Текст книги "Мальчик, который умел летать"

Автор книги: Гала Рихтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Рихтер Гала
Мальчик, который умел летать

Golde,

которая терпела почти год моего нытья

и

Саше Катыковой,

которая дала героям внешность.

1.

Как вы думаете: легко ли жить уродам? Ну да, да, я вас спрашиваю! Легко ли жить уродам, калекам, инвалидам, непохожим на других? Особенно если вам четырнадцать?

Молчите? Мимо проходите? Ну и валите!

Ненавижу их всех. Всех ненавижу!

Проходят мимо, а в глазах или жалость, или брезгливость. И взгляд отводят. Ну а чего останавливаться? Сидит пацан на грязной тряпке, рядом костыли валяются и надпись стоит "Помогите, на хлеб денег нет". Проходят, кидают в кепку мелочь, что на сдачу осталась, а в глаза не смотрят.

А я сижу. А куда я денусь.

Иногда подходит Леська-скрипачка, девчонка из перехода метро. Протягивает мне бутерброд с вареной колбасой, садится рядом. Сидим. Молчим. А чего делать-то?

Леська в переходе уже год играет, с тех пор как мать увезли в психушку. Отец, даром что мужик, работяга, спивается. А Леське всего одиннадцать, мелкая еще совсем, но работает. В день рублей триста сшибает, не меньше.

Она на своей пискле со струнами здорово играет, как артистка. Три года занималась, пока мать не свихнулась, а там бросила. Не до музыки было, наверное.

Территорию мы с ней поделили еще месяц назад, с тех пор, как я здесь появился. Ее место там, внизу, в переходе – и теплее, и дождь не мочит и народ топчется, а мое наверху, на ступеньках лестницы.

Вот и сейчас пришла. Села, устроилась поудобнее, протянула бутылку с колой. Я сделал глоток, отдал бутылку обратно.

– Тебя сегодня они заберут?

Я кивнул. А кто ж еще-то?

– А у меня отец сегодня уехал, хочешь, у меня переночуешь, – сказала, а сама боится, что я "да" скажу. Я хочу, конечно. Знаю, что у Леськи какая-никакая, а квартира, там кровать и еда есть.

Качаю головой. Зачем, если мелкая меня боится?

Она подергивает плечами, складывает скрипку и смычок в чехол и убегает домой.

В нашем "доме" я – самый старший. Дом – это заброшенное здание на улице Кирова. Не знаю кем он там был, этот Киров, но улица уж больно поганая. Прямо в центре города, вокзал недалеко, а трущобы трущобами. В нескольких разрушенных домах живем мы, мальчишки. В других – взрослые бомжи, в доме слева от нас – двое наркоманов. Что дальше, я не знаю.

СтаршОй у нас Валера. Ему, как и мне, четырнадцать. Он распределяет что кому делать, как зарабатывать, куда идти. Зуля – карманница, много денег приносит. Таня – проститутка. Ее отчим насиловал с первого класса, а потом она убежала. Два года кантовалась то тут, то там, а потом к нам прибилась. По ночам она с Валерой уходит, если клиентов нет. Денис и Рустам, два друга, воруют.

Один я ничего не могу: ни воровать, ни на скрипке играть, ни даже побираться. Прихода от меня почти нет – рублей сто может, в удачный день. Не больше. Ладно, хоть кормят.

Валера всем клички дает Он у нас "Шеф", быстроглазая ловкая Зуля "Белочка", Таня – "Рыжая" (и впрямь рыжая, красивая очень), Денька и Рустик "акробаты". А я вот "Квазимодо".

Горб у меня с рождения. А вот ходить я ходил, до пяти лет. А потом перестал. Так уж случилось.

На "Квазимодо" я не обижаюсь. А чего тут обижаться, урод – да. Калека – да. Зато честно говорят, в лицо, а не как эти, которые на улицах мимо проходят.

Ненавижу взрослых! Они всю жизнь детям ломают.

Валерка своего отца не знает. А у матери-алкашки сожителей было столько, что пальцев на руках не хватит пересчитать. Последний материн хахаль его бил, сильно бил. А Валерка боксом занимался, не выдержал, ответил… а потом, уже после больницы, собрал манатки и свалил. Говорит, что может и не ушел бы, да пока его били, мать стояла рядом со стаканом в руках и смотрела молча.

Боксом ему сейчас нельзя заниматься, и драться нельзя. После больницы Валерка начал замечать, что видит все хуже и хуже. Ему если по голове серьезно дать, ослепнет. Но он все равно дерется, чтобы нас защитить.

