Текст книги "Лесной бродяга (Обитатель лесов)"

Автор книги: Габриэль Ферри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 48 страниц)

XXII. ПОСЕЯВШИЙ ВЕТЕР, ПОЖИНАЕТ БУРЮ

Пять индейцев – так как за исключением тех четверых, что засели в долине по ту сторону озера, и двоих, которые, благодаря выстрелам охотников, выбыли из строя, их оставалось всего пятеро, – сняв с себя свои головные уборы из перьев и развевающиеся по ветру плащи из бизоньих шкур, обнаженные по пояс, лежали за кустами. Глаза их горели ненасытным чувством мести, между тем как сами они жадно следили сквозь ветки кустарника за малейшим движением неприятеля.

Перед ними возвышалась индейская могила с ее зловещими украшениями и скалистыми зубцами, сквозь расщелины которых ничего не было видно. Только ветерок шевелил несколькими высокими сухими былинками на самой вершине возвышенности, где затаились трое белых охотников. Могучие ветви пихт медленно качались над ними. Ни малейших признаков присутствия здесь человека не было, тем не менее апачи знали, что при малейшей неосторожности с их стороны с этой на вид пустынной площадки тотчас же вспыхнет огонек, несущий смерть.

А старый ренегат и Эль-Метисо, сидя немного поодаль с своими длинными, тяжелыми ружьями, курили индейские трубки из красной глины и время от времени мрачно и зловеще поглядывали на бледного и встревоженного Бараху.

К ужасу, внушаемому ему этими головорезами, примешивался еще и страх того, что они обнаружат россыпь и уличат его во лжи. Бараха видел, как последний индеец, сраженный пулей старого лесного бродяги, упал в Золотую долину, и содрогался при мысли, что апач, в конвульсиях мучительной агонии, может разметать прикрывавшие сокровища ветви и, таким образом, обнаружит сверкающую поверхность россыпи.

Он знал, что пока его тайна не раскрыта, он находится в относительной безопасности, как необходимый союзник; но стоило метису обнаружить обман, он без колебаний с особым злорадством возвратит индейцам их пленника как ненужную безделицу.

Таким образом, несчастный трепетал одновременно и за свою жизнь, и за свои сокровища.

– Послушай, бледнолицый, – сказал наконец метис с присущей индейцам гордостью, – Кровавая Рука и я намерены во что бы то ни стало захватить этих наглых охотников, чтобы потом насладиться их муками. Само собою разумеется, нас привлекает охраняемое ими сокровище, только предупреждаю, что если ты обманул нас, то поймешь, что те страшные пытки, которым подвергнутся эти три охотника, будут благодатной утренней росой в сравнении с теми муками, которые я заставлю тебя претерпеть, я сам лично!

– А вдруг, – пролепетал голосом, полным невыразимой душевной муки, несчастный Бараха, все нервы которого напряглись при одном воспоминании о грозившей ему участи, – благодаря какой-нибудь случайности, эти сокровища находятся не там наверху, что, если я ошибся!..

Кровавая Рука не понял слов мексиканца, и глаза его сверкнули бешенством. Мгновенно он отцепил свой громадный охотничий нож.

– Дьявольщина! – прорычал он глухим, сдавленным голосом. – Так ты признаешься, что нагло обманул нас? И золота не существует?

– Заткнись, продавец индейских скальпов! – рявкнул метис. – Старость помрачила твой разум: человек этот вовсе не говорит, что золота не существует! Да и какое тебе дело до этого золота?! – добавил он. – Кто тебе сказал, что я соглашусь разделить его с тобой?!

– А-а, – бешено захрипел ренегат, – ты не желаешь делиться со мной, сын индейской волчицы! Ну, так…

И они обменялись такими злобными взглядами, будто схватка, о которой Хосе недавно рассказывал Фабиану, снова была готова вспыхнуть между ними.

