Текст книги "На дальнем прииске"
Автор книги: Галина Воронская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Мексиканская песня
Дом стоял в лощине и был защищен от северных ветров небольшой горой. Дом облуплен, крыт серой покоробившейся финстружкой, как и остальные уцелевшие крыши поселка. Валерьян жил в половине дома, обращенной к реке, а вторая, полуразрушенная во время метелей, служила ему для топлива. Мимо дома протекал прозрачный ручей с такой холодной водой, что от нее ломило зубы.
Поселок был расположен на правом обрывистом берегу реки Колымы. Вокруг поселка громоздились отвалы, – казалось, что гигантское чудовище изгрызло землю. Несколько лет назад здесь было многолюдно, ночами щедро горели огни, летом на реку садились гидросамолеты. Один из них разбился, и останки его, полузанесенные песком и илом, до сих пор валяются на берегу. Когда-то ежедневно с бутар, лотков и промприборов здесь снимали сумасшедшее золото, но потом золота стало мало, прииск закрыли, и поселок опустел. Все, что было возможно, из поселка вывезли, даже оконные рамы и двери. На полах и крышах летом прорастала трава. Есть свое очарование в покинутых поселках. Тишина и запустение, сердитое течение большой северной реки, обрывистые берега, почти лишенные растительности, навевали мысли о неизменности мира.
Казалось, что там, за дальними синими сопками, остановился стремительный бег времени. И там же остались волнения и страсти, победы и поражения. Здесь же в извечные, навсегда установленные сроки шли ледоходы, бились тяжелые грязно-белые льдины о каменистые берега. На горе, точно сложенной из кирпичиков, расцветали лиловые с желтыми сердцевинами, похожие на ромашки, цветы. Созревали ягоды и отяжелевшие, никем не обобранные, падали на землю. По осени теряли желтые иглы печальные лиственницы, хлестали холодные дожди; после них на долгие месяцы приходила зима. Она была страшна морозами, мутными короткими днями, бесконечностью.
Когда прииск закрывали, то по традиции решили оставить здесь сторожа. Хотя сторожить было нечего, все ценное вывезли, и до ближайшего поселка было пятнадцать километров плохой дороги через сопки и болота. Но тем не менее начальство несколько дней искало «самостоятельного и непьющего человека». Опять-таки, было все равно – пил бы тут сторож в одиночестве или нет, и неизвестно, кому нужно было его благонравное ведение.
Вот в эти дни и предложил свои услуги Валерьян, он только что освободился после десятилетнего заключения из здешнего лагеря. Валерьян устал от людей, ему хотелось тишины и одиночества. Было еще одно обстоятельство, заставившее его остаться именно здесь: он очень любил воду. Конечно река не океан, но все же это была вода – строптивая, своенравная, свободная.
Вскоре в поселке, кроме Валерьяна и брошенного черного пса Чекана бог весть какой породы, никого не осталось. Валерьян обошел свои пустые владения, и они ему понравились. Последние годы в лагере он мечтал о такой жизни: одинокой, простой, близкой к природе. Ему даже теперь казалось, что он мечтал о ней, когда был капитаном дальнего плаванья.
– Славно, – сказал Валерьян, осматривая поселок, – очень славно! Чекан опустил черное ухо и преданными синими глазами посмотрел на него. Так они и зажили вдвоем: человек и собака.
В непогоду Валерьян любил смотреть на реку: черно-серая, с белыми гребешками, она несла свои воды на север. Небо низко нависало над землей, и оно казалось второй рекой, только наверху. Сопки стояли высокой зубчатой стеной. Раньше в лагере, особенно в первые годы, они манили Валерьяна уйти отсюда, но теперь его перестало волновать то, что происходило за ними. Изредка Валерьян обходил поселок и сам себе вслух говорил:
– Во вверенном вам заброшенном царстве все благополучно!
Во время обхода Валерьян неизменно останавливался у лагеря: развороченные вышки, оборванная, перепутанная ржавая колючая проволока будили в нем чувство отвращения и в то же время притягивали его. Он провел здесь десять страшных лет, об этом никогда не забудешь, да и стоило ли забывать об этом?
Валерьян решал шахматные этюды, рыбачил, охотился. Его привлекали на охоте не добыча, не удачный выстрел, а забвение и отдых от прошлого. Осенью синий лед затягивал берега, к ним подходили за мальками жирные пятнистые зеленоватые налимы. Валерьян бил обухом топора по льду, оглушенный налим перевертывался белым брюшком кверху. Валерьян выкалывал лунку и доставал рыбу. Раз в месяц, зимой, с санями и со шкурками добытых белок и лисиц, через сопки и кочки Валерьян приходил на ближайший прииск за зарплатой и продуктами. Чекан не отставал от него ни на шаг.