Рустам сбежал из детдома. Сказал, что уж лучше на улице, чем в карцере. Он маленький, как Леська, наверное, но очень юркий. Вместе с Денькой они налетают на улице на прохожих, сумки срывают. Особо часто так не побегаешь, запоминают. Да и место приходится менять.

Так и живем. Просто живем.

За мной приходят Валера и Таня. Денег в кепке сегодня всего ничего – полтинник мелочью. Рыжая морщится, как будто болит у нее что-то – ее бы воля, давно бы меня, дармоеда, выкинула. Валерка не дает.

Шеф помогает подняться, сует костыли в руки, сворачивает тряпку.

– Пошли.

Я кривлюсь. Это вы ходите, не я. Я уже и не помню как это – ходить.

От метро до Кирова здоровому человеку идти десять минут. Мне же почти сорок. Так что мы садимся в подъехавший трамвай. На взгляд тетки кондукторши в синем переднике Рыжая делает большие глаза:

– Мы только одну остановочку.

Пару раз нас выпроваживали, но обычно предпочитают не связываться. Чем мы хуже маленьких цыган, которые распевают суры, пока трамвай едет от одной остановки к другой? Да ничем. Даже не поем дурными голосами, и денег не просим.

Пока трамвай едет, я смотрю в пыльное, покрытое разводами грязи окно. Вот озеро посреди города, а это театр с фонтанами, а по другую сторону дороги университет и каналы. А стоит лишь завернуть чуть поглубже, и наша улица.

Я этот маршрут знаю наизусть. Каждый камень. Вот сейчас, на повороте, вагон чуть подпрыгнет, зазвенит, а потом снова пойдет ровно. А сразу после поворота будет рынок, большой такой. Почему его называют "Колхозным" я не знаю, так давно повелось. Там Белка с пацанами промышляют.

Кто-то дергает меня за локоть.

– Не спи, ворона, приехали уже, – зло шипит Таня. Трамвай, оказывается, стоит на остановке, и двери уже открылись.

В старом доме, где мы живем, сыро и мрачно. Электричество есть, как ни странно, его по всей улице так и не отключили, а вот ламп всего две. Одна у девчонок в «комнате», другая в общей.

Сегодня Белка принесла шашлык, вместе с шампуром. Говорит, что взяла у кавказцев в открытом кафе на рынке. "Взяла" – значит, украла, так бы не дали. Хотя, на рынке иногда нас подкармливают, кто списанную колбасу дает, кто фруктов. Но это не мне – Белке, Рустику, Денису, но не нам троим. Валера с Рыжей почти взрослые, а я там не появляюсь. Однажды пошел, а попался цыганам. Избили.

Шашлык был недожаренный, с кровью, но вкусный. Я съел кусок, потянулся было за вторым, но передумал. Танькин взгляд остановил.

– Заработал бы сначала! Зулю чуть не поймали, Денис весь день сегодня бегал, а ты только жрешь!

Злится на меня. Правильно злится. Я и впрямь у всех на шее сижу, толка от меня никакого.

Только вот Шеф почему-то вмешивается:

– Робя, всем хватает? Никто с голода не мрет? – народ кивает. Валерка кладет мне мясо на пластиковую тарелку, – Рыжая, еще раз услышу про дармоедство, выкину отсюда на х… У нас все поровну едят. И поровну работают. Если кому непонятно, тот может катиться куда подальше.

Танька вскидывается, но молчит.

Мы вместе не только потому что живем в одном доме. Мы вроде семьи, по-своему, конечно, но вроде семьи. А без семьи остаться снова – это страшно и для Рыжей, и для всех остальных.

Вечерами заняться нечем.

Рыжая уходит на "работу". Белка, Валера и мелкие сидят на одеяле, играют в карты и пьют "Красный восток", самое дешевое пиво. Денька раньше клей нюхал, не всерьез, но постоянно. Шеф увидел, чуть не убил на месте. Теперь не нюхает. Страдает, но держится – иначе снова, на улицу. В одиночку не выживешь, а в других компаниях так защищать уже не будут.

Белка замечает мой взгляд, протягивает бутылку:

– Будешь?

Утвердительно киваю. Пиво теплое, противное. Делаю еще два больших глотка, отдаю Зуле обратно.