– Дьявол с тобой! – процедил сквозь стиснутые зубы метис, умевший обуздывать дикие порывы своего родителя. – Если заслужишь, так и быть, кину тебе несколько костей. Но учти, львиная доля – моя!

Американец в ответ прорычал что-то неразборчивое и примолк. Эль-Метисо докурил трубку, выбил о камень пепел, встал и потянулся, как потягивается ягуар после пробуждения при первых признаках приближения сумерек.

– Пора кончать с этим делом, – снова обернулся он к отцу, который после только что готовой разразиться бури весь как-то сник и впал в апатию. – Интересно бы знать, возбудила ли у наших доблестных союзничков гибель их краснокожих братьев чувство мести, или, наоборот, устрашила их?

– Так или иначе, они будут добиваться того, чтобы заполучить пленных живыми, – откликнулся американец. – И ты знаешь это не хуже меня. А кто скажет, когда нам это удастся. Время не терпит, пристрелить всех троих к чертовой матери без рассусоливаний, и чем скорее, тем лучше!

– Даже так? – усмехнулся Эль-Метисо. – Воистину жажда золота ослепляет тебя, старина! Впрочем, мысль недурна, но как выманить хитрых лисиц из их норы, чтобы побыстрее прикончить?

С минуту Кровавая Рука усиленно размышлял, но придумать ничего путного не смог и лишь пожал плечами.

– Как видишь, с ними не так-то просто управиться, тем более без помощи союзничков. Вот почему не стоит допытываться, продолжают ли апачи упорствовать в своем намерении привести Черной Птице охотников живыми. Лично я предпочел бы иметь ничтожную крупицу золота взамен всей крови, что струится в их жилах.

– Не иначе Эль-Метисо нынче в благодушном настроении! Редкий случай, что и говорить, – съязвил американец. – Сам разбирайся со своими краснокожими друзьями как знаешь, однако не мешкай!

Эль-Метисо тронул за плечо лежащего неподалеку Серну. Тот обернулся и в упор посмотрел на бандита. Во взгляде индейца сквозило не то мрачное недоверие, не то злобное недовольство, а скорее всего, и то и другое вместе.

– Что хочет Эль-Метисо от краснокожего, который скорбит о своих погибших братьях? – угрюмо спросил апач.

– Он хочет знать, как захватить белолицых живьем? Их руки красны от крови отважных соплеменников Серны. Облако сомнений туманит ум Эль-Метисо, и он не видит иного средства, кроме как убить всех троих.

– Нет, такое средство есть, – уверенно возразил краснокожий. – Мы начнем жарить мясо лани, и его запах коснется ноздрей охотников. Что они почувствуют там, на вершине скалы, когда голод, как незваный гость, сядет между ними?

– Серна мудр, но когда это случится? Ведь неизвестно, каковы их запасы. Возможно, апачам придется ждать несколько дней и ночей.

– Что ж, они подождут! – флегматично заявил Серна. – Их дни не сосчитаны.

– Зато сосчитаны дни Эль-Метисо и Кровавой Руки! Время им дорого: дела ждут их по ту сторону этих гор, и они не могут оставаться здесь дольше, чем до следующего солнца. Не знает ли Серна другого, лучшего средства, чем голод?

– Мой брат сам должен найти другое средство, так как к качествам краснокожего он присоединяет еще тонкий, изобретательный ум белого, для которого нет ничего невозможного. Эль-Метисо обещал нам это, а у него только одни слова.

– У Серны, – заметил хитрый метис, – также есть лишь слова; он сказал, что согласен пожертвовать своей жизнью и жизнью своих соплеменников, лишь бы завладеть тремя белыми охотниками.

– Да, Серна сказал это! – с достоинством подтвердил индеец.

Эль-Метисо сделал вид, будто призадумался, хотя все обдумал и взвесил заранее. Он опасался было, что наткнется на одну хвастливую кичливость, и был приятно удивлен, встретив в краснокожем спокойное мужество, полное достоинства. Мысль о том, что для удовлетворения его корыстных целей должна пролиться исключительно только кровь краснокожих, его только радовала.

