Текст книги "Записки о Московии"

Автор книги: Фуа Невилль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Таким образом, вопреки Ф.Грёнебауму, именно последние главы (среди них «Нравы и религия Московитов») были оформлены раньше, а не позже, нежели часть текста, посвященная событиям 1682-1689 гг. в Русском государстве.

Легко заметить, что и Н.В.Чарыков, и Ф.Грёнебаум ставят вопрос о датировке «Записок о Московии» применительно к печатному изданию. Однако подобная постановка вопроса представляется недостаточной, если учесть, что мы имеем три различных текста «Записок»: 1 Ганноверский список. Парижский список и печатное издание 1698 г., наборная рукопись которого, очевидно, не сохранилась. Понятно, что для каждого текста вопрос о датировке должен решаться отдельно.

I Ганноверский список представляется возможным датировать с точностью до трех лет. Нижнюю хронологическую грань дает посвященный соболиной охоте отрывок из «Путешествий...» Филиппа Авриля, вышедших в 1692 г., включенный в главу «Собрание рассказов Спафария»: «Так как успех этой охоты требует большой выдержки, офицерам позволено заинтересовывать солдат разделом избытка того, что они обязаны набить за неделю для царской казны; это делает промыслы очень доходными. Ибо один полковник может выручить за свои 7 лет службы 4000 экю, что же касается подчиненных, то они получают соразмерно: для солдата его доход никогда не поднимается выше 600-700 экю»^[118].

Верхнюю хронологическую грань дает письмо Лейбница к Рейеру, тому самому бранденбургскому дипломату, с которым связана была миссия Невилля (1695 г.). В письме широко используются данные, полученные из «Записок о Московии», хотя прямо на Невилля Лейбниц и не ссылается^[119]. Из позднейшего письма великого немецкого ученого мы узнаем, что Лейбниц познакомился с «Записками» еще в рукописи^[120].

Что же касается Парижского списка, то основанием для его датировки является «Посвящение Людовику XIV», впервые появляющееся в нем. Еще Н.В.Чарыков заметил, что упоминания о «славе» или «победах» Людовика XIV в «Посвящении...» звучали бы более чем двусмысленно после неудачного для Франции Рисвикского мира, заключенного 20 сентября 1697 г.^[121] Однако другое предположение Н.В.Чарыкова – о том, что «Посвящение...» написано еще в бытность маркиза де Бетюна французским послом в Варшаве (то есть до 4 декабря 1692 г.) – вряд ли уместно. Оно основано целиком на интерпретации того «настоящего в прошедшем», в котором выдержано все «Посвящение». Таким образом, Парижский список появился не позже 1697 г., но о том, когда он начал составляться, судить трудно.

Наиболее сложным представляется вопрос о датировке текста, вошедшего в первое издание. Казалось бы, верхняя хронологическая грань здесь очевидна – это 1698 г., когда сочинение Невилля, наконец, добралось до печатного ставка. Однако опубликован был текст, существенно отличавшийся как от содержавшегося в I Ганноверском списке, так и от представленного Парижским списком. В наборную рукопись был внесен ряд дополнений, значительно изменивших первоначальный текст. Был ли это последний этап авторской работы над текстом или это была редакторская правка? Окончательный ответ на этот вопрос могут дать только исследования источников, использованных автором на разных этапах работы над текстом.