Пацаны вовсю жульничают, но и Валерка и Зуля этого навроде и не замечают, только улыбаются. Жду когда мелких припечатают по полной, и вот уже вроде все готово, Белка вытаскивает из загашника козырей, да только врывается, сбивая замки, Танька.

– Менты! Валим, быстро!

И сразу визг, ор, пацанва быстро бросает карты, хватает нужное, Зуля копошится у своих вещей, у нее там игрушка-медвежонок, материн подарок, она без него никуда, Валерка сразу как-то собирается, становится выше ростом.

А я пытаюсь встать и падаю.

Валерка сует костыли мне в руки, поднимает:

– Давай, Квазимодо, времени нет на сопли. Погнали!

Мелкие отдирают от окна прибитую картонку и, недолго думая, спрыгивают вниз, Зуля прошмыгивает за ними. Мы втроем подходим к окну: там, на улице, уже темнеет, сумерки. Самое время для облавы.

Дверь в дом уже открывается, слышно голоса, ругань.

– Прыгай, – кричит на меня Рыжая. А я не могу. Высоко и темно. И страшно, – Твою мать, если из-за тебя всех поймают…

Я смотрю на Валерку. Тяжело ему сейчас. Он и оставить меня не может, и понимает, что даже если я прыгну, их со мной быстро догонят.

Отхожу от окна.

– Придурок, – шепчет Валерка, – Быстро лезь!

Качаю головой.

Идите, ну. Чего встали?

Шеф наконец понимает, молча подсаживает на подоконник Таню, а вслед за ней прыгает и сам.

Дверь открывается в ту же минуту. Только в комнате уже никого: только я, опирающийся об стену, чтобы не упасть, россыпь карт на дырявом клетчатом одеяле и опрокинутая Рустиком полторашка пива.

Милицейский пазик едет к отделению. Пойманных в нем всего восемь – две девчонки лет двенадцати и пацаны. Троих цыганят менты отпустили сразу: с их семьями связываться – гиблое дело. Знакомых нет. Да их и вообще нет, особо-то.

В отделении сидим тихо. Если через три часа родители не приедут, то всех передадут в приют. А пока записывают фамилии, пытаются разговорить. Зачем?

– Безмерных Антон, – называет имя взрослая уже женщина в милицейской форме, капитан. Белобрысый пацан лет двенадцати, который напротив меня сидел, поднимает глаза, – Мать за тобой приехала, на выход.

Взгляд у пацана становится тоскливым. Странно. Те, кого родители забирают, радоваться должны.

Антон Безмерных ловит мой взгляд, оскаливается:

– Че смотришь, урод! Иди в…!

Я покрепче цепляюсь в свои костыли. Урод, да. Знаю. В курсе уже.

Его уводят. Девчонок увозят в КВД, еще за троими приезжают родственники. Остаюсь я и парнишка моих лет, то ли торчок, то ли токсикоман. Хотя, руки вроде чистые. Только глаза ненормальные. Странные глаза. И одет в хорошие чистые джинсы и футболку.

– Значит, тебя зовут Тимур Акчурин? – переспрашивает тетка-капитан парнишку. Он весело кивает:

– Именно.

Капитан записывает данные в какую-то тетрадь, а я начинаю наблюдать за ним внимательней. Зовут его как угодно, только не Тимуром Акчуриным.

– Год рождения?

– Девяносто шестой, двадцать седьмое мая.

Нет, я старше. Почти на год. А выгляжу младше, наверное.

– Родители есть?

– Конечно, не в капусте нашли, – продолжает веселиться паренек, – Акчурина Тамара Ахметовна, Акчурин Равиль Анварович.

Милиционерша вдруг откладывает ручку и стремительно набирает на мобильнике чей-то номер.

– Шарипов, это я. Как фамилия пассажиров того такси, в которое на той неделе возле Икеи "паджеро" врезался?

Кто-то что-то отвечает ей, и лицо, до этого отстраненное, вдруг становится человеческим.

– Акчурины? Уверен? Да, спасибо, Ринат. Да, увидимся. Я позвоню, если что.

Она медленно нажимает на мобильнике кнопку и поворачивается к нам. Тимур вдруг вскакивает и с грохотом кидает на пол стул.

– Тимур, я все понимаю, – начинает капитан, – Мы позвоним твоим родственникам, чтобы тебя забрали, только телефон мне дай пожалуйста! И…и успокойся, пожалуйста!

– Ни х… вы не понимаете! Не троньте меня!

