Текст книги "Лесной бродяга (Обитатель лесов)"

Автор книги: Габриэль Ферри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 48 страниц)

Но дождь лил таким неудержимым потоком, что курок ружья напрасно ударял по промокшей затравке, выстрела не следовало, а только вспыхивали бледные слабые искорки на кремне.

Возмущенный столь подлым поступком против безоружного и умоляющего о пощаде врага и не рассчитывая более на его жалость и сострадание, Розбуа последовал примеру Хосе и бросился следом за ним, не рассуждая о том, сколько там может быть врагов за этими скалами. Канадец еще только спускался с холма, когда Хосе с кинжалом в руке огибал уже изгородь Золотой долины.

– Спеши скорее, Розбуа, – крикнул голос испанца, который в этот момент уже скрылся в кустах, окаймлявших вершины скалистой гряды, где засели враги. – Смотри, мерзавцы бежали!

И то была правда; даже метис, остававшийся последним, бросился улепетывать со всех ног при появлении Хосе на гребне.

– Стой, подлец, если ты не такой же трус, как и наглец! – крикнул вдогонку ему канадец, смотревший с содроганием, как похититель Фабиана ускользает от его мести.

– Эль-Метисо не трус! – ответил метис, приняв величавый и гордый тон урожденного индейца. – Орел Снежных Гор и Пересмешник встретятся с ним еще в третий раз, и тогда они узнают об участи, постигшей юного воина южных стран, вокруг которого соберутся плясать краснокожие воины и мясо которого они бросят бродячим псам пустыни на съедение!

Старый канадец продолжал гнаться за ним и вскоре ему удалось нагнать Хосе. Казалось, эти два охотника в своей отчаянной погоне за врагом не замечали никаких препятствий на своем пути: ни скользких от дождя скал и утесов, по которым им приходилось взбираться, ни рытвин и трещин. Сквозь туманную густую сеть частого ливня они все еще видели перед собой фигуру бегущего метиса, но вскоре, перебравшись через вершину горы, тот скрылся у них из вида под туманным покровом, никогда не сходящим с этих гор.

– Проклятие! Не иметь при себе ни одного ружья! – воскликнул Хосе, бешено топнув ногой.

– Вся радость и надежда моей жизни угасли! – воскликнул лесной бродяга надорванным голосом, остановившись на минуту, чтобы перевести дух.

Затем оба они продолжали взбираться все выше и выше в горы, повсюду отыскивая следы неприятеля. Но ливень, усиливавшийся с каждой минутой, смывал всякий след, а все усиливавшаяся тьма по мере того как день начинал клониться к вечеру, делала дальнейшую погоню бессмысленной.

Вскоре Красный Карабин с испанцем и сами скрылись в тумане, куполом нависшем над горами, а там внизу, в долине, ревел и неистовствовал ураган, и вся земля, казалось, очутилась во власти злых демонов и духа тьмы.

То грохотал гром со страшным шумом и треском, то молния сверкала, подобно раскаленным искрам пожарища, ударяя в вершины скал, которые обрушивались, рассыпаясь в мелкий щебень, или же заливала целым морем ослепительного света всю Золотую долину и могильную пирамиду, теперь уже безлюдную и пустынную. Голубоватый свет окутывал минутами скелет коня на площадке пирамиды и придавал ему вид какого-то демона, вырвавшегося из преисподней и окруженного еще со всех сторон адским пламенем.

При вспышках молнии можно было увидеть фигуры двух охотников, из которых один тщетно старался утешить другого, печально сидевших на камне. Оба они уныло устремляли свои взоры на дно глубоких рвов и рытвин, где бушевал и завывал ветер каким-то жалобным стоном, или же на вершины скал, венчавших горы и походивших на трубы какого-то гигантского органа, на котором буря играла свою похоронную симфонию. И сливаясь с воем и свистом бури, раздавался временами голос человека, похожий то на рев львицы, у которой отняли ее маленького львенка, то на жалобный плач женщины.

Когда же гроза наконец затихла, Хосе и Красный Карабин все еще плутали в горах без своего юного и отважного друга, без оружия, без пищи.

