Текст книги "На дальнем прииске"
Автор книги: Галина Воронская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Люську-санитарку, рано обрюзгшую, с дряблой серой кожей на одутловатом лице и с сиплым разнузданным голосом, к ее великому неудовольствию, оставили дежурить у Озерова, К Люське с соседнего прииска приехал один из ее «мужей», здоровый косой бандит, и привез богатую «передачку», в том числе долгожданную шерстяную кофту. Встретиться они должны были в вольном поселке у кореша «мужа» по прошлым делам. Дежурный по лагерю за сто рублей обещал ночью выпустить Люську за зону и не мешать ее семейной жизни. А вместо этого Люську оставили в больнице. Надо было обязательно увидеться с «мужем», а потом срочно его выпроводить: завтра вечером с другого прииска должен был приехать второй «муж». Люська опасалась: если они встретятся, ей не избежать удара ножа.
Надев белый несвежий халат и затейливо повязав пестрой косынкой голову, Люська сидела на табуретке у койки Озерова и тупо глядела в стену. У Озерова еще больше заострилось лицо, он дышал с кислородной подушкой. Подошел фельдшер, поправил сбившееся одеяло, прикрикнул на Люську, чтобы лучше смотрела за больным, сделал ему укол и ушел. Голубоватые холодные звезды мерцали в черном небе. Кто-то осторожно постучал в окно. Люська подошла. Прижав к стеклу большое белое лицо, «муж» с нетерпением спросил:
– Ну, что же ты?
– Не могу, – просипела Люська, – дежурить оставили, хоть бы помер скорей, – Люська оглянулась. К ее огорчению, Озеров еще дышал. «Муж» неопределенно махнул рукой и отошел. Через несколько минут в дверях палаты появился вахтер и поманил Люську пальцем. Иди на полчасика, – и осторожно открыл входную дверь. "Проходя мимо полуоткрытой тумбочки дежурного, Люська приметила в ее недрах голубую бутылку спирта.
«Ужасть, сколько добра зря пропадает, – с сожалением подумала она. – Приходится раздавать направо-налево». Люська накинула телогрейку на плечи и, как была в халате, так и побежала. Вернулась она на рассвете. Солнце еще не вставало, все было окутано серо-синей предутренней мглой. Звезды погасли. Сопки в пепельном небе казались точно очерченные тушью.
– Долго шлялась, – проворчал вахтер. Люська тащила большую, туго набитую розовую наволочку. Икнув, Люська пьяно ухмыльнулась.
– Дежурненький, миленький, не сердись.
Спрятала наволочку и побежала в палату. Дежурный только сплюнул: чего с нее было взять, с этой Люськи!
В палате все спали. Озеров лежал, разметавшись. Голова его свесилась набок. Лицо было спокойное, умиротворенное. Правая рука в последней смертельной судороге скомкала лагерное одеяло.
Новый промприбор работал хорошо. Прииск впервые выполнил суточный план. Конечно, у прииска была большая задолженность, и начальник знал: покрыть ее будет нелегко, но на сегодня дела шли отлично. Он с удовольствием подумал, что пойдет спать домой. Сводку в управление передаст дежурный. Был такой неписаный закон: плохую сводку передавал сам начальник, и он же принимал на свою голову гнев Евсеева. Утром главный геолог сообщил: на центральном участке содержание металла в песках пошло хорошее. Быть может, сегодня прииск даже перевыполнит суточный план.
В общем, все налаживалось, но эта кукла из санчасти портила начальнику нервы. У нее, видите ли, умер какой-то заключенный (вероятно, залечила его), и она потребовала, чтобы дали лошадь для похорон. Она тыкала ему под нос бумажку, и начальник мельком увидел там фамилию – Озеров. Где начальнику было брать лошадь? Снятие одной лошади на полдня грозило понизить процент выполнения, а на прииске висела такая задолженность! Ничего не сделается с этим «жмуриком», полежит в сарае, громко именуемом моргом.
Ольга Васильевна без стука (последнее время она перестала стучать в дверь и здороваться) вошла, вернее, вбежала в кабинет.
– Сколько будет продолжаться это безобразие? Днем – жара, труп разлагается. Есть, наконец, инструкция о захоронении, установленная не мной и не Вами.