Он смахивает с ближайшего стола бумаги, кидает на пол вазу с пластмассовыми цветами, и уже никакого веселья не видно.

У него красное лицо и такие сумасшедшие глаза, что капитан не лезет к нему с утешениями, только пытается успокоить.

– Тимур, сядь пожалуйста. Все будет хорошо.

– Ничего хорошо не будет! Их убили! – его трясет.

Из коридора на шум сбегается человека три в форме. Сейчас быстро успокоят…чисто по-ментовски.

Все становится ясно. Мне его жаль. Я поднимаю костыли и, тяжело опираясь, встаю со старого, обитого дермантином стула, и становлюсь рядом.

Перекошенное гримасой истерики лицо становится удивленным. Так-то…

Высвобождаю правую руку из костыля, нажимаю ему на плечо и заставляю сесть на стул. Руки у меня сильные, не то что ноги. Садится.

Теперь он просто плачет.

Менты уходят, прикрыв дверь. Тетка-капитан садится рядом и впервые за весь вечер смотрит мне в глаза. Без жалости. С благодарностью.

Капитан выходит куда-то, оставив вместо себя девушку в гражданском. Она не смотрит на нас – сидит, уткнувшись в телефон, набирает смски.

Тимур поднимает заплаканные глаза. Наверное, они серые, только сейчас не поймешь. Ночь уже, и освещение плохое. Рассматриваю. Рослый, выше Валерки. Только лицо худое. Как будто болел или что-то такое. Или родители умерли, например.

– Ты кто? – голос у него надтреснутый после плача.

А по мне что, непонятно. Урод, калека.

Но я молчу.

– Ты вообще говорить умеешь? А понимаешь?

Пожимаю плечами. Почему если человек молчит, его дураком сразу считают?

– Умею. Понимаю.

Он меня долго рассматривает. Я даже знаю, как выгляжу со стороны, видел в окне трамвая сегодня. Серый разодранный свитер, грязные джинсы, порванные ботинки. А мне то что? Все равно не хожу. На спине горб. Рядом старые, слишком высокие мне, костыли.

– Тимур, – называется он и протягивает руку.

– Кир, – отвечаю я.

Он уточняет:

– Кирилл?

И снова смеряет меня взглядом. Неужели, мол, у этого уродца такое простое человеческое имя…

Я повторяю негромко:

– Кир!

– А у тебя что…стряслось?

Рассказывать долго и неинтересно. Тем более, что девушка за столом, кажется, наконец отправила свое сообщение и теперь решила послушать разговор. Просто пожимаю плечами и рассматриваю стены кабинета.

Я в отделении на Япеева первый раз. Тут оказывается уютно. Обои, картинки на стенах, вазы на столах.

В кабинет входит капитан с пакетом из "Пятерочки".

– Мальчишки, есть хотите? Тимур, за тобой сестра двоюродная приедет, звонила.

Тот кивает:

– Хорошо.

А радости в глазах нет.

Капитан достает из пакета сок, пирожки, виноград.

– Садитесь и ешьте, вам двоим тут всю ночь куковать. Спать на диванах будете в гостевой. Ладно, с одним разобрались, а с тобой, молодой человек, что делать, я не знаю. Больницы тебя не берут, а в приют отправлять толку нет, опять исчезнешь.

Тимур, начавший было есть, отрывается от пирожка и смотрит на меня с каким-то опасением.

Не заразно, хочу сказать я. Но молчу.

Пирожки вкусные, сок тоже. Мы наедаемся до отвала, пока милиционерша отзванивается домой. Девушка с телефоном уходит, остаемся мы втроем.

– Ну всё, молодые люди, спать.

В комнате отдыха стоят два дивана. Тимур сходу падает на один из них, скидывает обувь и не шевелится. Я стою у двери.

– Ты чего?

– Ничего.

Сажусь на диван, аккуратно складываю костыли на полу и перекидываю ноги. Усталость наваливается разом и прибивает к кожаной поверхности старого скрипучего дивана.

Капитан выключает свет и закрывает дверь. На ключ.

В комнате душно. За окном жаркая июньская ночь, дождя не было уже неделю. Жара давит, и уснуть не получается.

Тимур тоже не спит, ворочается с бока на бок, что-то шепчет, кажется, плачет. Шмыгает, по крайней мере. Рустик часто плакал по ночам, его Белка каждый раз успокаивала. Я утешать не умею.

Я подумал о "своих". Интересно, куда Шеф всех увел? И найду ли я их теперь?