Летом по Колыме пароходы тащили на буксире неповоротливые баржи. Навигация требовала большой сноровки: река была капризная, со множеством перекатов, вода то спадала, то вновь прибывала, часто меняла фарватер. Спокойным взглядом прищуренных светлых, точно стеклянных глаз Валерьян провожал пароходы. Равнодушно, крепкими морскими словами ругал капитанов за ошибки. Прошлая жизнь кончилась, к ней не было возврата. Он свое отплавал.
Но все же были дни, слава богу не частые, когда прошлое опять врывалось в его жизнь. Он часами стоял у окна, смотрел, как течет река, белые обломки самолета напоминали крушение чужих надежд и жизней. Наблюдал, как меняли цвет за рекой сопки – то темно-голубые, то фиолетовые, но всегда неповторимо новые, и в этой перемене цветов было что-то от моря. За сопками пылали и гасли закаты, но никуда они не звали больше.
Воспоминания были разными по боли, которую они приносили. Чаще всего Валерьян вспоминал портовый южный город и свой пароход «Стрела», – все, что было связано с ним, было самое трудное и горькое.
Иногда он думал о Марии – своей жене. Воспоминания о ней не приносили большого огорчения. Мария была темноглазая, узкобедрая, с нарочито небрежно уложенными грубыми золотыми волосами (один Валерьян знал, сколько часов стоила ей эта небрежная прическа). Она была архитектором, по мнению Валерьяна, плохим, но с ней почему-то носились. С каждым годом их недолгой совместной жизни у него росло раздражение против Марии. Валерьяну действовала на нервы эта холеная женщина с большим апломбом. Их комфортабельную, но неуютную квартиру заполняли знакомые Марии. Домработница не успевала подавать чай.
В тридцать восьмом году, после возвращения из заграничного плавания, Валерьяна арестовали. Его обвинили в том, что он хотел оставить в иностранном порту «Стрелу». Милейший застенчивый радист на очной ставке ровным, тихим голосом, спокойно глядя в лицо, повторил эту фантастическую ложь. Что-то очень большое перегорело тогда в душе Валерьяна. Ни пощечины следователей, ни суд, ни дикий приговор – ничто не было так страшно, как этот механический голос радиста и его пустые покорные глаза.
Время от времени Мария писала в лагерь письма, жаловалась на трудную жизнь, на хамство соседей по квартире, на неприятности на работе. Как будто ему, Валерьяну, жилось легче. Сдержанный и немногословный по природе, Валерьян стал угрюмым и замкнутым.
Тачка, кайло, лопата, затрещины и тычки конвоиров, твердый, как камень, грунт, и холод, который сковывал все, даже слезы. Бесконечны дни за колючей проволокой.
Годы до окончания срока казались астрономической цифрой.
Затемно, вместе с другими. Валерьян уходил в забой, проклиная, кайлил эту замороженную землю, затемно возвращался в лагерь.
Потом Мария прислала последнее письмо – просила простить ее: она выходит замуж. Она слишком устала от одиночества и притеснений. Валерьян не дочитал письмо, хотя там было еще шесть страниц, написанных мелким косым почерком. Он бросил его в печку.
Когда началась война, Валерьян подал заявление с просьбой отправить его на фронт. В газете, висевшей в лагерной столовой, Валерьян прочел, что «Стрела», выполняя боевое задание, наскочила на мину и затонула. На фронт Валерьяна не послали. Он продолжал жить этой убогой, безнадежной жизнью.
Кончилась война, и даже настал день, когда кончился его срок.
Хорошо, что эти воспоминания не так уж часто к нему приходили.
Изредка зимой Валерьяна навещал коренастый меднолицый охотник Семен. Они пили спирт. Семен учил Валерьяна ставить капканы, рассказывал про повадки зверей. Валерьян любил эти встречи, с Семеном ему было легко и просто. Но у Семена было шесть человек детей, и некогда ему было шататься по гостям.
За оставленным поселком была полянка, выгоревшая от пожара. Кочки торчали темно-коричневые, обугленные, но с годами жизнь побеждала это мертвое, почерневшее царство, кое-где пробивались одинокие травинки. Они казались особенно нежными и беззащитными среди темной гари. Год от года их становилось все больше и больше. Но несколько кочек, очевидно сильнее других опаленные пожаром, оставались черными и пустыми.