– Теперь мой ум ясен, как безоблачное небо, и глаза мои видят ясно трех белых охотников в руках моих краснокожих братьев, – проговорил он. – Но трое из воинов из числа апачей не увидят их, ибо смерть наложит, может быть, на них свою печать!

– Эль-Метисо, ум которого так проницателен, не должен был допускать убийства еще других воинов! – сказал индеец тоном упрека.

– Эль-Метисо не повелевает своим умом: он ждет вдохновения свыше. Я теперь говорю еще раз, что еще три воина должны сложить здесь свои кости!

– Что из того?! Человек для того и рождается, чтобы умереть! – с геройской простотой ответил индеец. – Кто из нас не должен более увидеть родных вигвамов?

– Это решит судьба! – ответил метис.

– Хорошо, так не будем же терять времени, не то Черная Птица скажет, что его воины слишком долго не смогли решиться умереть!

Затем Серна сообщил соплеменникам о намерениях метиса, и все с большей или меньшей готовностью, но все без исключения приняли опасное предложение Эль-Метисо.

Теперь оставалось ознакомиться с планом метиса. План этот, благодаря ловкости Кровавой Руки и Смешанной Крови и беспримерному мужеству и геройству их союзников, оказывался легко исполним; чуть позже он станет известен читателю, и тогда он сам будет иметь возможность судить о нем, а пока мы скажем только, что, изложив его, метис театрально оперся на свою двустволку, как бы желая вызвать взрыв радости со стороны дикарей. И действительно, крики и вой удовлетворенного чувства мести послышались в ответ на последние слова Эль-Метисо.

Индейцы кинули жребий, кому из доблестных воинов суждено идти на смерть.

Страсть ко всякого рода игре, даже самой рискованной, гораздо более развита среди диких племен Америки, чем это вообще привыкли думать. Страсть эта иногда бывает в них до того велика, что, несмотря на общеизвестное пристрастие индейцев к охоте на диких зверей или бледнолицых, краснокожие, увлекаясь игрой, порой ставят ее даже выше своих кровавых потех.

Не раз случалось, когда воины, притаившиеся в засаде, чтобы подстеречь неприятеля, пропускали его или даже допускали застать себя врасплох в пылу увлечения игрой в костяшки, наиболее распространенной и излюбленной игрой индейцев. Этой игре и решено было предоставить указать тех трех воинов, на которых, по словам метиса, должна была наложить свою руку смерть.

Фатализм индейцев нисколько не уступает фатализму восточных народов, и смерть лишь в очень редких случаях пугает их; в этой совершенно своеобразной расе трусость и малодушие являются совершенно исключительными явлениями.

На этот раз случай был особенно важный, а в таких случаях индейцы всегда выказывают особый стоицизм. Кроме того, они находились в присутствии одного белого (метиса индейцы не считали принадлежащим к их расе) и потому старались быть тверды духом и невозмутимо спокойны, приступая к такому страшному делу.

Сидя на земле, скрестивши ноги, со своими смертоносными двустволками на коленях, Кровавая Рука и метис собирались решать роковой вопрос: кому пасть жертвой в предстоящем деле.

Первым решил испытать свою судьбу Серна. Он потряс костяшки в сложенных ладонях и бросил их на песок. Глаза его с видимым напряжением следили за движением костяшек, но ни один мускул лица не дрогнул.

– Двадцать четыре! – объявил метис, сосчитав очки на костяшках, тогда как Кровавая Рука – лучший грамотей из всей компании, записал эту цифру концом прутика на песке.

За невозможностью пригласить на жеребьевку тех четырех индейцев, которые сидели в засаде на берегу озера, не подвергнув их верной и бесполезной смерти, они не удостоились кидать жребий.