О том, что будет завтра, я думать не стал. В больницу не повезут, точно.

– Кир, спишь?

– Нет.

– У меня сестра – типа врач. Может…

– Не может, – отрезаю я.

Меня лечили. Не помогло. И не поможет. Зачем снова об этом думать?

Калека, куда уж деваться.

– Я родителей похоронил. Они ехали в гости к друзьям, в Азино… – голос Тимура звучит спокойно, но я слышу дрожь, нерв, – Неделю назад. Тетка к себе пока взяла, но я у нее не останусь. И дома не могу, там они как будто живые. Все кажется, что сейчас мама выйдет из кухни или отец футбол включит…

Молчу и смотрю в зарешеченное окно. Видно как во дворе растет какое-то дерево, тополь, наверное. В нашем городе много тополей. Сейчас если выйти в тинчуринский парк, можно утонуть в тополином пуху.

– А ты почему… – он не договаривает, но я понимаю. Почему на улице?

– Так получилось.

Не стану рассказывать. О том почему так получилось знает только Валерка. Когда мы впервые встретились, меня как раз били цыганята на рынке. Он боксер, раскидал их, отвел меня в дом на Кирова. И я ему все выложил, как есть. Только ему, больше никому.

Валерка тогда наверное решил, что я "того". Но не выгнал. И Таньке не позволил. А потом к нам прибились все остальные.

– А-а-а… – тянет Тимур понимающе.

И снова каждый молчит и думает. О своем.

Утром капитан поит нас горячим чаем с лимоном и кормит печеньем. Она невыспавшаяся, усталая, и сразу заметно, что ей больше лет, чем казалось вечером. И кабинет в дневном свете совсем не кажется уютным – обычный ментовской кабинет, с портретом Путина на стене и древним пентиумом-4.

В семь утра за Тимуром приезжает двоюродная сестра – худая, высокая девушка в очках. Извиняется перед капитаном, суетится:

– Вы уж простите, что не вчера приехала. Мать третьи сутки в больнице, предынфарктное состояние после всего, что…навалилось, отец рядом с ней, а я уезжала в Питер, в срочную командировку. Тимка, какой ты худой и грязный. Есть хочешь? Сейчас заедем в магазин, хоть пельменей купить надо. Галина Ильинична, мне подписаться где-то надо?

Капитан, которую зовут Галина Ильинична, протягивает ей какие-то бумаги, а мы с Тимуром стоим в стороне.

– Я на Зорге живут, дом прямо на остановке Гарифьянова, где трамвайная, – говорит он зачем-то, – Если что, приходи. У любого можешь спросить где Акчурины живут…жили.

– Ладно, – говорю я, тоже не знаю зачем. И добавляю, – Ты держись.

Тимур на мгновенье застывает, глаза леденеют, но потом словно встряхивает с себя морок.

– И ты держись, Кир.

Через минуту в кабинете нас остается двое – я и капитан.

2.

В "Гавроше" я впервые. Это приют. Говорят, хороший. Только я в хорошие приюты не верю.

Душ, обед, психолог. Обязательный набор. Сейчас будут обычные вопросы: кто ты, откуда, почему на улице, что беспокоит? А я буду кивать и пожимать плечами. Как обычно.

Раньше меня считали немым. Я не люблю разговаривать. Сейчас просто ставят диагноз "псих". Я привык.

В углу комнаты отдыха стоит шкафчик с книгами. Я поднимаюсь и иду к нему, стуча костылями по полу. На меня оглядываются сразу двое. Странноватая девушка – воспитатель, вся в фенечках. Парнишка моего возраста или чуть младше, со встрепанными короткими волосами.

Беру с полки первую попавшуюся книгу. Какой-то Маршак, стихи. Кладу на место. Вторая не лучше.

– Любишь читать, Кирилл? – спрашивает воспитательница.

Я – Кир. Не Кирилл. Но говорить это бесполезно. В документах я записан как Кирилл Мартов. Первый раз меня нашли ранней весной, на станции "Проспект мира" в Москве, когда ловили бродяг. Поэтому Мартов.

Я отрицательно киваю головой и отхожу от полки.

За окном шумят чьи-то голоса. Я выглядываю. Сквозь решетку видно малышню на прогулке, наверное, рядом детский сад.

За обедом пацан с взъерошенными волосами садится рядом.

– Первый раз поймали?