ЧАСТЬ III
ОРЕЛ СНЕЖНЫХ ГОР

I. ВОСПОМИНАНИЯ И СОЖАЛЕНИЯ

Теперь, прежде чем перенестись на более отдаленный театр действий, где разыгрались последние сцены, служащие развязкой к этому рассказу, мы попросим читателя припомнить кое-какие мелкие подробности, так как они тесно связывают прошлые события с последующими.

Вероятно, читатель не забыл еще, что в своем разговоре с Черной Птицей Эль-Метисо прошептал несколько слов на ухо индейскому вождю и что при этом глаза последнего засверкали злобой. Речь свою метис закончил обещанием предать в руки Черной Птицы индейца с твердым как скала сердцем и железными мускулами, взамен Барахи, которого он отнимал у него для своих целей; затем он еще обещал ему заменить убитых лошадей свежими, молодыми мустангами и, наконец, назначил местом свидания разветвление Красной реки, близ озера Бизонов, где обещал быть на третьи сутки.

Сказав это, мы вернемся к событиям, разыгравшимся в гасиенде Дель-Венадо.

После внезапного отъезда дона Эстебана и после бегства Тибурсио столь шумная и оживленная накануне гасиенда погрузилась в свою обычную тишину. Как и в тот день, когда на закате прибыл сюда знатный испанец и его спутники, ныне почившие все, кроме дона Педро, вечным сном близ Туманных гор, гасиенда в момент, когда мы с восходом солнца вновь возвращаемся сюда, имела тот же вид спокойного довольства и благоустроенности. Сытые стада паслись на обширных зеленых пастбищах прерии, на окраине которой возвышался дом дона Августина, а окрестности представляли отрадную картину прекрасных полей, обещавших богатый урожай.

Читатель, вероятно, не забыл также, что владелец гасиенды предложил своим гостям, в виде удовольствия и развлечения, охоту на диких мустангов и что гости его с величайшей радостью поспешили принять это предложение. Но, увы! Завтрашний день не принадлежит человеку, что достаточно ясно доказали разыгравшиеся здесь события. Дон Августин, вполне уверенный в успехе предприятия дона Эстебана, хотя и был весьма огорчен его внезапным отъездом, тем не менее не захотел отказаться для себя и для сенатора, своего будущего зятя, от предложенного удовольствия. Итак, все уже было приготовлено, и охота должна была состояться. Оседланные лошади, в том числе и лошадь донны Розариты, уже ждали своих седоков. Сенатор, избавившись от присутствия опасного для него соперника и от тяготившей его опеки дона Эстебана, пребывал в самом радужном настроении; но дочь гасиендеро выглядела совершенно иначе.

Ее побледневшее личико свидетельствовало о бессонной ночи, и она тщетно старалась казаться беспечной и веселой: ее все еще влажные от слез глаза и лишенный обычного блеска взгляд сводили на нет все ее усилия.

Когда все оказались на лошадях и дон Августин уже подал знак к отъезду, Розарита неожиданно пожаловалась на недомогание, чему служила достаточным доказательством ее необычайная бледность, и просила отца оставить ее дома. Раздосадованный новым препятствием, гасиендеро, внутренне негодуя и кляня слабое здоровье женщин, решил выехать на охоту в обществе сенатора Трогадуроса, когда новое непредвиденное событие еще более усилило его скверное настроение. Когда он уже заносил ногу в стремя, во двор прискакал сломя голову молодой вакеро и сообщил, что загонщики, найдя известный им водопой пересохшим, принуждены теперь отыскивать другое место, куда собираются на водопой табуны диких мустангов; следовательно, предложенная охота могла состояться не ранее чем спустя неделю.

Дон Августин отпустил вакеро с приказанием, чтобы его немедленно уведомили, как только разыщут другую какую-нибудь агуаду[75]75
  Агуада (исп. aguada) – водопой


[Закрыть], к которой собираются мустанги, а на этот раз волей-неволей пришлось отложить охоту.