За Серной подошел другой воин. Он едва-едва тряхнул костяшки и, не глядя, с полнейшим безучастием бросил их на песок.

– Семь! – воскликнул Эль-Метисо.

– Наши воины будут оплакивать смерть Несокрушимой Скалы! – проговорил индеец в виде последнего напутствия. – Они скажут, что он был смел и мужествен!

На каждой из семи костяшек выпало всего по одному очку: меньшей цифры нельзя было и выбросить, и участь его не подлежала ни малейшему сомнению, но индеец усилием железной воли сумел сдержать свое сильно бьющееся сердце, которому уже недолго оставалось биться.

В то время, когда этот благородный воин, который был так бесспорно вычеркнут из списка живых, с таким удивительным мужеством сохранял, по-видимому, полнейшее безучастие и равнодушие к своей ужасной участи, слепой случай решал судьбу остальных краснокожих.

Все они, до последнего, кидали жребий с безмолвной важностью, причем каждый старался не уступить другому в стоицизме.

А оба пирата пустыни с особым наслаждением любовались этим надрывающим душу зрелищем, как некогда римляне наслаждались кровавыми боями в цирке.

Теперь очередь была уже за последним из индейцев; ему одному оставалось еще испытать свое счастье на жизнь и смерть. Третий воин выкинул девятнадцать, четвертый – семнадцать очков.

Конечно, нельзя было полагать, чтобы у него рука была такая же несчастная, как и у Несокрушимой Скалы, но, с другой стороны, ему трудно было рассчитывать на большее число, чем двадцать четыре, девятнадцать и семнадцать. Сознавая это, несмотря на все свои усилия, молодой апач не мог удержать нервной дрожи, пробежавшей по всем его членам при мысли, что его жизнь должна сейчас прерваться. При виде этого американец угрюмо нахмурил брови, метис презрительно скривил губы, а индейцы глухим ропотом выразили свое негодование.

Молодой воин, уже готовый бросить костяшки, вдруг придержал их на минутку в руке.

– В вигваме Вздоха Ветерка, – сказал он, как бы желая оправдать свою мимолетную слабость, – его ждет молодая женщина, которая в ней всего только девять лун, и сын воина, который сегодня видит третий восход солнца!

И молодой индеец бросил костяшки.

– Одиннадцать! – торжественно воскликнул старый пират, которому казалось диким любить жену или ребенка.

– Горе и голод войдут в вигвам Вздоха Ветерка! – прибавил молодой воин тихим, мелодичным голосом, которому он был обязан своим именем. Он отошел в сторону и печально сел поодаль от своих товарищей.

Эль-Метисо бросил на отца торжествующий взгляд, в котором ясно читалось самомнение и чувство превосходства, на который старый ренегат ответил злобной ухмылкой.

Он был доволен, почти счастлив, потому что знал, что вскоре на его глазах прольется кровь.

Согласно плану метиса, каждая такая человеческая жертва должна была следовать одна за другой, и очередность опять решили установить посредством тех же костяшек.

Старый негодяй, казалось, находивший особое наслаждение продлить мучения несчастных жертв, и подал эту мысль.

К счастью или несчастью, последняя очередь выпала на долю Вздоха Ветерка.

– Будьте спокойны, дети, – покровительственным тоном проговорил американец, который, гордясь своей белой расой, кичился тем, что в разговоре никогда не употреблял цветистых индейских оборотов речи, – я сочту долгом сбросить ваши трупы в водопад, куда ни один черт не сунется, чтобы снять с вас скальпы!

Между тем Бараха оставался немым свидетелем происходившей пред ним суеты, не понимая ни слова из того, что говорилось. Индейский язык был для него как тарабарская грамота, – он тщетно старался угадать, какой интерес могли находить индейцы в этой импровизированной партии игры в костяшки.