Валерьян всегда останавливался у этого места, подолгу смотрел на молодую траву, и ему казалось: обгоревшие кочки, на которых ничего не росло, чем-то напоминали его жизнь.
Однажды летом пришли беглецы из лагеря. Валерьян сидел у окна и чинил сапог. В железной тарелке на полу горел торф. Едкий белый дым наполнял комнату. У потолка исступленно звенели мириады комаров. Серебристо-серый, неспокойный свет разлился над тусклой рекой и заброшенным поселком. Вдруг залаял Чекан, и два человека в полуспущенных накомарниках, в грязных рваных телогрейках встали в дверях. Валерьян взял ружье.
– Вечер добрый, – хрипло сказал высокий с рыжими космами.
– Если не врете, добрый вечер.
– Поесть нам надо, папаша.
Валерьян, не выпуская ружья, показал, где взять еду. Ели беглецы много и жадно. После еды завалились спать, а Валерьян так и просидел всю ночь с Чеканом и ружьем. Утром беглецы доели вчерашние остатки, забрали продукты, соль и спички. Несмотря на развязность, на молодцеватые плевки сквозь зубы, было в беглецах что-то забитое, затравленное. Слишком часто и боязливо смотрели они на поселок и реку. Слишком торопливы были их движения.
– Зря, папаша, ночь не спал, ничего бы не сделал со своим ружьем. Оно, небось, дробью заряжено, – с вызовом сказал рыжеволосый.
– Для медведей и таких дураков, как ты, у меня жаканы есть.
Уходя, рыжий задержался у порога.
– Не вздумай легавым заявлять!
– Надо мне ноги по кочкам бить. И чего, дурачье, бегаете? Если не подстрелят, зимой все равно в лагерь вернетесь.
– У нас думка на Алдан пробиться.
– Куда вы пробьетесь? Ни компаса, ни карты, ни припасов.
– Так-то оно так, да уж больно сидеть надоело. Срока у нас длинные – конца не видать. Как весна придет, так она, воля, и манит, ни за что не усидишь.
Помолчали.
– Оперативникам не говори, что вас видел. Мы ведь с тобой обошлись по-хорошему.
Валерьян только махнул рукой.
Дня через два действительно пришли оперативники с прииска, но Валерьян не стал с ними разговаривать, захлопнул дверь и не выходил из дома, пока они не ушли.
Этот год был богат гостями. Через месяц у забытого поселка заглох мотор на катере, везшем комиссию с представителем из Москвы. Ночь была дождливая. Черно-синие облака, гонимые ветром, низко шли над землей. Река вздулась и грозно ревела. На катере было семь человек: пятеро в добротных кожаных пальто, двое в телогрейках – моторист и рулевой. Люди ввалились в дом Валерьяна мокрые, оживленные ночным приключением, голоса их звучали чуть-чуть неестественно и громче, чем следовало. Все они ухаживали за москвичом, маленьким человеком в роговых очках. Они ожидали увидеть таежную, прокопченную заимку и ее обитателя, похожего на лешего, эдакого дремучего охотника с бородой по пояс. Кто другой стал бы жить в этом медвежьем углу? В комнате были добела выскобленные полы, а дверь им открыл высокий, хорошо выбритый человек.
– Дальстроевская комиссия! Потерпели крушение у ваших берегов, просимся переночевать! – с явным расчетом произвести впечатление, рокочущим голосом объявил человек в кожаном пальто.
– Можете заночевать, – через несколько секунд неловкого молчания буркнул Валерьян.
Члены комиссии нерешительно потолкались, обратили внимание, что с мокрых пальто на чистый пол натекли лужи, и чинно расселись на табуретки.
– Может быть, можно печку затопить?
– Топите. Дрова лежат в коридоре.
Московский гость все приглядывался к Валерьяну, приметив шахматы, предложил сыграть. С катера принесли консервы, в комнате от затопленной печки стало жарко. Москвич молниеносно получил мат. Кто-то пытался погладить Чекана, но тот зарычал и чуть не цапнул за руку. У пса характер был под стать хозяину. Валерьян вдруг вышел из комнаты.
– Н-да, – протянул раздосадованный проигрышем москвич, – мрачный старик!
Валерьян вернулся со связкой холодных хариусов и молча швырнул их на кухонный стол. Подразумевалось, что он сделал подарок. Когда пили спирт, москвич спросил у Валерьяна:
– Вам не скучно жить одному в заброшенном поселке? Валерьян помолчал, прислушиваясь к нарастающему реву реки.