Я не отвечаю. Мешаю ложкой слишком горячий жирный суп. Есть еще неохота. Капитан накормила в отделении завтраком, все заставила съесть. Сказала, что у Тимура Акчурина родители умерли в аварии в прошлую пятницу. Сказала, что в МКДЦ меня не возьмут. Нет страховки. Дорого.

Обычно я не разговариваю со взрослыми и с ментами. Но ей сказал, что мне все равно.

– Ты вообще чтоль не разговариваешь? Ох. еть! А чо тебя в дурку не увезли сразу?

Вкусно. Я давно супа не ел. В "доме" мы питались всухомятку, чем придется. У Рустама от такой еды резало в животе, Рыжая бегала за лекарствами.

– Жихарева, не болтай, ешь! – кричит в нашу сторону тетка с завитыми ярко-красными волосами. Очередная воспитательница.

Я отрываюсь от еды, смотрю на соседа внимательней. Пацан как пацан, только худой очень. Короткие каштановые волосы. Карие глаза. На виске шрам. Только кадыка нет.

Девчонка.

Она краснеет и отворачивается. Я допиваю компот, разворачиваю стул, чтобы удобнее было вставать на костыли. Чувствую толчок сзади и растягиваюсь на полу. Очень больно рукам.

Все оборачиваются на грохот.

– Жихарева! – угрожающе начинает воспитательница, – Саша!

Про наказания в приютах я знаю. Ничего хорошего.

– Я сам упал, – говорю я, пытаясь сесть, – Сам.

Сесть трудно, но я подтягиваюсь на руках и почти добираюсь до стула. Меня подсаживает воспитатель.

– Все в порядке?

Киваю. Не первое падение. И не последнее.

Она отходит. От соседки доносится язвительное:

– Оно еще и разговаривает…

Сжимаю челюсти. Я привык. Так всегда бывает. Привык…

За десять минут до отбоя ко мне подходит один из парней, живущих в приюте. В разговорах его называли Серым. Наверное, Сергей.

– Куришь?

Качаю головой. Не люблю запах дыма.

– На Сашку не обращай внимания, она-дура, – неожиданно говорит он, – ее лечить давно пора, а эти сюсюкаются.

– Почему?

– Да е. нутая на всю голову потому что! Вообразила себя пацаном, ходит только в мужской одежде, ведет себя как муд…ла. Ее сюда не в первый раз отправляют, от нее мать отказывается.

Понятно. Плохо, но понятно.

– Если тебе помощь нужна, говори, – заключает Сергей и встает. В пальцах у него зажата сигарета, – Ладно, пойду покурю до отбоя.

Он уходит, а я ложусь на кровать, прислоняю к тумбочке костыли и смотрю в белый потолок.

Я урод, да. У меня не ходят ноги и на спине горб. Но и эта Жихарева тоже калека. По-другому, но калека.

Кровать вкусно пахнет стиральным порошком. Тонкое клетчатое одеяло колет тело даже сквозь штопаный пододеяльник. Я надеваю рубашку, которую мне дала кастелянша, накрываюсь с головой и засыпаю еще до отбоя.

Мне снится замок. Белый замок на скале. Тонкие башенки. Узкие переходы. Коридоры в зеркалах.

Из замка нет дороги вниз. Отсюда один выход – лететь. А я не могу летать. Я и ходить-то не могу.

Мне снится полет. Я никогда не летал. Я не знаю как это. Но я знаю, что это – счастье. Лететь в ночном небе. Слышать свист ветра в ушах. Чувствовать, как тебя подхватывают потоки воздуха.

Внезапно полет прекращается. На миг я повисаю в воздухе, а потом камнем падаю вниз, в темноту.

Падать страшно. Так страшно, что я просыпаюсь. И даже наяву тяжело дышу, будто падение еще не закончилось.

Еще ночь. Все спят. Только в коридоре слышится чей-то плач. Я узнаю голос.

Жихарева.

Если встану, разбужу всех остальных стуком костылей.

Сползаю на пол, с трудом перекидываю ноги и ползу к двери. Получается долго, зато тихо. Дверь полуоткрыта, выйти несложно.

Она сидит на подоконнике в одной футболке и плачет. Прикрываю дверь, подползаю ближе. Ладони уже в пыли, вытираю их об рубашку. Сажусь внизу, рядом с батареей. Холодная, надо же.

Она соскакивает с подоконника.

– Чего тебе надо, урод? – бросает мне в лицо и убегает.