Два сильных чувства всецело поглощали его, не позволяя думать ни о чем другом. Уже двадцать раз непреодолимый ужас толкал его открыть метису истину, сказать ему, что то сокровище, за которым он гнался, было, так сказать, у него под руками, и каждый раз чувство корысти удерживало это признание на его устах. Наконец он решился ничего не говорить.

И вот в мозгу его мелькнула мысль, которая, по его мнению, улаживала все. Если индейцы овладеют могильной пирамидой, как и следовало ожидать, приняв в соображение их численность, то метис и старый американец, конечно, двинутся обыскивать вершину пирамиды, а ему в это время будет нетрудно, делая вид, будто и он ищет сокровище, пробраться в Золотую долину и добыть оттуда достаточное количество золота, чтобы вознаградить себя за свои страхи и опасения.

Но прежде всего следовало убедиться, скрывают ли по-прежнему набросанные поверх россыпи ветви, тростник и лианы его тайну, и, хотя такого рода попытка была крайне опасна, он все же решился отважиться на нее.

XXIII. БАРАХЕ НАКОНЕЦ НЕ В ЧЕМ ЗАВИДОВАТЬ УЧАСТИ СВОЕГО НЕЖНОГО ДРУГА ОРОЧЕ

Теперь читателю известна причина столь продолжительного безмолвия и мертвой тишины, царивших как на вершинах скалистой гряды, так и в засадах, – тишины, таившей в себе столько грозного для охотников.

Тем временем солнце начинало склоняться к западу; тяжелый знойный ветер, дувший неровными порывами, нагонял на него густые белые облака, громоздившиеся тесными группами на краю горизонта. Эти длинные цепи облаков постепенно разрастались и темнели, что было несомненным признаком близкой грозы. Могучие ветви пихт содрогались от резких порывов ветра, а коршуны, парившие над пустыней, искали убежища в скалах.

– Можно ли хоть приблизительно определить количество индейцев, судя по их воинственным крикам? – спросил Красный Карабин испанского охотника.

– Пожалуй, нет. Я сейчас, главным образом, спрашиваю себя не без тревоги, какого рода дьявольскую хитрость могли придумать для них Эль-Метисо и Кровавая Рука. Вы оба слышали их торжествующие крики: наверное, они надумали что-нибудь такое, что позволяет им рассчитывать на успех.

– Да, но мы приняли все меры предосторожности, какие только возможны для людей решительных и вместе с тем осторожных, – сказал Фабиан, – а когда сделано все, что можно и должно было сделать, остается только примириться со своей участью и быть готовым ко всему!

– Что ж, положимся на волю Провидения! – проговорил Хосе. – А пока дело дойдет до чего-нибудь настоящего, я положительно умру от жажды. Вы ближе всех к водопаду, дон Фабиан, не сумеете ли вы без риска для себя, нацепив мою фляжку на шомпол, добыть хоть несколько капель воды!

– Давайте, – отвечал Фабиан, – это нетрудно, а я и сам с удовольствием напьюсь!

Фабиан привязал флягу к концу шомпола, ползком приблизился к водопаду и, протянув руку, наполнил водой флягу, которая обошла, точно круговая чара, трех друзей, после чего, почувствовав на время облегчение, наши охотники снова заняли, примостившись насколько возможно удобнее, свое горизонтальное положение и по-прежнему устремили взоры в амбразуры своих укреплений.

Но, утолив жажду, они отнюдь не умерили своего голода, который все настойчивее давал себя чувствовать. Прошло уже более двенадцати часов с тех пор, как наши охотника позавтракали скудной порцией разведенного в воде пиноля. Не говоря уже о том, что им необходимо было сколько возможно сберегать свои съестные припасы, которых и без того уже почти не оставалось, – приходилось еще ожидать наступления ночи или, по крайней мере, густых сумерек, чтобы можно было без риска, не подвергая себя смертельной опасности, заняться приготовлением того, что Хосе, по крайнему своему снисхождению, называл ужином.