Сенатор вовсе не был опечален этим обстоятельством, которое при всей своей незначительности имело весьма серьезные последствия. Пожелания дона Эстебана как-то отличиться в глазах доньи Розариты, правда, достигли лишь того, что сенатору снились очень воинственные сны. Заснув еще раз после ухода знатного испанца, он пережил во сне все подвиги кентавров, но при пробуждении пришел к убеждению, что все это в действительности сопряжено с очень многими неудобствами и затруднениями, и потому он предпочел избрать роль Геракла, прядущего у ног Омфалы, как менее рискованную и более приемлемую.

Что же касается Розариты, то ее внезапное нездоровье, случившееся с ней в момент отъезда на охоту, было не что иное, как непреодолимая потребность предаться на свободе своим мечтам.

Дело в том, что незнакомый доселе голос стал напевать девушке робкую, стыдливую мелодию первой, зарождающейся любви. Но скоро, впрочем, напев этот смолк, и она ощутила в душе какую-то томительную пустоту: ведь того, кого называл ей внутренний голос, не было рядом! Где же он был? Проходили дни за днями, и никто не мог сказать ей этого. Между тем образ отсутствующего Фабиана, – читатель уже, наверно, догадался, что это он был предметом мечтаний молодой девушки, – несмотря на все ухаживания его соперника сенатора Трогадуроса, продолжал жить в душе Розариты.

Таково было положение дел в гасиенде Дель-Венадо, приблизительно недели две спустя после отъезда дона Эстебана, иначе говоря, немного ранее того времени, когда мы вновь встретили этого знатного испанского гранда в пустынях, где он раскинул лагерь своей экспедиции.

Дон Августин привык приписывать грустное выражение, запечатлевшееся на молодом личике своей дочери, постоянному одиночеству, в котором жила молодая девушка. Да и сам он ощущал удручающее влияние полнейшего бездействия, столь не сродного его энергичному характеру. Поэтому возвращение вакеро с вестью, что найден новый водопой, к которому сбирается большой табун диких мустангов, было встречено им с величайшей радостью, и он, конечно, не преминул воспользоваться этим счастливым случаем, чтобы развлечь донью Розариту и удовлетворить собственную страсть к охоте. Случай этот представлялся ему тем более благоприятным, что водопой находился далеко от гасиенды, следовательно, предстояла не простая прогулка в окрестностях его усадьбы, а целое путешествие! До того места было добрых четыре дня пути.

Уже в продолжение нескольких лет не было слышно об индейцах в этих краях; и наши охотники рисковали в данном случае только несколькими днями здоровой усталости, за которую с лихвой обещало их вознаградить предстоящее восхитительное зрелище, возбуждающее во всех такой сильный интерес, что мексиканцы из отдаленных провинций настолько же, если не больше, увлекаются им, как испанцы – боем быков.

Настал момент отъезда из гасиенды. Оседланные лошади в нетерпении грызли удила, стоя у крыльца. Мулы, навьюченные постелями, палатками, разным багажом и съестными припасами, а также и запасные лошади ушли вперед. Только двое слуг, оставшихся для личных услуг господам, оставались еще во дворе, ожидая их.

Солнце едва взошло и окинуло ласковым взглядом окрестность, когда гасиендеро, сенатор и донья Розарита появились на крыльце в изящных верховых костюмах.

Молодая девушка уже не отличалась теперь тем ярким, свежим румянцем, который позволял ей прежде соперничать с только что распустившимся цветком граната, но бледность, покрывавшая теперь ее лицо, на котором отражалась тихая грусть ее души, придавала ее чертам нечто невыразимо милое и привлекательное, отнюдь не умалявшее ее красоты.

Вот кавалькада тронулась в путь.

Проезжая мимо той бреши в ограде гасиенды, через которую ушел, перестав считаться гостем их дома, тот, кого Розарита все еще называла Тибурсио Арельяно, она прикрыла лицо свое ребозо, чтобы утаить от посторонних глаз слезу, невольно выкатившуюся из-под ее ресниц. Как часто за последнее время сумерки заставали ее на этом месте погруженной в раздумья! И теперь, покидая гасиенду, она всерьез думала, что на веки прощается с самым дорогим и самым грустным своим воспоминанием!