– У меня охотник знакомый есть, якут. Однажды приходит ко мне и жалуется: «Скучно стало, народу много стало, надо в тайгу уходить». Так что скука – понятие относительное. Катер получше закрепите, вода прибывает, может унести.
Один из приезжих, оттерев Валерьяна в угол, шепотом уговаривал его уступить кровать московскому гостю.
– Смешные вы вещи говорите. Я его старше лет на десять и должен валяться на полу. Странно как-то получается.
Все различие между ним и москвичом Валерьян, к возмущению окружающих, свел к возрасту. Гости, как и беглецы, устроились на полу, перед сном москвич полушутя сказал соседу:
– Тяжелый характер у старика. Он нас ночью не того? – и сделал выразительный жест рукой.
За ночь утих дождь, и утром река курилась голубоватым туманом. При дневном свете быстро починили мотор, и катер поплыл вниз по Колыме. На прощание хотели заплатить Валерьяну.
– У меня не гостиница. В тайге в непогоду никому не отказывают.
Валерьян так значительно выделил слово «никому», что все решили: в погожий день к себе бы в дом не пустил.
С катера долго видели Валерьяна. Высокий, негнущийся, он неподвижно стоял на берегу, а сбоку торчало белое надломленное крыло самолета.
На прииске Валерьян ходил в гости к крутолобому, медлительному геологу Николаю. Он славился в поселке как лучший шахматист и великий молчальник. Знакомство это началось с того, что воспитанник Николая Аркашка, вор со многими судимостями, из которого Николай, по его собственному выражению, делал человека, стащил у магазина саночки Валерьяна с продуктами. Валерьяну указали дом, куда Аркашка отвез его саночки. Дом внутри был покрашен голубой масляной краской, с маленькими окошками и чем-то напоминал каюту. Может быть, поэтому он и понравился Валерьяну. Смущенный Николай долго извинялся, потом предложил сыграть в шахматы и выпить чаю. Так началась эта молчаливая, сдержанная дружба.
Скупые их разговоры обычно сводились к охоте и шахматным новостям. Редко, очень редко Валерьян рассказывал про дальние страны и свои путешествия, но рассказы эти были коротки и отрывочны. Аркашка всегда вертелся тут же, низкорослый, худенький, похожий на подростка, с испитым лицом и неровно подстриженной челкой. Аркашка величал себя «профессиональным вором». С Николаем у него была договоренность, что он бросит, завяжет воровать и будет честно трудиться. Николай устроил его на работу, кормил, но перевоспитание шло трудно, со срывами и отклонениями. Время от времени Аркашка что-нибудь крал, не из-за выгоды, а из-за любви к «искусству». Николай находил у себя в комнате то бюстгалтер, то ножовку или одну меховую рукавицу. Целесообразность вещей для Аркашки не имела значения. Происходили бурные объяснения, Аркашка скорбно чесал затылок и два дня ходил мрачный. В нем удивительно сочетался порок с детской непосредственностью. Рассказы Валерьяна приводили Аркашку в восхищение так же, как и игра в шахматы.
– Боже мой! Какую голову надо иметь, чтобы так соображать!
Неожиданно среди зимы Валерьяна вызвали в недавно открытую на прииске комендатуру. Молоденький комендант с усиками дал Валерьяну прочесть бумажку, что он переводится на положение ссыльного. Бумажка была небольшая, с подписями и печатями. Валерьян испугался, что ему придется уехать с заброшенного поселка. Но комендант с важностью успокоил его: принимая во внимание его возраст и «солидное поведение», ему разрешено остаться на старом месте, вдали от комендатуры.
«У зайцев, что ли, они справлялись о моем поведении?» – подумал Валерьян.
В утешение комендант добавил, что многим бывшим заключенным сейчас дают ссылку. Как будто это имело какое-нибудь значение для Валерьяна.
Ничего не изменилось в жизни Валерьяна, только теперь, бывая на прииске, он заходил на отметку в комендатуру да вместо паспорта у него была розовая бумажка.
Николай купил радиоприемник, и он торжественно был водружен в красном углу в комнате. Раньше Валерьян любил музыку, но теперь с удивлением заметил, что музыка не имеет над ним прежней власти. Мелодичный приятный набор звуков – и ничего больше. И нет былого очарования. Даже вальсы Шопена он слушал спокойно. Видно, годы, проведенные на Севере, изменили его больше, чем он предполагал. Страстным любителем музыки оказался неожиданно Аркашка.