Их защита только тогда гарантировала им полную безопасность от пуль неприятеля, когда они лежали или же двигались ползком; при малейшем же неосторожном движении они подвергались опасности быть подстреленными прежде даже, чем успели бы очнуться.

И вот настала минута, когда охотники после долгого выжидания заметили наконец некоторое движение за кустами, на гребне противостоящих скал, находившемся, как известно, несколько ниже, чем площадка могильной пирамиды. Кусты, растущие на вершине этих скал, неожиданно закачались, и вскоре за тем бизонья шкура растянулась над ветвями этих кустов и осталась лежать на них.

– А! Вот оно, начало исполнения какого-то измысленного метисом плана, – проговорил Красный Карабин, – весьма возможно, что это делается только с целью отвлечь наше внимание от того пункта, где нам грозит действительная опасность!

– Она придет, будь уверен, – возразил Хосе. – Пусть только поверх той бизоньей шкуры накинут еще пять-шесть таких шкур, и вы можете быть уверены, что двое могут свободно встать на колени позади этой непроницаемой даже для наших пуль преграды, как ни близко отделяющее их от нас расстояние!

Не успел еще Хосе договорить, как второй бизоний плащ, наброшенный поверх первого, подтвердил его предположение.

– Как бы то ни было, – добавил канадец, – я зорко слежу за всей этой линией кустов и могу вас уверить, что на всем ее протяжении не покажется сквозь листву и просвет ветвей ни один любопытный глаз без того, чтобы я сразу его не обнаружил.

Третий плащ вскоре прибавился к двум первым, четвертый и пятый были наброшены на три первых попеременно то мехом вверх, то мехом вниз. Такая преграда действительно ничем не уступала самой надежной крепостной стене толщиной в несколько футов.

– Это, конечно, идея мерзавца метиса, – пробормотал Хосе. – Теперь всем нам следует смотреть во все глаза, чтобы уследить за тем, что будет происходить за этой стеной из буйволовых шкур! Заметьте, – продолжал бывший микелет, – что за этой грудой шкур может свободно не только сидеть, но и стоять человек, а стоящий на ногах будет уже находиться на одном уровне с нами!

– Стоп! – воскликнул вполголоса канадец. – Я вижу, чуть левее шевелятся кусты, хотя они шевелятся едва приметно: тот плут индеец, который шевелит их, конечно, воображает, что мы должны поверить, будто ветви раскачиваются от ветра!

Место, на которое указывал Красный Карабин, находилось возле крайней левой конечности скалистой гряды. Здесь находился небольшой выступ, пользуясь которым человек легко мог высунуться немного вперед и взглянуть, не рискуя почти ничем вниз, в Золотую долину.

– Розбуа! – воскликнул Хосе. – Плюнь ты на этого негодяя и займись-ка метисом; он – главное зло, а также и его отвратительный папаша!

– Ну нет, скажу вам, это само небо предает в наши руки зачинщика этого злостного нападения на нас! – проговорил Красный Карабин с сдержанным озлоблением в голосе. – Это же Бараха!

Притаившись над выступом скалы, почти невидимый сквозь густую завесу зелени, стоял на четвереньках человек, фигуру и позу которого зоркий глаз канадца скорее угадывал, чем различал. Он оставался неподвижен, не решаясь еще раздвинуть зеленую завесу, скрывавшую от него то, что происходило внизу.

– Подай чуть в сторону винтовку, Хосе, – сказал канадец. – Ну, вот так, чтобы ствол не был виден из-за камня… Ну, теперь…

Выстрел испанского охотника прервал канадца, который, занимая менее выгодную в данный момент позицию, уступил свой выстрел и дело общей мести бывшему микелету.

Сраженный наповал Бараха растянулся во всю длину, точно раненая змея, и, потеряв точку опоры, соскользнул по гладкому скату скалы, увлекая за собой и часть зеленой завесы, и упал прямо в Золотую долину.