Начальник с тоской подумал: ей никогда не объяснишь таких простых истин, как план, сводка, процент выполнения, прорыв. Она вообразила, что ее медицина и всякие там калики-моргалики – центр вселенной.
– Лошадей нет и завтра не будет. Послезавтра не знаю, не могу обещать. У меня лошади помогают государственный план выполнять!
– Хорошо! Я буду ждать. Сяду и не уйду, пока лошадь не дадите. Ольга Васильевна достала надушенный платок, обмахнула клеенчатый диван и уселась, скрестив ноги. Оглядела комнату, давно не мытый пол, разбросанные бумажки, наморщила нос:
– Фу, какая грязь! Как можно работать в такой обстановке! Предупреждаю: еще раз увижу, составлю акт и оштрафую за антисанитарное состояние.
В комнате действительно было грязно, но эта дура не знала, что дневальный сегодня пытался навести чистоту, а начальник его выгнал: шло производственное совещание. А после отправили его на дальний участок с запиской насчет крепежного леса, что было, безусловно, важнее, чем мытье полов и шарканье веником.
Можно было как следует обругать эту девчонку и таким образом избавиться от накопившегося раздражения. Можно было не обращать на нее внимания: пусть торчит тут на диване хоть до утра, но после короткого раздумья начальник решил от нее отделаться. Он позвонил в лагерь.
– Петя, дай на несколько часов лошадь. Сними откуда хочешь. Черт с ним, обедом, подождут. Выдели двух заключенных – и без разговорчиков. Нужно твоего мертвеца похоронить. – И после паузы добавил: – Я тебе буду весьма благодарен, если заодно с ним ты похоронишь своего начальника санчасти.
Тут произошло нечто неожиданное: Ольга Васильевна, к удовольствию секретарши, выбежала из кабинета в слезах. Начальник улыбнулся. Наконец-то он пробрал эту заносчивую девчонку. Это была первая улыбка за две недели, и она вышла похожей на болезненную гримасу.
Ввалился главный инженер, грязный – видно, лазил по забоям, – усталый и довольный. Он вытирал потный лоб и фыркал, как гиппопотам.
– Отлично работает промприбор! Эдак, пожалуй, и выполним годовой.
– Рано загадывать.
– Оригинальное решение подачи песков, хорошо улавливает самородки. Талантливый парень этот конструктор, выручает нас.
– А кто конструктор? – рассеянно спросил начальник, подсчитывая длинную колонку цифр.
– Какой-то Озеров. Не знали? Учился в Киевском горном. Озеров… Озеров… Определенно начальник недавно слышал эту фамилию. Но в голове от усталости и недосыпания все перепуталось.
– Не знаю. Я кончал Ленинградский.
– Между прочим, – главный инженер понизил голос, – его забрали в тридцать седьмом по пятьдесят восьмой статье. Говорят, сидит где-то на Колыме.
– Надо будет обязательно узнать, – оживился начальник, – да попробовать перетащить к нам, нужный человек!
Начальник достал из кармана записную книжку, что-то черкнул еще и на настольном календаре.
– Как же, пойдет он к нам! – усомнился главный инженер. – Его давно какой-нибудь прииск перехватил, а то сидит в управлении или в главке. Там от такого парня тоже не откажутся. А к нам только бандитов и лодырей присылают. Кстати, загляните к нам вечерком. Благоверная рыбу в тесте запекает, да и по случаю того, что вошли в график, не мешает…
Начальник задумался. Больше всего сейчас ему хотелось выспаться. Но возвращаться в свою запущенную холостяцкую квартиру было совсем не заманчиво. Желая подать другим пример, в самые напряженные дни промывки песков начальник отправил своего личного дневального в забой и с тех пор жил просто по-собачьи.
Позвонил Евсеев. Голос у него был усталый и хриплый.
– Как дела, докладывай!
– Вошли в график, сегодня надеемся дать сверх плана.
– Давно пора. Я дал распоряжение: тебе отгрузят еще один прибор последней конструкции. Как он работает?
– Превосходно.
– Рад слышать. Что еще нужно?