Приемник стал предметом его забот, по нескольку раз в день он любовно обтирал его чистой тряпочкой, сдувал пыль. Музыка волновала Аркашкину детскую исковерканную душу. Все свободное время он торчал теперь у радиоприемника и неделю не крал. Приоткрыв рот, с просветленным лицом он слушал песни, концерты и даже симфонии.
Над колымской землей плотно лежал морозный туман. Ртутный градусник, висевший у дома Валерьяна, замерз, пришлось заменить его спиртовым. Один спирт все выдерживал и не боялся никакого мороза.
У горизонта стояли безмолвные, закованные в снега и лед сопка, где-то за ними трепетала большая горячая жизнь, но до нее отсюда было очень далеко.
Лес стоял молчаливый, как будто высеченный из белого мрамора. Только следы на снегу зайцев, лис и куропаток говорили о присутствии жизни. От сильных морозов снег иногда слетал с деревьев, и они протягивали темные голые ветки, точно просили подаяния.
Дни шли с поздними лиловыми рассветами и ранними сумерками, спокойные, холодные, и казались отрешенными от всего.
При очередном посещении поселка Николай протянул Валерьяну письмо. Оно долго переходило из рук в руки – никто не знал адресата. Только возвращаясь домой, Валерьян вскрыл письмо. Он стоял в расселине между двумя высокими сопками. Торопиться было некуда. Письмо было из южного портового города, от старого товарища. Писал он наугад. Недавно он случайно встретился с человеком, сидевшим с Валерьяном в одном лагере. Товарищ советовал писать заявление о пересмотре дела, сейчас многие пишут. Перечислил вернувшихся из лагерей и ссылок общих знакомых. Предложил помощь и деньги. Еще раз сообщал о гибели «Стрелы». Очень просил ответить.
На несколько мгновений прошлое, воскрешенное этим письмом, вновь возникло перед Валерьяном. Он постоял немного, подумал. Ему показалось, что крутые склоны сопок сдвинулись еще теснее. Потом он медленно разорвал письмо. Редкий крупный снег запорошил клочки брошенной бумаги, и Валерьян почувствовал от этого успокоение.
«Слишком поздно! Раньше надо было вспомнить о нем. Намного раньше. Наверное, воображает, что сейчас же сяду строчить ответ. И не подумаю. Пусть пишут заявления и так далее. Вторую жизнь все равно никто не получит. И не вычеркнешь из нее прошлое. Я свое отплавал. Как ты думаешь, Чекан?»
Покорный Чекан энергично замахал хвостом, он всегда и во всем был согласен с хозяином.
Весна в этом году пришла поздняя. Колыма вскрылась только в начале июня. Стояли пасмурные, холодные дни, а лиственницы и березы все же зазеленели назло северным ветрам. Дороги долго не просыхали, но белые ночи пришли в свое положенное время. В пепельном свете их все казалось обманчивым, линии теряли четкие очертания, расплывались, меркли цвета. Разбитый самолет еще глубже ушел в землю. Сопки стояли угрюмыми темными громадами, на них лежали белые пятна снега. Ручей у дома вздулся и побурел.
Наконец можно было пройти на прииск. Валерьян зашел в комендатуру. При виде его комендант вдруг встал, поздоровался за руку и ни слова не сказал об опоздании.
– Сожалею, что мне так поздно приходится сообщить вам хорошее известие, – тут комендант сделал паузу и многозначительно взглянул на Валерьяна. – Уже месяц, как пришли документы, но мы не могли вас известить. Прочтите и распишитесь. Мне уже несколько раз звонили из Магадана – не верят, чудаки, что мы из-за раскисшей дороги не можем до вас добраться.
Комендант протянул несколько листов папиросной бумаги.
По заявлению родных одного из однодельцев Валерьяна дело было пересмотрено и прекращено за отсутствием состава преступления.
Валерьян никак не мог понять, какое это имеет к нему отношение. Перечитал второй раз и только тогда заметил свою фамилию.
Комендант поздравил Валерьяна, подсунул ему бумажку для подписи, приговаривая, что теперь она отправится в управление, как будто Валерьяну это было интересно.
Выписывая справку для получения паспорта, комендант невзначай спросил:
– Когда думаете уезжать?
– Почему я должен куда-то ехать? – проворчал Валерьян.
– Неужели останетесь?
– Уеду – не уеду, вас это, молодой человек, меньше всего касается, не нужны мне ваши справки, – вдруг рассвирепел Валерьян, – и ваши дурацкие вопросы, – и вышел, оставив дверь настежь.
В самом деле, куда ему было ехать и зачем? На прииске уже давно знали, что Валерьяну «пришла реабилитация». Аркашка, предвкушая празднование этого события с богатой выпивкой, сунулся было к Валерьяну с поздравлениями, но Валерьян небрежно процедил:
– Пустое!
Даже Аркашке все стало ясно. Он разочарованно вздохнул – на выпивку надеяться не приходилось. Николай ничего не сказал, но впервые за время их знакомства глаза у него были удивленные. Вечер скоротали за шахматами, а утром Валерьян с обычным запасом продуктов в неизменным Чеканом ушел к себе в заброшенный поселок.
Плыли по Колыме редкие пароходы с баржами, и, как всегда, Валерьян ругал за ошибки капитанов. Вновь стал прозрачным ручей у дома. Цвел красный шиповник. Было обычное жаркое колымское лето, когда все торопилось расцвести и завязать плоды. Валерьян ловил рыбу, сушил ее на солнце, изредка обходил поселок, все больше и больше зараставшим травой и кустарником. Слава богу, никто в гости не приходил!
Долго не было дождей, хотя облака и тени от них пробегали над поселком, как пробегала мимо него жизнь. Однажды из синей большой тучи хлынул дождь. В дождливую погоду делать было нечего, и Валерьян решил читать. В приисковой библиотеке он взял растрепанный комплект «Огонька» за прошлый год. Давность не имела для Валерьяна никакого значения, ибо время и жизнь остановились для него много лет назад. Валерьян полистал журналы, посмотрел иллюстрации. Взгляд его задержался на фото парохода. Это была старая привычка – читать все о море и морской жизни. Фото было небольшое, мутное, под ним сообщалось, что пароход потоплен во время войны недалеко от берега, а теперь поднят, капитально отремонтирован и выходит в свое первое плавание. Пароходу присвоили его старое название «Стрела».
Вскоре Валерьян опять появился на прииске, хотя продукты у него еще не кончились.
У Николая шел скандал. Аркаша мимоходом стащил с веревки детские мокрые чулочки. Они выпали у него из кармана, когда он доставал носовой платок. Аркаша великодушно согласился отнести чулочки обратно, на чем, по его мнению, и должен был окончиться неприятный разговор.
Пили чай. Расстроенный Аркаша возился у радиоприемника и искал музыку. После долгих поисков на четвертом диапазоне нашел станцию, передававшую концерт. Под глухой, однотонный, чуть слышный аккомпанемент гитары низкий женский голос пел мексиканскую песню. Голос был свежий, мелодичный, что-то тревожное и зовущее было в нем. И оттого, что слова песни были незнакомы и на чужом языке, Валерьяну слышались другие слова, и он вкладывал в песню свой смысл.
Ему чудилось черное небо с южными созвездиями, терпкий запах водорослей, бесконечные, длинные океанские волны. Где-то там, сквозь ветры и бури, капитаны вели свои пароходы. К чему-то стремились люди, побеждали или падали, сраженные непосильной борьбой. То не женский голос пел незнакомую песню, то пела, звала, отчаивалась и надеялась далекая жизнь.
Раньше он тоже принадлежал ей. Валерьян посмотрел через окно: пустынный поселок, белесое небо, легкий очерк голубых сопок вдали. Все вдруг показалось призрачным, несуществующим, как и годы, проведенные здесь.
На другой день Валерьян послал телеграмму в портовый южный город.
Зимним солнечным днем в заброшенный поселок на лыжах пришел якут Семен. Он прослышал, что осенью, когда по реке уже шла шуга, Валерьян, захватив старого Чекана, улетел на самолете на «материк».
Поселок был в снегу, и ни одна тропинка не была протоптана ни к реке, ни к лесу. Желающих сторожить не нашлось. Дом Валерьяна был заколочен. Семен постоял возле него, жалостливо пощелкал языком.
– Ушел, ай-ай, ушел все же…
Повернулся к сверкающим сопкам. Сопки в бирюзовом небе стояли гордые и надменные.
– Туда ушел, – Семен посмотрел пристально на сопки, точно хотел разглядеть сквозь них ту жизнь, что увела Валерьяна, – совсем ушел, – и сокрушенно покачал головой.
В этом году, весной, на полянке за пустынным поселком на всех обгоревших кочках пробилась новая зеленая трава.