Здесь в последних конвульсиях агонии судорожно сжимавшиеся руки его провели длинную борозду по усеянной золотом почве. Благодаря какому-то невероятному случаю, зеленая завеса лиан, которую он увлек за собою во время падения, точно волею Провидения, надежно прикрыла собою сокровища Золотой долины, скрыв их от глаз посторонних людей. А теперь, со смертью Барахи, тайну этого рокового сокровища, стоившего жизни всем, кто мечтал обладать им, знали только Диас и трое белых охотников.

Что же касается Барахи, то он вполне искупил свои преступления. Закон возмездия обрушился на него со всей своей неумолимой справедливостью. Нравственные мучения, пережитые им у столба пытки, вполне отомстили ему за мучения Ороче, и, как гамбузино погиб, унося с собой в бездну свое золото, Бараха тоже испустил свой последний вздох на тех сокровищах, завладеть которыми он так упорно стремился.

– Мерзавец теперь зарылся по горло в золото! – философски заметил Хосе.

– Бог справедлив! – прибавил канадец.

И трое охотников обменялись взглядами, в которых читалось сознание справедливости постигшей Бараху участи.

– Вот теперь поищи, чертов метис, обещанное тебе сокровище, – злорадно прошептал испанец.

Небо понемногу заволакивалось, и ближнее эхо долины повторяло глухие раскаты отдаленного грома. Далекая еще гроза теперь заметно приближалась и вскоре должна была разразиться над Туманными горами.

– Нам предстоит тяжелая ночь, – сказал Красный Карабин, – придется бороться одновременно и против людей, и против рассвирепевшей стихии! Друзья, выкопайте ямки, положите туда лишние припасы оружия и как следует прикройте камнями, чтобы дождь не промочил их… Хорошо, так! – прибавил он, помогая Хосе привести в исполнение этот план.

В это время до осажденных донесся аромат жарившейся на костре у индейцев дичи.

– Вот негодяи! – заметил Хосе, тонкое обоняние которого сейчас же уловило этот запах. – Да они нарочно дразнят нас, чтобы голодом принудить к сдаче!

И охотник, как известно, был прав.

Но тут новое обстоятельство отвлекло внимание друзей.

– Взгляните-ка, – воскликнул Фабиан, – только что щит из буйволовых шкур шевельнулся! Кроме того, я видел, – продолжал он, – за этой грудой шкур красные тесемки Эль-Метисо.

Действительно, за прикрытием из буйволовых шкур Кровавая Рука и метис стояли на коленях, держа наготове свои ружья, а на скате долины притаились индейцы, ежеминутно готовые выскочить из своей засады. Но чтобы попасть хотя в одного из них, охотники непременно должны были направлять свои ружья сбоку, вследствие чего стволы их высовывались из амбразур между камнями.

– Как Бог свят, – воскликнул вполголоса Хосе, – вот индеец, которому жизнь, как видно, надоела, или же он намерен произвести рекогносцировку в Золотой долине.

При этом он указал одновременно глазами на руку индейца, раздвигавшего кусты, окаймлявшие эту скалистую гряду в той части, где она сливалась с долиной.

– Подвиньтесь немного направо, – произнес скороговоркой старый охотник, обращаясь к Фабиану. – Хосе находится слишком близко против него, чтобы попасть, не подвергая самого себя опасности быть подстреленным!

Фабиан поспешно повиновался.

– Воистину, этот апач лишился ума, – продолжал Хосе, – смотрите, он будто умышленно старается привлечь на себя наше внимание и выстрел с нашей стороны: так явно он дает нам понять о своем присутствии.

Действительно, краснокожий – пока была видна только одна его рука – шевелил кусты с удивительной настойчивостью, делая это или по неловкости, или умышленно, с определенной целью, так как нельзя было не заметить этого беспрерывного движения.

– Может, это военная хитрость, имеющая целью специально привлечь наше внимание в ту сторону, – заметил Хосе, – но будьте спокойны, я смотрю всюду и ничто не укроется от меня!

– Будь то хитрость или что иное, но я во всяком случае держу его под прицелом, – проговорил канадец, – и отсюда могу отстрелить ему кисть руки. Подвинься еще, если это возможно, Фабиан, мне надо направить ствол немного левее, ведь если рука у него здесь, то тело должно находиться чуть в стороне. Ну, вот и прекрасно, теперь я занимаю превосходную позицию!

Едва канадец произнес последнюю фразу, как резкий пронзительный звук, как будто крик большой хищной птицы, прозвучал над головами охотников. Кусты перестали шевелиться, а рука краснокожего исчезла.

Ни Хосе, ни Фабиан, ни сам Розбуа не смогли определить с уверенностью, был ли тот звук условным сигналом краснокожих или криком одного из коршунов, которые кружились над пирамидой.

Вот оглушительный удар грома, многократно повторенный эхом горных ущелий, распугал стервятников. Перед готовой вскоре разразиться грозой искали убежища все объятые страхом живые существа. Казалось, сама земля старалась скрыть свой лик перед гневом стихии. Одни лишь люди не унимались, продолжая выжидать удобный момент, чтобы половчее прикончить друг друга.

– Краснокожий дьявол не замедлит вернуться, – говорил канадец, не желавший отказываться от возможности разделаться еще с одним врагом.

Готовая открыть огонь по любому, кто покажется на открытом пространстве между грядой скал и подошвой пирамиды, двустволка Розбуа пока оставалась в бездействии, нацеленная на кусты, которые теперь даже стихший перед надвигающейся грозой ветер не шевелил.

– Ну, вот бездельник и возвращается! – удовлетворенно воскликнул Красный Карабин. – Безнаказанность сделала его дерзким! Но клянусь всеми чертями, в жизни еще не видел, чтоб индейский воин вел себя подобным образом! Это прямо-таки отчаянный бедолага, вероятно, поклявшийся, что даст продырявить себе череп при первом же удобном случае!

И в самом деле, странное поведение индейца, казалось, оправдывало предположение, что он принадлежал к числу изредка встречающихся своих собратьев, которые, подобно древним галлам, некогда столь же диким, как и краснокожие сыны американских пустынь, дают самые невероятные обеты.

Появившийся на утесе апачский воин помедлил буквально мгновение и одним прыжком соскочил с высоты прямо в заросли хлопчатников и ив, окаймляющих с этой стороны Золотую долину. И хотя тело его оказалось полностью под прикрытием растительности, голова торчала над ветвями. Глаза на отвратительно разрисованном лице полыхали таким мстительным огнем, что его не могло укротить даже сознание неизбежной смерти. Они смотрели в упор на дуло винтовки Красного Карабина, будто пытались загипнотизировать стрелка.

– Он сам этого хочет, – произнес Розбуа, вынужденный стрелять сверху вниз и потому выставить ствол винтовки почти на полфута из-за каменного прикрытия.

Три выстрела и два пронзительных крика слились воедино. Первым выстрелом оказался выстрел лесного бродяги, а первым криком – вопль индейца, торжествующим вызовом встретившего смерть. Произведенные почти одновременно второй и третий выстрелы были сделаны из винтовок Кровавой Руки и Эль-Метисо, а второй крик вырвался из груди Розбуа: две пули разом ударили в стволы его двустволки и выбили ее из рук охотника. Она полетела вниз, ударилась о камень и, отскочив от него, упала возле умирающего индейца. У него еще хватило сил отбросить разбитую винтовку к подножию скал, после этого бедняга больше не шелохнулся.

Дикий торжествующий вой приветствовал подвиг индейца и меткость степных пиратов. Ловко обезоруженный канадец с беспредельным отчаянием смотрел на Фабиана и Хосе.

Тучи все плотнее застилали небосвод, гроза близилась.