Ничего. Глупо было идти сюда. Еще глупей будет возвращаться. Без посторонней помощи я на кровать не заберусь. Добираюсь до комнаты, сажусь спиной к кровати. Теперь главное не смахнуть костыли ненароком.

Скрипит дверь и в комнату проникает полоска света из коридора.

– Это я, Саша, – негромко говорит Жихарева, – Давай помогу лечь.

Утром начинаются неприятности. Меня находят они.

После уроков мы возвращаемся на несколько минут в спальню, и я нахожу на кровати конверт. Обычный белый конверт. Только на марке замок на скале. И надпись: "Киру".

Я не читаю. Прошу у Серого зажигалку и жгу письмо у открытого окна.

– Е…нулся? – реагирует он, – Сейчас набегут на запах!

Просовываю горящий конверт в отверстие между решетками и держу на весу. Руке горячо, но я терплю. Терплю, пока Серый не бьет меня по руке. Пальцы разжимаются сами. Догорающий конверт летит вниз, на асфальт.

– Не приют, а дурдом, – ворчит Сергей, – Руку дай!

Протягиваю ему обожженную ладонь. Серый матерится и ведет меня к медичке. Она хмуро смотрит на руку, ведет к раковине и включает холодную воду.

– Стой так минут десять. Опять с тополиным пухом баловались?

Сергей мнется.

– Типа того.

Когда вода остужает руку, нас выпроваживают из медкабинета. Мне интересно:

– А как можно тополиным пухом баловаться?

Серый хохочет.

– Да у нас малышня его бегает и поджигает. Хорошо горит!

Смеемся. Я снова смотрю на красную ладонь и спрашиваю:

– Как отсюда смыться?

Он сразу серьезнеет.

– Это без меня. Меня через две недели домой забирают.

Ничего не отвечаю. Дом – это важно. Но и мне здесь оставаться больше не стоит.

Уйти в ту же ночь не получается. Стук костылей будит уснувшего было охранника – молодого странноватого парня в очках. Шума он не поднимает. Просто возвращает меня в «нашу» спальню.

За обедом Сашка снова подсаживается ко мне.

– Сегодня в зоопарк едем, – сообщает она беззаботно. Только я не верю, что она сказала это просто так.

Зоопарк – это шанс.

Нас собирают после обеда. Пятеро старших. Двое пацанов и девчонка, все лет двенадцати и трое малышей. Погружают в приютскую машину с надписью "дети" и везут в зоопарк. Он недалеко, рядом с озером Кабан.

Я сижу сзади, чтобы не мешать костылями всем остальным. Настрой у всех праздничный. Все знали о зоопарке еще неделю назад. Мне никто не сказал. Да и я не спрашивал.

Парк в городе убогий. Бетон и клетки. Кто может любить животных в клетках? Только взрослые.

Под присмотром трех воспитательниц мы заходим в зоопарк. Я оглядываюсь на конвой и иду к вольеру со снежными барсами. Они красивые. Жалко было бы придти в зоопарк и не увидеть его гордость. Все подтягиваются за мной.

Маленький барсик появляется подвисает на ветке большого дерева и чуть не падает. Рядом появляется мамаша, подхватывает, делает в нашу сторону предупреждающий рык. Все смотрят на неожиданное представление, когда меня дергает за рукав Жихарева.

– Пусти позырить, не видно из-за костылей, урод! – громко говорит она.

На нее оборачиваются, одна из воспиталок шипит, а я, пользуясь случаем, ухожу за спины. Уже заворачивая в аллею, ведущую к выходу, я слышу разгорающийся скандал.

В случайности я не верю. Но Сашу в сговоре с ними, не подозреваю.

У входа на меня обращают внимание, но уже поздно. Выхожу на остановку и взбираюсь в первый же автобус. Мужик-кондуктор отрывается от пересчета денег и смотрит на меня. А потом отводит глаза.

Инвалид. Что с меня возьмешь?

Я успеваю заметить, как из ворот зоопарка выбегают воспитательницы. Но автобус уже выезжает с остановки.

В автобусе пусто. Я сажусь на заднее сиденье и облегченно вздыхаю. В этот раз повезло. Теперь осталось найти Валерку и остальных. Только вот мы едем совсем не на Кирова, в другую сторону города.

Здесь мне почти ничего не знакомо. Старый ипподром с двумя бронзовыми всадниками по обе стороны от ворот. Сверкающая стеклом и металлом наземная станция метро. Парк для скейтеров и велосипедистов. Другой город. Не центр с туристами. Не заброшенные дома на Кирова. Трамваи, троллейбусы, девушка на ярко-красном скутере в цветастой юбке.