Не здесь ли, не в этом ли самом месте она однажды вечером, сама того не ожидая, почувствовала вдруг, что любовь вошла в ее сердце, и не с этого ли момента началась для нее новая сознательная жизнь?!

Далее ничто уже не должно было напоминать ей о Тибурсио.

Нимало не подозревая, какой опасности подвергался в этом лесу возле Сальто-де-Агуа тот, воспоминание о ком вызывало у нее слезы, девушка с спокойной душой миновала громадный лес и проехала через бревенчатый мост над потоком.

Несмотря на все старания сенатора развлечь ее, первый день пути прошел скучно и скучно окончился.

Кавалькада не доехала всего двух миль до намеченного места ночлега, как день стал заметно гаснуть, надвигались сумерки. Наши путешественники молчали, так как приближение ночи в пустыне имеет нечто особенно торжественное, внушающее человеку чувство, похожее на благоговение и невольно располагающее к раздумью. Неожиданно двое всадников попались им навстречу.

Вид их был одновременно и странный, и зловещий. Один из них был седовласый старик, другой – молодой еще человек с волосами черными как смоль. У обоих волосы были подобраны кверху красивым шиньоном и связаны сыромятными ремешками.

Оба они носили странный головной убор с султаном из перьев и ремешком, надетым на подбородок, оба были босы, а верхнюю часть туловища и того и другого прикрывали шерстяные домотканые серапе.

Это был традиционный наряд индейцев папагосов, но вместо того чтобы иметь при себе лук и стрелы, как воины этого племени, оба всадника держали перед собой поперек седел по длинной, тяжелой двустволке. Кроме того, злобное и свирепое выражение их лиц отнюдь не согласовалось с типом папагосов, отличающихся главным образом простодушной добротой и доброжелательностью. Племя это вполне мирное и уживчивое, – а повстречавшиеся с кавалькадой всадники походили на них только одеждой.

Донья Розарита быстро подвинула своего коня ближе к отцу, тогда как младший из двух всадников придержал своего коня, чтобы окинуть огненным взглядом девушку, красота которой, по-видимому, поразила его.

Затем оба всадника обменялись несколькими словами на совершенно непонятном для мексиканцев языке и проехали мимо, но младший обернулся несколько раз, следя глазами за развевающимся по ветру ребозо и тонкой, стройной фигурой дочери дона Августина. Наконец, оба они растворились в вечернем сумраке.

– Я никогда не видала таких лиц у папагосов! – с некоторым беспокойством заметила Розарита.

– Ни вооруженных двуствольными винтовками, – добавил сенатор Трогадурос, – право, они были очень похожи на двух волков в овечьей шкуре!

– Пустое! – беспечно возразил дон Августин. – Везде встречаются скверные физиономии, и у папагосов тоже. К тому же какое нам дело до каких-то двух индейцев? Ведь нас много, и мы вооружены не хуже их!

Путешественники продолжали свой путь, тем не менее два незнакомца как будто отравили атмосферу каким-то зловещим предзнаменованием: во все время пути до места ночлега только звук конских копыт о звонкую каменистую почву нарушал царившую вокруг тишину, сливаясь со стрекотом кузнечиков, которые, однако, вскоре смолкли во мраке.

Но вот огонь костра указал нашим путникам то место, которое было избрано посланными вперед слугами для привала и ночлега.

Маленькая шелковая палаточка, сиявшая самыми яркими цветами, выписанная нарочно для этого путешествия сенатором Трогадуросом из Ариспы, была раскинута для доньи Розариты под сенью небольшой группы деревьев. Сюда и направилась она после ужина.

Но тщетно старалась она заснуть: ей все вспоминалась та далекая ночь в лесу, когда Тибурсио спал так близко от нее и когда она видела его впервые…

На следующий день с рассветом кавалькада двинулась дальше. Но на этот раз донья Розарита была еще задумчивее и печальней, чем накануне: воспоминания, которые она, как ей казалось, оставила в гасиенде, возникали повсюду перед ее мысленным взором и как будто гнались за ней; любовь ведь изобретательна и на каждом шагу находит сходство в самых отдаленных намеках на любимый предмет.

В продолжение всего пути от гасиенды до озера Бизонов, куда направлялась наша кавалькада, все, казалось, благоприятствовало Фабиану, и даже самая действительность как будто стояла за него, так что даже воображению не оставалось много дополнять.

После двух-трех часов пути отставший на несколько минут сенатор нагнал остальных и с торжеством преподнес донне Розарите собранный им собственноручно букет. Легкий возглас радостного удивления, вырвавшийся у молодой девушки при виде прелестных ярких цветов, вознаградил сенатора за его любезное внимание. Но в ту минуту, когда она уже открыла рот, чтобы поблагодарить его, девушка вдруг почувствовала, что голос изменяет ей: несмотря на усилие, она не могла выговорить ни слова и быстро отвернулась, чтобы не дать увидеть горестного выражения, отразившегося на ее личике, а рука ее роняла один за другим цветы, поднесенные ей сенатором.

– Что с вами? Боже мой! – воскликнул Трогадурос, удивленный и огорченный этим неожиданным движением девушки.

– Ничего, ничего! – ответила Розарита, дав шпоры своему коню, помчавшемуся галопом.

Ей было положительно необходимо вырваться на волю и на свободе, где ее слышал только ветер, игравший ее волосами, вздохнуть полной грудью. Так тяжело было у нее на душе в этот момент.

Приняв цветы из рук Трогадуроса, Розарита вспомнила, что и Тибурсио когда-то рвал по пути цветы и подносил их ей, – и вдруг подарок сенатора стал ей до гадости противен, и, нервно комкая цветы в руке, она с злобой отшвырнула их.

– Разве в этих цветах было какое-нибудь ядовитое насекомое? – спросил сенатор, нагнав ее.

– Да! – сказала она, делая над собой усилие и чувствуя, как яркий румянец залил щеки.

Теперь мы уже достаточно ознакомились с теми чувствами, какие донья Розарита таила в душе, чтобы не следовать за ней далее шаг за шагом.

На четвертые сутки охотничья кавалькада рано утром была уже вблизи озера Бизонов; мы же с читателем несколько опередим их, перенесясь немного ранее их в эти места.

II. ОХОТНИК ЗА БИЗОНАМИ

Река Рио-Хила, пройдя цепь Туманных гор, впадает одним своим рукавом в Красную реку, которая, в свою очередь, пробежав по Техасу и территориям индейцев кайова и команчей, впадает в Мексиканский залив.

На расстоянии семидесяти миль от гасиенды Дель-Венадо и в полумиле от того места, которое носило название Развилки Красной реки, раскинулся громадный девственный лес, состоящий из кедров, грабов, сумахов, пробковых дубов и прочих пород.

От самой опушки этого леса и вплоть до разветвления реки раскинулась ровная степь, покрытая такой густой и высокой травой, что в ее зеленеющих волнах свободно мог скрыться всадник на коне или же, в крайнем случае, будет видна лишь его голова. В глубине самой чащи леса, под сводами самых темных древесных шатров, на берегу обширной старицы, которую по справедливости можно было бы назвать озером, человек двенадцать мужчин расположились как у себя дома; одни спали, растянувшись на мягкой траве, у самого берега, другие расселись под сенью раскидистых вековых дубов.

Старица представляла собой обширный прозрачный бассейн, имевший вид неправильного четырехугольника. На одном из ее берегов, противоположном тому, где находились вышеупомянутые лица, виднелся узкий канал, терявшийся под сплошным сводом нависших ветвей, переплетенных лианами.

Утреннее солнце обливало косыми лучами зеркальную поверхность озера, в котором отражались зелень леса и лазурь неба. Широколистные водяные растения, золотые и серебряные колокольчики кувшинок, длинные гирлянды сероватого мха, свесившиеся с громадных кедров к самой воде и раскачиваемые ветерком, – все это придавало озеру вид дикий и живописный.

Это было Бизонье озеро, некогда служившее любимым убежищем этих животных. Постепенно вытесняемые человеком бизоны откочевали в более отдаленные уголки прерий. Тем не менее это озеро, благодаря своему уединенному положению, продолжало привлекать к своим берегам табуны диких мустангов, предпочитавших его скрытые в лесу воды открытым берегам соседней реки.

Вакеро дона Августина добрались сюда по следам одного из подобных табунов и теперь дожидались лишь прибытия гасиендеро, которое должно было последовать вечером того же дня, чтобы начать охоту.

На одном из берегов озера была расчищена от кустарника обширная площадь, посреди которой возвышался овальной формы палисад, сделанный из срубленных поставленных вертикально древесных стволов. Последние, достаточно углубленные в землю, были связаны вверху смоченными сыромятными ремнями. Стягиваясь под лучами солнца, ремни придавали всему сооружению столь же прочный вид, как и гвозди.

В эту эстакаду[76]76
  Эстакада (от исп. estaca) – свая, столб.


[Закрыть], как называют это сооружение мексиканцы, вели узкие ворота, запиравшиеся с помощью прочных деревянных засовов, которые с этой целью вкладываются в отверстия, имеющиеся в боковых столбах ворот. Чтобы не испугать диких лошадей непривычным для них видом человеческой постройки, эстакада была замаскирована зелеными ветвями и набросанной травой.

Благодаря этим предварительным приготовлениям, начало охоты и было отложено на две недели.

Среди тех двенадцати лиц, которые отдыхали у Бизоньего озера, четверо не принадлежали к людям с Дель-Венадо, о чем можно было заключить с первого взгляда: вместо мексиканского костюма, который носили вакеро дона Августина, эти люди, живя на границах соприкосновения белых и индейцев, и свою одежду заимствовали от этих взаимно враждебных рас. Солнце, придав бронзовый оттенок их коже, настолько дополнило смешанный характер их костюмов, что, глядя на них, трудно было решить – были ли то цивилизованные индейцы или одичавшие белые. Впрочем, всякий знакомый с жизнью пустыни сразу признал бы в них охотников за бизонами, отдыхавших на берегу озера после своих многотрудных и утомительных занятий. Недалеко от них, на середине лужайки, сушились натянутые на колья свежие шкуры, распространявшие вокруг отвратительный запах, что, по-видимому, нисколько не беспокоило охотников.

Глубокую тишину, царившую в лесу и его окрестностях, нарушал по временам жалобным воем большой дог, почти совсем скрытый в траве.

Наконец, в дополнение к этой картине, которую несколько мазков кисти художника лучше изобразили бы, чем самое искусное перо, в выемке векового дуба стояла грубой работы деревянная статуэтка Мадонны, украшенная цветами, которые чья-то заботливая рука ежедневно переменяла.

Перед Мадонной стоял на коленях один из охотников, справлявший свою утреннюю молитву.

То был мужчина высокого роста, одаренный, видимо, силой и энергией бизона. Казалось, в свою молитву он вкладывал более жару, чем обыкновенно это бывает у других. И на самом деле, то было со стороны охотника исполнение обета Мадонне, данного им при одном критическом обстоятельстве. Его молитва уже приходила к концу, когда лежавший в траве дог поднял морду и снова завыл.

– Черт возьми! – воскликнул охотник, живо изменив свою благочестивую позу и возвращаясь к обычному слогу. – Озо, должно быть, у индейцев перенял эту скверную привычку выть: так ведь только краснокожие воют на могилах близких родичей!

– Ну, брат Энсинас, ты не польстил собакам, – откликнулся другой охотник, умывавшийся в это время в озере, – а я так, к их чести, думаю наоборот: скорей индейцы переняли у них этот вой!

– Как бы то ни было, – продолжал Энсинас, – Озо по-своему оплакивает потерю своего товарища, пригвожденного к земле пикой одного из этих мерзавцев апачей. Правда, и он задушил у них двоих воинов. Да, дружище Паскаль, я уж думал распроститься с охотой навсегда, в момент, когда я всего менее ожидал…

Тут охотник, которого звали Энсинас, был прерван своим товарищем, испугавшимся возможности услышать еще раз повторение рассказа, мельчайшие подробности которого ему были уже давно известны.

– Ну, Энсинас, – проговорил он, – ты окончил молитву, вакеро больше не нуждаются в наших услугах, пора, по-моему, отправиться на охоту. Мы и так потеряла три дня, да и эти шкуры надо убрать, а то их испугаются дикие лошади!

– Во всяком случае до захода солнца нам нечего делать, останемся!

– Вы ничуть не стесняете нас, – заметил самый младший вакеро из Дель-Венадо, в расчеты которого предложение Паскаля, по-видимому, совсем не входило.

Это был Рамон Бараха, юноша, приехавший на гасиенду всего несколько недель назад и, подобно всем прочим новичкам, большой охотник слушать рассказы старших.

– Сеньор Энсинас, – проговорил Рамон, подходя к обоим охотникам с целью выведать подробности последней поездки, во время которой Энсинас, по его словам, едва не лишился жизни, – мне, признаться, не очень-то нравится вой вашей собаки, и я…

В это время, как будто нарочно, дог снова жалобно завыл, и юноша спросил с некоторым опасением, уж не почуяла ли собака индейца.

– Не бойся, мальчик, – ответил охотник, – воем мой Озо просто выражает свою тоску; если бы сюда подкрадывался индеец, то у собаки ощетинилась бы шерсть, глаза засверкали бы, подобно раскаленным угольям, да и сама она не лежала бы так спокойно, как теперь!

– Ладно, – проговорил успокоившийся Рамон, растянувшись на траве со старым охотником, – теперь мне хочется задать вам один вопрос. В ваших поездках за пределы президио Тубак не узнали ли вы чего относительно судьбы экспедиции, вышедшей оттуда недели две тому назад? Дело в том, что в ней участвует мой родной дядя, дон Мануэль Бараха, за которого мы и беспокоимся.

– Судя по тому немногому, что мне привелось слышать от троих охотников, следовавших недалеко от экспедиции, положение ее не предвещало ничего хорошего. Это тем более, что, расставшись с этими охотниками, ехавшими на один небольшой остров, мы с Паскалем заметили следы многочисленного отряда индейцев. Я даже опасаюсь, что вашего дяди уже нет в живых! – отвечал охотник.

– Вы так думаете? – наивно спросил юноша.

– Через некоторое время, – продолжал Энсинас, один молодой команч…

Юноша перебил охотника:

– Знаете, сеньор Энсинас, вы бы лучше один раз подробно рассказали это происшествие с самого начала. Что с вами произошло в стране дикарей?

– Что произошло? – повторил Энсинас, обрадовавшись, подобно истым ветеранам пустыни, возможности найти внимательного слушателя. – Я тебе расскажу! Когда я был в президио, туда приехал посланец от команчей, которые, как тебе известно, смертельные враги апачей. Устами этого индейца вождь его племени предлагал нам обменять бизоньи шкуры на разного рода мелкий стеклянный товар, ножи и шерстяные покрывала. Случайно в президио в ту пору находился странствующий торговец из Ариспы, имевший при себе тюк требуемых товаров. Он согласился отправиться к индейцам для мены…

– И предложил вам сопровождать его?

– Да, заинтересовав меня своими барышами. Кроме того, здесь же находился мой кум дон Мариано, у которого индейцы угнали большой табун превосходных коней. Он привел с собой девятерых вакеро, с которыми, при поддержке команчей надеялся отбить хотя бы часть украденных лошадей. Стало быть, всех нас было двенадцать человек, не считая вышеупомянутого посланца.

– А всего – тринадцать! – снова прервал юноша. – Нехорошее число.

– Вот именно! Нам предстояло проехать восемь-десять миль, – продолжал рассказывать охотник, – до лагеря команчей. Сначала мы были спокойны. Лишь позднее я вспомнил про роковое число. Впереди каравана ехал команч, а за ним мы, сопровождая нагруженных товаром мулов…

– Ну, – заметил юноша, не утерпев и прервав рассказчика, несмотря на все любопытство, с которым ждал продолжения его рассказа, – доверчив же был ваш торговец, если решился рискнуть своими товарами, положившись на слово какого-то индейца!

– Ну, мальчик, ты, по-видимому, любишь ставить точки там, где они пропущены! – воскликнул рассказчик. – Я позабыл тебе сказать, что вождь команчей прислал нам двух воинов, в качестве заложников, и мы были спокойны на этот счет: команчи народ честный. К тому же и сам проводник невольно внушал доверие. Это был красивый и притом, как ты сейчас убедишься, храбрый индеец, смертельный враг апачей, хотя сам и апач по происхождению.

– В таком случае, я ни за что бы не доверился ему!

– Ты это говоришь потому, что не знаешь его истории. Кажется, вождь его племени похитил у него молодую жену, которую он страстно любил…

– Неужели дикарь способен на такое высокое чувство? – искренне удивился Рамон.

– Даже больше чем мы с тобой, мальчик! Ну-с, так вот, в один прекрасный день он вместе со своей царицей сердца, насильно сделанной женою вождя, убежал к команчам. Те приняли и усыновили его, а он принес им сильные руки и мужественное сердце, исполненное страшной ненависти к своим сородичам, чему неоднократно давал доказательства. Я слышал, как спустя некоторое время после выхода каравана упомянутый индеец сказал дону Мануэлю: «Я заметил на равнине следы Кровавой Руки и Эль-Метисо. Будьте осторожнее». Кто такие были Кровавая Рука и Эль-Метисо, я в ту пору еще не знал. Команч продолжал ехать вперед, – кстати сказать, на превосходном коне, – не переставая оглядывать равнину пытливым взором. Я вел с собой двух догов, Озо и Тигра, держа их за ремни и надев на них намордники. Этих собак я специально обучил для борьбы с индейцами, а потому они теперь ежеминутно обнаруживали сильнейшее желание броситься на нашего индейца, так что мне пришлось держаться от последнего на некотором расстоянии, хотя и не упуская его из виду. Мы проезжали зарослями хлопчатника, как вдруг проводник испустил страшный вой, лег на спину своего коня и помчался галопом. В то же мгновение раздался свист как бы сотни гремучих змей…

– Так их много было, этих змей? – недоверчиво спросил Рамон, широко раскрыв глаза.

Охотник прыснул со смеху.

– Это была туча стрел, мальчик! – продолжал он. – Тут же грянули несколько ружейных выстрелов, подобно грому среди града, и я увидел, как дон Мануэль, торговец и все девять вакеро повалились с коней.

– Понятно! – перебил юноша.

– Да, тебе понятно? Ну а я так в первое мгновение ни черта не понял, что случилось; мне показалось все это дурным сном. Однако на всякий случай я поспешил снять с собак намордники, продолжая держать их на ремнях, хотя они яростно рычали и рвались. Подняв потом глаза, я ничего другого, кроме мчавшихся по лесу лошадей, не заметил. Что касается их всадников, то они сгинули неведомо куда: думаю, что индейцы тотчас же утащили их в чащу.

– И это была правда?

– Я больше не видел их. Не зная, что мне делать, – броситься вперед или отступать назад, я оставался неподвижным. Я чувствовал только, что невидимые враги окружают меня со всех сторон. Впрочем, неизвестность длилась недолго: из леса, окаймлявшего дорогу, показались семь или восемь индейцев и галопом поскакали в мою сторону. Надобно заметить, что до того мгновения я испытывал такую отчаянную тоску от окружавшего меня гробового молчания, что теперь, завидев врагов, почти обрадовался; по крайней мере, кончалась эта проклятая неизвестность! Спустивши своих собак, прыгавших, как разъяренные ягуары, я решился подражать им; мне это казалось легче, чем бежать. Пока Тигр и Озо сцепились с индейцами, я обнажил саблю и, вонзив шпоры в бока своей лошади, которую до сих пор сдерживал, да в придачу угостив ее добрым ударом плети, ринулся вперед, рискуя врезаться в индейцев. Не помню хорошенько, что потом произошло, так как мои глаза затмил красный туман, сквозь который я видел зверские и отвратительные фигуры дикарей. Смутно только мне представляется Тигр, только что задушивший двоих индейцев и потом пригвожденный ударом пики к трупу одного из них. Помню Озо с окровавленной пастью, повергнувшего на землю другого краснокожего. Через несколько минут я освободился.