– Смените у меня начальника санчасти. Она мне на днях не выпустила из лагеря сто четыре человека.
– Черт знает это! А ты плюнь на нее и выводи.
– Прибежала сама на развод, встала в воротах. Не буду же я с ней драться. Ее пальцем тронешь, она завизжит на всю Колыму. Трое суток мне голову морочила: лошадь ей нужна, мертвецов хоронить. Мешает работать.
– Попробуй объяснить.
– Пробовал. Бесполезно. Очень мы молодые да гордые, да еще уполномоченный заступается. Пришлите мне вместо нее мужчину и попокладистее.
– Напиши рапорт. Я ей быстро рога обломаю. Загоню на самый паршивый прииск, выучится.
Последнее время по всем приискам шли оживленные разговоры, что Евсеев болеет и собирается в отпуск. Начальник уловил сегодня в голосе Евсеева благожелательные интонации и осмелился спросить:
– Говорят, вы на материк собираетесь, Борис Борисович?
– Не радуйся. Никуда я не собираюсь. И скажи другим, чтобы тоже не радовались. План держи, начальник. Ты мне ответишь за него головой!
Это начальник прииска знал и без напоминания.
Часа через два к сараю, где находился морг, подъехала телега, посланная из лагеря. Ею правил худой человек, равнодушие и покорность лежали на его еще не старом, болезненно-бледном лице. На телеге, свесив ноги, сидел недовольный Федька. В телеге лежали две лопаты с толстыми черенками. Фельдшер отпер сарай и показал на грубо сколоченный гроб, на нем лежала фанерная дощечка. На ней химическим карандашом были написаны фамилия, срок и статья покойного. Даже мертвые были обязаны нести это бремя.
От гроба шел запах разложения. Федька и возчик взвалили гроб на телегу. Федька все время морщился и отворачивал лицо в сторону. Возчик стегнул старую клячу, и она поплелась, осторожно переступая тонкими ногами. Телега громыхала и подпрыгивала на ухабах. Федька, сильно прихрамывая, шел далеко позади.
Большое медно-красное солнце клонилось к горизонту. Горячее сизое марево окутало землю. Кладбище находилось у подножия круглой сопки. Заключенные прозвали его «Ольгин сад». Беспорядочно разбросанные, запущенные могилы почти все осели и провалились. Хоронили здесь небрежно и наспех. У могил вольнонаемных иногда встречались полуразрушенные загородки и жалкие подобия памятников: Множество фанерок с палочками были натыканы в могилы, большинство из них покосились, иные лежали плашмя, а то просто валялись возле могил. Надписи на фанерках вылиняли и стерлись. Зияло несколько неглубоких ям, дальше шла вечная мерзлота, и никому не было охоты кайлить ее. Кладбище густо заросло синей, сморщенной от первых заморозков голубицей и шиповником. Телега ехала прямо по могилам и остановилась у ближайшей ямы. Откуда-то сразу вдруг налетела мошка, возчик не отгонял ее – все ему было безразлично. Подошел Федька и с ворчанием помог снять гроб.
– Не люблю мертвяков хоронить, лучше в забой пошел бы. Возчик молчал, движения его были медленны и вялы. Ничего не выражало его белое испитое лицо. Гроб спихнули в яму, она была немного коротка, и один конец гроба остался приподнятым.
– И так сойдет, – объявил Федька и торопливо бросил лопату земли.
Черной тучей вилась мошка. Еще ниже опустилось солнце. Ярко-красным стало у горизонта небо, предвещая для тех, кто был жив, на завтра ветреный день. Для живых – вершины серо-голубых сопок окрасились в розовый цвет. Для живых – чуть слышно, нежно пахли разогретые солнцем цветы и травы.
Послышались два глухих удара: на прииске аммоналом взрывали торфа. Несколько больших комьев жесткой суглинистой колымской земли с глухим стуком упали с краев ямы на гроб и рассыпались по его поверхности, точно торопились прикрыть останки Озерова. То земля, равнодушная и щедрая, принимала человека.
Пачка печенья
Месяц непрерывно дули свирепые северные ветры и гуляли метели. Нашу боковую трассу заносило снегом, ее не успевали расчищать. Поселок и лагерь надолго оставались отрезанными от продовольственных баз и далекого города. Ветер обрывал телеграфные провода, машины не могли пробиться сквозь снежные заносы. Вольный поселок неделями сидел без почты и газет, последнее обстоятельство нас особенно не огорчало: газеты нам читать не разрешали.
Поселок был точно покрыт белой плотной периной. Но больше всего от заносов и метелей страдала наша скудная лагерная кухня. Нас кормили то одной перловкой утром, днем и вечером, то ее в таком же порядке сменяла овсянка. Последняя неделя была самая тяжелая: на складе кончился запас растительного масла, и все стали готовить на жире морского зверя, в сокращении – «моржир». Этим моржиром заправляли супы, каши и даже ухитрялись жарить на нем оладьи. Мы ели эту стряпню, давясь от отвращения и проклиная нерп и сивучей.
По утрам по звону рельса, будившего нас, мы безошибочно определяли, какой мороз… Если звук был расплывчатый, приглушенный – значит, было меньше сорока градусов; чем крепче был мороз, тем отчетливее и чище звук. В низких, полутемных бараках, толпясь у железных печек-бочек, мы, дрожа от холода, надевали ватные брюки и телогрейки и бесчисленными тряпками обматывали ноги. Даже валенки не спасали нас от обмораживания.
У многих из нас, находящихся здесь, было блистательное прошлое, у всех – презренное настоящее и почти ни у кого – будущего, так нам тогда казалось. Мы уходили в лес затемно и долго брели в морозной мгле до своих участков. Слабый лунный свет освещал заснеженные верхушки деревьев и поля, под ногами скрипел снег.
Моей напарницей была Нина, высокая, порывистая, с белокурыми жесткими волосами. В прошлом или, как у нас говорили, «на воле», она была этнографом. Нина оказалась человеком увлекающимся и с удивительным запасом жизненных сил. Лагерь, где все: работа, режим, быт – было предназначено, чтобы затушить в человека его чаяния, мечты, надежды, лагерь не мог укротить Нину. Вечерами, когда мы, замерзшие и одеревеневшие от усталости, добирались до бараков, Нина, наскоро проглотив отвратительный обед и ужин (лесорубы получали вечером все вместе), бежала заниматься китайским языком. Молоденькая изнеженная студентка Лизочка обычно пластом лежала от усталости на нарах и обморочным голосом преподавала уроки. Рядом сидела Нина и сосредоточенно записывала каждое Лизочкино слово. Меня всегда удивляло, зачем нужен Нине китайский язык: впереди у нее было восемь лет заключения. Однажды я спросила ее об этом. Нина возмутилась:
– Какой узкий, деляческий взгляд на жизнь! От вас не ожидала! Богатейшая, древняя, чрезвычайно своеобразная культура, а мы, к стыду нашему, ничего о ней не знаем. В нашем образовании, начиная со школы, незнание Востока – большой пробел. Вот я и хочу восполнить. Не могу же я целый день думать только про лагерь, лесозаготовки, свой срок и прочие гадости! Я бы с удовольствием брала уроки и японского языка.
Несколько вечеров Нина носилась по лагерю в поисках знающих японский язык. С тех пор как с «материка» пошли новые этапы, Нина все выспрашивала японоведов. Женщины, измученные тяжелым морским путешествием, оглушенные разлукой, тюрьмой и приговором, смотрели на нее странными глазами. Не знаю, что они про нее думали.
Иногда Лизочка так уставала после раскайловки мерзлой земли, что отказывалась от уроков. Нина все равно что-нибудь делала. Вышивала никому не нужную диванную подушку болгарским крестом, писала стихи или рисовала. Наверное, потому, что наша жизнь была убога и однообразна и мы были отвержены, а нас окружал только снег, безымянные сопки и жалкие бараки, Нина рисовала пальмы, причудливые розовые дворцы, тропические цветы и южные лагуны. У нее были даже акварельные краски. Она выменяла их на сахар и сало из посылки.
Как обычно, в этот день мы тащились за много километров в лес. Вблизи поселка деревья давно вырубили. Мороз был большой – 49 градусов, но актировали только при свыше 53-х.
Сегодня к нашей бригаде присоединилась Аделька, хорошенькая, размалеванная вертлявая воровка с высокими бровями и широко вырезанными ноздрями тупого носика. Аделька была в желтом аккуратном тулупчике и в меховой, с длинными ушами шапке. Она очень выделялась среди наших заплатанных телогреек и грубых серых лагерных платков.
Лесозаготовки считались тяжелой работой для женщин, и туда посылали осужденных по 58-й статье, остальных – только в наказание. Аделька работала санитаркой в больнице, это было завидное и теплое место, но из-за слишком большого количества романов Адельку оттуда выставили.
Перемежая каждое второе слово матом, Аделька поведала нам, что это устроил ей фельдшер, ее любовник. Он застал ее с каким-то Колькой или Валериком. Мы так ничего и не поняли из ее рассказа. Мужские имена сыпались непрерывно, и что к чему, не было возможности разобрать. Да и не все ли нам было равно?
Наша Ира сегодня не пошла на работу. Ира – молодая женщина, поседевшая в лагере, с огромными янтарными глазами, в них навсегда застыл ужас пережитых дней тридцать седьмого года. Глаза никогда не меняли своего выражения, даже когда Ира смеялась. Время от времени у нее распухало колено и поднималась температура, в такие дни ей давали освобождение от работы. Втайне мы ей завидовали. Лагерный доктор подозревал, что у Иры туберкулез коленного сустава, и хлопотал об отправке ее на рентген в управление за 300 километров. Но то ломался этот злополучный рентген, то заносило дорогу или не было свободного конвоира для сопровождения. Проходили месяцы, а Ира болела все чаще и чаще. До нее дошли слухи о туберкулезе, она объявила, что лучше иметь туберкулез, чем ползать по пояс в снегу в этом холодном аду, именуемом лесозаготовками. Кроме того, ей надоело смотреть на вранье и преступления, царившие в мире, она не возражала умереть хотя бы и от туберкулеза.
В лес мы пришли на рассвете, в бледно-лиловых сумерках смутно вырисовывались стволы деревьев. Мы сразу принялись за повал и распиловку деревьев, последнее почему-то в лагере называлось «себе-тебе-начальнику». Снег местами был очень глубокий, и мы с трудом переползали от дерева к дереву. Много времени мы тратили на утаптывание снега у ствола, чтобы пенек остался маленький. Но пеньки все равно оставались высокие, и десятник уже пригрозил нам карцером. Сегодня нам повезло: на краю отведенной нам делянки неугомонная Нина откопала забытый чужой штабель дров. Мы перетащили его к себе. Потемневшие срезы на бревнах мы частично отпилили, частично залепили снегом и со спокойной душой уложили в свой штабель. В общем, говоря по лагерному, «зарядили туфту».
Когда неяркое, как первый одуванчик, солнце встало в зенит, у нас уже был готов низкий широкий штабель. Мы замеряли его пилой, по нашим подсчетам в нем было девять кубических метров. Десятник, конечно, при замере сбросит на сучки, он всегда сбрасывал, он боялся, что у него не хватит заготовленных дров. Но норма на двоих – восемь целых и четыре десятых кубометра – должна была остаться. Мы кончили укладку штабеля, как вдруг прибежала Аделька и попросила топор.
– Девочки! – (в лагере всех, независимо от возраста, называли девочками, исключение делали для очень пожилых, их звали «мамашами») – Девочки, если придут «женихи», пошлите их ко мне. Я вон за той лиственницей работаю.
– Кроме деда Мороза сюда никто не придет.
– Вот и нет! За этой сопкой находится участок прииска «Туманный», оттуда иногда приходят ребята.
Мы пожали плечами. Аделька взяла топор и, по привычке покачивая бедрами, ушла на свою делянку.
Замерив штабель, Нина развела костер. Это было большое искусство: из веточек, без клочка бумаги, одной спичкой зажечь костер. Спички надо было экономить, их давно не выдавали в ларьке. В те дни мы экономили все: хлеб, спички, тепло и, кажется, даже жизнь.
От костра поднялся голубой дым, потом вспыхнули белые язычки пламени, и тут уж надо было умело подкладывать веточки и кору. Я была на «подсобных работах» – подтаскивала дрова. В первую очередь я подобрала все срезы от чужого штабеля и кинула их в огонь. Мы сели у костра на бревна и наконец развязали платки. Только у костра и можно было снимать платок, иначе лицо мгновенно обмораживалось. Из карманов ватных брюк мы достали куски полузамерзшего хлеба. Кое-как проткнули их длинными палочками и оттаивали на костре, там же грелась закопченная кружка со снегом – и все это было лучше, чем лагерный обед, провонявший калорийным моржиром.
– Если я когда-нибудь стану религиозной, то буду огнепоклонницей. Великая вещь – огонь, – сказала Нина, грея над костром руки.
Мы вертелись около костра, то грели спины, то бока. Мороз усилился, серебристая дымка окутала лес.
– Замечательно! – Нина оглядела все вокруг. – Это мне напоминает кадр из фильма «Кольцо нибелунгов», когда Зигфрид едет волшебным лесом, там падает точно такой туман. Кстати, в песне о нибелунгах упоминается Гаген – это, безусловно, мой предок. Я на воле, скуки ради, занималась своей генеалогией.
Скрипучим голосом Нина начала декламировать отрывки из песни о нибелунгах сначала по-немецки, потом по-русски.
– Будем есть, будем пить, будем веселиться! – гаркнул вдруг мужской голос.
Возле костра стояли два парня, по особой манере подвертывать валенки мы сразу узнали блатных. Великолепным щедрым жестом парни швырнули к нашим ногам консервные банки, печенье, конфеты. В руках того из них появилась бутылка спирта. Мы от неожиданности ничего не ответили. Мы только посмотрели на парней, а они посмотрели на нас, и мы друг друга поняли.
– Извиняемся, девушки, – сказал второй парень, и оба стали подбирать подарки и распихивать их по карманам. – Может быть, закурите?
– Мы не курим.
– Ах, даже не курите? Еще раз просим прощения, – парни присели на корточки возле костра, сняли меховые рукавицы и стали греть руки. Мы, конечно, видим, что не туда попали. Мы различаем сорт людей. Нам нужны другие девочки. В общем, мы с прииска, недавно освободились, три года женщин не видели. В общем, вы понимаете… Нет ли тут своих девчонок?
Нина собиралась ответить – нет, но вдруг вспомнила про Адельку. Нина вежливо и подробно объяснила, как пройти к Адельке и даже не поленилась встать от костра и сделать несколько шагов. Тяжело проваливаясь в снег, парни ушли.
– Очень хорошая «передача», – сказала Нина и облизнула сухие розовые губы.
Нам вспомнился лагерный обед, приготовленный на моржире. Через час пришла Аделька в сбившейся шапке и в криво застегнутом тулупчике, от нее сильно пахло спиртом.
– Нате, девочки! Спасибо, что сказали. Богатые «женихи» – «бобры», – Аделька сунула нам пачку печенья и ушла.
Это была большая пачка сливочного печенья, белого, нежного, рассыпчатого. Мы много лет не видели такого печенья. Сначала мы ели его, ни о чем не думая, просто предавались забытому вкусовому ощущению. Когда осталось четыре печенья, я вспомнила про Иру. Мы с удовольствием обсуждали, как Ира сначала удивится, а потом будет нас благодарить. Мы все чаще поглядывали на солнце, скоро ли оно сядет: тогда мы возвращались в лагерь. Но досидеть до конца дня нам не удалось. Сегодня нашим конвоиром был Юрка, злой и вздорный мальчишка, упивавшийся своей властью. Он тихонько подкрался сзади, он очень любил подслушивать. И счастье, что в эту минуту мы обсуждали, выйдет ли из моего драного платья сарафан. Юрка ничего интересного не услышал и доносить ему было не о чем.
– Сидим? Сидим и делаем вид, что приказа не знаем! На днях в лагере зачитали приказ, запрещающий разводить в лесу костры. Наше лагерное начальство решило, что мы слишком много греемся и поэтому не вырабатываем норму. Хорошие дежурные конвоиры этот приказ обходили, даже наш суровый десятник считал, что в такие морозы работать без костров в лесу нельзя.
– Мы уже выполнили норму!
– Норму – Юрка презрительно усмехнулся. – Тебе за твои преступления перед государством каждый день нужно делать три нормы! – Он с ожесточением забросал костер, и, шипя, тот вскоре погас. – Еще раз увижу, что греетесь, в карцер запру!
– Ужасно паршивый мальчишка! – со вздохом сказала Нина. Пришлось нам опять браться за работу. Мы спилили три лиственницы, но тут подошел десятник – недобрый старик с обледеневшей рыжей бородкой.
– Что-то вы, девки, сегодня долго у костра сидели, уж не перетащили ли вы к себе вчерашний штабель?
Десятник понимал: норму мы могли выполнить, только напряженно работая весь день.
– Раз вы нам не верите, пожалуйста, посмотрите, – Нина высокомерно провела его к нашему вчерашнему штабелю дров. Штабель стоял нетронутый, и даже изморозь покрыла его верхние бревна. Десятник подозрительно осмотрел наши дрова, но придраться ни к чему не мог. Мы умело перемешали дрова. Как мы с ним ни спорили, десятник сбросил 0,4 кубометра, хотя в штабеле было верных девять.
Малиновое солнце уже коснулось сопок, и стало быстро смеркаться. Юрка орал, чтобы все выходили на дорогу. Там он нас построил по три в ряд, пересчитал, и мы потащились в лагерь. Аделька распихала свою «передачу» в карманы и за пазуху и стала похожа на шар. Ей было жарко, она расстегнула воротник тулупчика и пыталась петь песни высоким фальшивым голосом, но дальше первой строчки она ни одной песни не знала. Юрка не сделал ей ни одного замечания, наверное, Аделька угостила его спиртом.
Сизые сумерки стелились по земле. Снег стал серый, потом лиловый, потом синий. Разноцветные холодные звезды светились в черном небе. Усталые, продрогшие, мы плелись и мечтали о теплом бараке. Очень немного иногда бывает нужно человеку.
Юрка сердито кричал на отстающих, но, вопреки обыкновению, не изводил нас бесконечными остановками и требованием держать строй. Наконец мы дошли до лагерных ворот. Юрка начал ругаться с вахтером из-за портянок. Он утверждал, что вахтер стащил его теплые портянки, и мы еще двадцать минут ждали, пока они наругаются.
Желтые, тусклые огни барака светили нам через открытые ворота. Мы ждали минуты, когда войдем в барак. Говоря откровенно, мы любили, когда Ира болела, барак в такие дни встречал нас теплом. Наша дневальная была ленивая и бессердечная старуха с крючковатым носом. Дневальной ее назначили потому, что она вязала шерстяные носки старосте лагеря, на нас она плевала. Ира заставляла ее натопить хорошо печку к нашему приходу и натаскать воды. Мы оставляли Ире свои карточки, и она приносила из столовой наши порции хлеба и обеда.
В бараке было очень тепло, и мы даже закрыли глаза от блаженства. Ира грела у печки свою больную ногу и поджаривала для нас хлеб. В руке у нее был надкушенный оладик, второй раз надкусить его она, видимо, не решалась.
Мы стащили с себя ватные брюки, умылись, кое-как проглотили свою еду и торжественно преподнесли Ире четыре печенья. Ира, конечно, очень удивилась и потребовала рассказать ей, откуда мы достали такое богатство. Пока она медленно грызла печенье, мы наперебой говорили про старый штабель, про Юрку, как он закидывал снегом наш костер, и про Адельку и ее «женихов». Выслушав историю про Адельку, Ира вдруг перестала грызть печенье и пытливо посмотрела на нас:
– Послушайте! Неужели вам не пришло в голову, что вы поступили гнусно?
Огромные скорбные Ирины глаза смотрели на нас в упор. Мы смущенно молчали. Мы так обрадовались печенью, что ни о чем не подумали.
Ира поняла это. Она отложила на скамейку недоеденное печенье, чуть прикрыла глаза тонкими голубоватыми веками и с презрением, смешанным с жалостью, сказала:
– Лучше бы вы сами заработали себе эту пачку печенья!