– Остановка "Братьев Касимовых". Следующая остановка "Гарифьянова", – раздается в динамике механический голос.

Название отзывается чем-то знакомым. Адрес Тимура Акчурина, у которого погибли родители. Дом прямо на остановке, сорок пятая квартира.

С автобусных ступенек сходить легче, чем с трамвайных. Выхожу, перехожу дорогу и иду к серому дому. Зачем мне это? Не знаю.

Третий подъезд заперт на железную дверь. Об этом я не подумал. Встаю рядом с дверью, может кто-нибудь откроет. Через минут пятнадцать подходит старуха с пакетами. Смотрит на меня без обычной жалости или брезгливости. Старухам самим такой взгляд не нравится. Отпирает дверь, даже пускает меня вперед. Вызывает лифт.

– Тебе на какой?

Я пожимаю плечами:

– Не знаю. В сорок пятую.

Теперь она всплескивает руками.

– Так сорок пятая – это Акчурины! Какие люди были хорошие, молодые совсем, йа алла, – заканчивает она каким-то словами по-татарски. Я понимаю, что это молитва.

– Я к Тимуру…

Старуха присматривается ко мне внимательней, но молчит. Старухи, они такие. Вопросов не задают. Они не как взрослые, они как мы.

На пятом этаже я выхожу, а она едет дальше, на девятый.

Угловая квартира. Добротная дверь, деревянная, не железная. Нажимаю кнопку звонка. Звучит веселая мелодия. Тишина. В квартире никого.

Конечно никого, понимаю я. Тимура забрала сестра, у сестры и живет. Мог бы додуматься и раньше.

Зачем-то звоню еще раз, и дверь вдруг открывается. На пороге стоит Тимур с лейкой в руке.

– Кир? Ты откуда здесь?

Мы пьем чай и едим шоколадное печенье. Чай заварил Тимур, а про печенье сказал «старые запасы». Старые, значит еще до того, что случилось.

– Тебе повезло, что сейчас пришел, я всего-то на час заглянул, цветы мамины полить, – говорит он весело. Только сейчас это веселье настоящее. Не истерика. И глаза вроде стали нормальными, – А то бы куковал тут до завтра. Я на балконе был, когда звонок услышал.

Я откусываю печенье и оглядываюсь. Красивая кухня. Вся из дерева, везде деревянные полки, скульптуры, картины. Хозяин замечает:

– Отец плотник…был. Он всю мебель сам сделал.

– А картины? – хрипло спрашиваю я. Тимур мрачно смотрит на повешенный на стену рисунок. Белый замок с тонкими башенками на фоне синего неба. Наконец, признается.

– Ну, я. Что, плохо? Я три года в художку ходил.

– Куда?

– Ну…в школу художественную. Где рисовать учат. Потом бросил.

– Почему?

Мне правда интересно почему. Я не умею рисовать.

Тимур делает гримасу.

– Таланта нет. И вообще, ешь. Слушай, может ты чего серьезнее пожрать хочешь? В морозилке котлеты были, будешь?

Я мотаю головой. Есть я всегда хочу.

– Буду. Тимур…

– Что? – он оборачивается. Из открытого морозильника вылетает струйка пара.

– Почему ты нарисовал этот замок?

Коробка с заморожеными котлетами падает на пол.

Тимур сидит, положив локти на скатерть в белую и красную клетку и внимательно смотрит на меня.

– Ты кто, а Кир?

Молчу. Минут пять молчу, а потом он начинает рассказывать.

– Мне снился этот замок. С детства, понимаешь. Каждую ночь. Как я хожу по коридорам, читаю книги в библиотеке, рисую. Только в замке никого нет, я один. И выбраться никак. И я кричу, зову кого-то, а дверей нет, только окна. Скажешь, сны, да? Ну-ну…Там все как в реальности.

Отхлебывает чай из большой желтой кружки и смотрит на свой рисунок еще раз.

– У нас было задание в художке, нарисовать замок. Я и нарисовал. И после этого сны закончились. Отцу очень эта картина нравилась, он сделал рамку, прибил сюда.

Наверное, надо что-то сказать. Что-то важное.

Валерке я сказал. Но он не поверил. Ему было не до моих фантазий.

Тимур поверит.

Я закрываю глаза. Почти вижу это место. Открываю. И задаю главный вопрос: