему этому не веришь? – усмехнулся Кирилл, вспомнив, наверное, свою записку.

– Так я и не Татьяна!

Татьяной была Соня. Ей достался самый большой успех на этом вечере. В длинном белом платье в полутьме сцены, с распущенными по плечам волосами, она писала свое письмо Онегину с истинной страстью:

 
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!..
 

«Да. Только так. Я не Татьяна. Кирилл не Онегин. Мой герой впереди, а может быть, его не будет и вообще!» – думала я, стоя в дверях зала и не сводя глаз с Сони. Кто-то за моей спиной первый зааплодировал. Я оглянулась. Андрей Михайлович, не переставая хлопать, что-то говорил стоящему рядом Николаю Ивановичу. Они смотрели из коридора. В зале, набитом родителями и ребятами, негде было упасть яблоку.

Потом Соня была Земфирой, а Кирилл – Алеко. С ней же у фонтана, в образе гордой полячки, объяснялся Жорка-самозванец. В перерыве, когда менялись декорации, я по просьбе Валентины Максимовны читала «К Чаадаеву», «К Пущину», а в конце – «Памятник». Я гожусь только на это. Артистка из меня плохая. Я и не лезу. Лилька пела под аккомпанемент Люси Кошкиной «Буря мглою» и «Я помню чудное мгновенье».

Успех вечера был необыкновенный. Валентина Максимовна целовала и обнимала каждого. В нашем классе горой лежали костюмы, взятые Соней напрокат в каком-то театре. Артисты смывали грим и возбужденно обменивались впечатлениями. Соня, все еще в костюме Земфиры, звеня монистами в черных косах, со счастливой улыбкой принимала поздравления. Красавица! Теперь в нее влюбятся все наши мальчишки…

Я выдернула из-под пименовской рясы свой портфель и, позвав Свету, двинулась к выходу. В закутке между нашим классом и учительской стояли Ира и Лилька. Лицо Лильки было заплакано. Ира совала ей носовой платок. Мне махнула рукой, чтобы я не подходила. У меня неприятно защемило сердце. От кого-кого, а от Лильки я не жду ничего хорошего.

– Влезает в доверие, – шепнула мне Света и остановилась: из опустевшего зала донеслись певучие звуки рояля. Играли серенаду Шуберта. Мы недавно смотрели фильм с этой мелодией и напевали ее на всех переменах. И вдруг…

Мы бросились в зал и замерли у входа. На рояле играл Андрей Михайлович. Неподалеку, поставив ногу на стул и опершись на колено рукой, слушал Николай Иванович.

Весь год наш учитель физики не переставал удивлять нас. Уже было известно, что он хорошо знает литературу, говорит по-немецки и по-французски, разбирается в латыни – переводил недавно Кириллу какие-то изречения. Сейчас новое – играет на рояле. И как играет! Наша учительница пения, кроме песен, ничего не знает, а музыкантши из класса Ира и Люся то и дело спотыкаются на своих этюдах. Настоящей музыки мы не слышали, может быть, поэтому воспринимаем ее как чудо?

У дверей собрался чуть ли не весь класс. Кое-кто еще в театральных костюмах, с вымазанными вазелином лицами.

– Ну вот! Я для себя просил сыграть, а тут – публика! – усмехнулся Николай Иванович.

«И звуки те полны печали…» – пел во мне чей-то мягкий голос. Но печаль была светлая, пушкинская…

– Он тоскует о своей жене, которая ушла от него, – вздохнула Света.

– От такого человека уйти могла только дура, – пробасил рядом Кирилл.

Света вздрогнула и покраснела.

О, странная взрослая жизнь! А между тем мы одной ногой уже вступали в нее. От Андрея Михайловича непонятно почему ушла жена. А вот Кирилл отшатнулся от льнувшей к нему Лильки. Света же, зная, что никогда не получит ответа, любит его. А я каждый день и час жду чего-то с замиранием сердца, и боюсь, и не знаю, как поступить, если это «что-то» случится со мной… Разве не странно?

– Девчата! Мы едем в Бородино! – радостно сообщил нам Толя на другой день после каникул.

Его давно не было видно. Пропустил он и пушкинский вечер. Оказывается, ездил с ребятами из седьмого класса выбирать место для пионерского лагеря. От него пахло лесом, березовым дымом и крепким морозом.

– От Можайска до места шли на лыжах. Двадцать пять километров! Костры жгли. Три дня в сельской школе жили! – торопливо рассказывал он нам.

Из мира пушкинских стихов и серенад Шуберта я с не меньшим наслаждением переходила в милую сердцу пионерскую жизнь. Ира ездила в лагерь каждое лето. Я никогда еще не была. Поехать туда – заветная моя мечта. Но мы уже выросли. Комсомольцы. Завод отправляет в лагерь только октябрят и пионеров. Правда, Толя обещал похлопотать…

– Все улажено! – обрадовал он нас. – Вы же еще школьники. Значит, имеете право ехать на общих основаниях. Создадим пионерско-комсомольское звено. Будете мне помогать в работе!

Толя счастлив. Он едет в лагерь старшим вожатым. Это его стихия. Когда-то Юля поражала меня преданностью пионерскому делу. В Толе ее еще больше. Недаром он всю жизнь потом посвятил ребятам.

О Бородине семиклассники рассказывали чудеса. Огромное поле. Памятники войны 1812 года. И монастырь, построенный генеральшей Тучковой на месте сражения. В нем-то нам и предстояло жить летом. Странно. Пионерский лагерь и монастырь никак не сочетались. Почему Толя выбрал это место?

– Да нет же, там здорово! – уверяли ребята.

Лета я ждала с особым нетерпением. Вот уже март. Солнце. Капели. Ну быстрее же, быстрей!..

После зимних каникул были довыборы учкома, и я стала председателем. Моим заместителем назначили Ивана Барабошева, человека, на которого можно положиться. Сильный, коренастый, с круглым, улыбающимся лицом и светлыми волосами, он был похож на молодца из сказки. Если ему что-то не удавалось, почешет затылок, крякнет и начнет сначала. Он не философствовал, как Кирилл, не стремился к власти, как Генька, но каждый, глядя на Ивана, понимал: такой не подведет. Когда много лет спустя я узнала, что он вел героическую подпольную работу в фашистском концлагере Бухенвальде, я не очень удивилась: а кто же мог это сделать, если не он?

Ваня приглашал на особо важные заседания учкома завуча Андрея Михайловича. Сама я не решалась. Занят он был невероятно.

Мы не совсем представляли, хотя и чувствовали, какую ношу взвалил на себя этот невысокий, худощавый и не слишком крепкого здоровья человек. Он заведовал учебной частью, вел уроки физики и математики, шефствовал над новым директором, вводя его в курс новой жизни. И наверное, не только школьной. На переменах мы часто видели их вдвоем, прохаживающихся по залу и оживленно разговаривающих. Они хорошо сочетались. Высокая культура одного жадно впитывалась другим.

Атмосфера в школе стала чище. Нам дышалось легко. Но не хватало учителей, до сих пор не было математика. Кроме того, среди года ушли обиженные Нина Гавриловна и Раиса Львовна. Географию взял по совместительству Антон Васильевич, на немецкий пригласили какую-то грибоедовскую старушку с седыми буклями и черной наколкой. Она плохо слышала и требовала громких ответов, а сама еле шелестела. На ее уроках занимались чем угодно. Не помог и непоколебимый авторитет Андрея Михайловича. Иногда ему удавалось самому попасть к нам на немецкий. Тогда мы сидели как мыши. Но это было крайне редко. Наконец старушка сама поняла, что ее усилия бесполезны. Мы остались ни с чем.

При таком положении приглашать Андрея Михайловича на учкомовские заседания было сложно, хотя он никогда не отказывал. Просил только предупреждать за два-три дня, и Ваня никогда не забывал этого условия.

С таким прекрасным заместителем можно было не разрываться на части. У меня оставалось время для работы в литературном кружке. Там я читала стихи собственного сочинения. Валентина Максимовна похваливала, а Кирилл возмущался:

– Пушкина всего наизусть знаешь, а сама ерунду пишешь!

– По-твоему, некие вирши «наша жизнь – это сказка для нас» лучше? – ехидно спрашивала я.

Он с негодованием отворачивался. Отношения были по меньшей мере странные. Лилька сидела теперь с Ирой и пользовалась ее полным покровительством. Мне Ира ничего не говорила, но я чувствовала: за что-то она меня осуждает. И виною тому Лилька. Один раз я не вытерпела:

– Неужели Лилька с нами в лагерь поедет?

– А почему бы ей не поехать? – Ира строго на меня посмотрела.

Я пожала плечами. В самом деле, что возразишь? Но в то же время я была убеждена, что жизнь в лагере из-за этого осложнится. Мы несовместимы с Лилькой, факт, как говорит Николай Иванович. Но я не могу объяснить это Ире. Лилька опередила меня. Она всю жизнь опережала меня в некоторых вещах, и ей верили, тем более что слезы у нее лились легко.

– Я тебе советую переменить к ней отношение. Ей сейчас несладко! – значительно проговорила Ира, не спуская с меня осуждающего взгляда.

Вот так раз! Уж не считает ли Лилька, что я разбила ее любовь с Кириллом? С нее станет. Но Ира! Неужели она не видит!

Поделиться обидой было не с кем. Света жила сейчас своей жизнью: ее приняли в комсомол, она готовилась ехать с нами в лагерь, кроме того, взяла шефство над Рафиком, которого от нечего делать донимали мальчишки. Один раз они заперли его в шкафу с историческими картами.

На уроке Антон Васильевич отпер дверцу и обнаружил красного, смущенного Рафика.

– Это они, большие болваны! – смело закричала Света. – Если вы еще раз пристанете к нему, я вас сама поколочу!

«Большие болваны» – Генька Башмаков и Борис Блинов – рассмеялись. Но, как ни странно, шутки с Рафиком прекратились. Света теперь часто садилась к Рафику на парту, и они о чем-то болтали.

Уф, все-таки кончился учебный год! За окнами трепетали свежие тополиные листочки, в палисаднике гудели неизвестно откуда залетевшие пчелы. Толя вернулся из очередной поездки в Бородино черный от загара и пыли, с черемуховой веткой в руке.

– Готовьтесь! Через неделю посылаю ударку! – оповестил он.

Ударка – бригада, на обязанности которой лежала подготовка помещения к приезду всего лагеря. Это я узнала от Иры. Она была весела, задорна и старалась примирить нас всех.

В последний день занятий было торжественное собрание. Лучших учеников и общественников наградили подарками. Под туш заводского оркестра я получила из рук Андрея Михайловича томик стихов Пушкина. Он энергично пожал мне руку и, обдав смеющимся взглядом, проговорил:

– «Адриатические волны»?.. «Напев торкватовых октав»?..

Я пробиралась в свой ряд пылающая, как факел. Если бы кто-нибудь поднес к моим щекам спичку, она тут же вспыхнула бы. Не забыл! И я не забыла, хотя после этого с головой была увлечена лермонтовским «Валериком», читала его наизусть от первой до последней строчки, а отрывки из «Демона» мрачно изрекала, сидя над разлившейся весной Чаченкой: «Надежд погибших и страстей несокрушимый мавзолей…»

Иру, как отличницу, наградили двухтомником «Войны и мира».

– Будем читать в Бородине! – объявила она нам.

И вот мы едем. Четыре вагона выделили для нашей галдящей оравы. Остались позади шумные проводы, громкие марши духового оркестра. У выходов, чтобы никто не выскакивал, дежурят вожатые: Леша, Миша, Тоня и Маруся. Все с завода. Начальник лагеря Паша Климов, солидный, как Пьер Безухов, то и дело проходит по вагонам. Нас берегут. Как хорошо, когда кто-то бережет и любит нас!

Наше комсомольское звено заняло отдельное купе. Все веселятся, поют, а я взяла у Иры первый том «Войны и мира» и залезла на верхнюю полку.

«Войну и мир» я читала прошлым летом, когда подружилась со Светкой.

«Очень интересно», – сказала она, снимая толстый том с отцовской полки. А мне не понравилось. Раздражал французский текст, приходилось лазать в конец книги за переводом, надоедали светские разговоры и вся «ненашенская» жизнь. Более близким показался Пьер Безухов, а большеротая, кривляющаяся девчонка Наташа Ростова вывела из себя: миндальное пирожное, кружевные панталончики… Я бросила, не дочитав.

Сейчас я начала заново. Русский текст помещался в Ириной книге сразу после французского, это было удобнее. Кроме того, он не вызывал былого раздражения. Я жалела, что не знаю этого языка. Ведь знает же его Андрей Михайлович! Я углубилась в чтение. Меня звали, тащили за ноги, предлагали то играть, то петь вместе. Я отбрыкивалась, сердилась, но с полки не слезала. Передо мной разворачивалась жизнь далекая, чуждая, но я понимала ее. Нравилась и девчонка в смешных панталончиках, с голыми плечиками. Выросла я, что ли? Не знаю, но, подъезжая к Бородину, я дочитала до Аустерлицкого сражения.

Мы шли растянутым строем по полевой дороге. С двух сторон, зеленея, колыхалась рожь. Июньское солнце стояло над головой, в поле гулял ветер, и нам не было жарко.

– Смотри! – толкнула меня Света. Облитый солнцем гранитный обелиск поднимался прямо изо ржи. – А вот еще!

Теперь уже все видели среди мирного поля высокие памятники. До самого леса стояли они, как солдаты в строю. В конце поля, обнесенный кирпичной оградой, показался монастырь. В зеленой гуще деревьев блестел купол храма.

По тропинке навстречу нам шагала ударка с улыбающимся Толей впереди. Загорелые, в трусах и майках, они бодро отдали нам рапорт. Лагерь был готов принять своих обитателей. Красногалстучная голоногая армия вошла в древние монастырские ворота и рассыпалась по сиреневым аллеям. Церкви, часовни, старые склепы, настоятельские покои, трапезные – и веселые песни, хохот, барабанная дробь, звонкие трели пионерского горна, играющего сбор… Как это совместить? Да никак! Мы и не думали об этом. По-хозяйски заняли территорию. Она наша! Разве кто-нибудь посмеет отнять? Ни в жизнь! Конечно, никто не предполагал, что через несколько лет рядом со старыми обелисками, увенчанными орлами, встанут новые, с советскими звездами, и веселый пионерский горнист, хозяином вошедший сейчас в ворота, ляжет под одной из них…