Невилль не мог пройти мимо прямого или косвенного влияния классических сочинений Герберштейна и Олеария, как совершенно справедливо указывает Линдси Хьюз^[122]. Гораздо сложнее вопрос о трудах современников, с которыми Невилль был знаком. Было бы искусственным предполагать, что Невиллю был знаком рукописный трактат иезуита Иржи Давида «Современное состояние великой России или Московии» или какое-либо донесение Давида. Посетивший Москву одновременно с Невиллем и изгнанный оттуда 2 октября 1690 г., Давид закончил свое сочинение в 1690 г.^[123]. В «Записках» Невилль упоминает об изгнании иезуитов из России, но ничего не сообщает о знакомстве с Давидом, которое могло бы позволить ему заглянуть в его рукописи. Однако показательно, что и Невилль, и Иржи Давид приводят сходные подробности о перевороте 1689 г. Осведомленность обоих авторов резко возрастает, когда речь заходит о событиях, происшедших в Троице-Сергиевом монастыре. При этом Иржи Давид прямо ссылается на письмо генерала Патрика Гордона в московскую Немецкую слободу^[124]. Однако предположение о том, что это не дошедшее до нас письмо могло быть известно и де ла Невиллю, конечно, проверке не поддается^[125].

Вернувшись в Варшаву, Невилль приступает к отделке своего сочинения. Благодаря своим связям при варшавском дворе он смог заполучить донесения польских представителей в России. В главе «Поход или экспедиция московитов в Крым в 1689 г.» Невилль прямо ссылается на них: «Это сообщение извлечено из донесений резидентов польского короля, которые находились при дворе царей и следовали за войском со смерти царя Федора и до сегодняшнего дня». Невилль имеет в виду Стефана Глосковского, польского резидента при русской армии в 1687 и 1689 гг. Однако автору «Записок о Московии» были знакомы и донесения польских дипломатов о придворной борьбе. Так, странное сочетание «боярин-сенатор» (boyar-senateur), встречающееся в сочинении Невилля, является лишь калькой с польского перевода русского термина «думный боярин» (Боярская дума в польских документах именуется Сенатом). Именно так, «боярином-сенатором», именует Ивана Кирилловича Нарышкина автор анонимного польского «Дневника»^[126]. Возможно, Невилль был знаком и с этим сочинением – во всяком случае, Линдси Хьюз удалось установить, что один из эпизодов «Дневника» находит параллель лишь в «Записках о Московии»^[127].

Уже в бытность в Польше и Германии Невилль, вероятно, познакомился с новинками западноевропейской литературы о России, опубликованными в 1688-1692 гг. Видимо, ему в руки попала одна из книжек саксонца Георга-Адама Шлейссинга (или Шлейссингера), посетившего Россию в 1680-е гг.^[128]. Об использовании Невиллем книги Авриля, опубликованной в 1692 г., речь уже шла.

Интересно, что путешествия Авриля оказались единственной из французских Rossica, оказавших воздействие на Невилля. Последние как бы стоят в стороне от основной французской традиции. Ф.Грёнебаум отмечает в связи с этим: «Записки» де ла Невилля содержат еще одно, бросающееся в глаза, противоречие. Их автор, наряду с отмеченными переменами, сохраняет и ту типологию представлений о России, которая дана в относящейся к тому времени французской космографии, склоняющейся в пользу варварства и отрицающей у русских культурность (civilite) и честь (honnetete)»^[129]. Мысль историка можно продолжить, тем более, что «Записки о Московии» сами стали тем нормативным памятником, на который опирались последующие французские авторы, обращавшиеся к русской теме.

Если в двух словах суммировать тот непривлекательный образ Московии, который сложился у французского читателя в XVI – XVII вв. в основном под воздействием переводной литературы, то его можно было бы определить как «варварство» московитов – в противоположность «просвещенности» французов^[130]. Другое дело, что сама эта «просвещенность» со временем претерпела значительные изменения. Если для знаменитого маркиза де Кюстина это будет французская культура или вся европейская цивилизация, то для Невилля источником собственного превосходства во многом является католицизм^[131]. «Религия Московитов греческая, которую можно было бы назвать архисхизматической», – презрительно замечает Невилль^[132]. Недоброжелательное внимание к православию – одна из особенностей «Записок о Московии», предопределивших их концепцию.

Нельзя не видеть и другого источника негативного отношения автора «Записок о Московии» к России и русским. Это – политическая конъюнктура, обострение французско-русских отношений в результате протурецкой политики Версаля. «Нельзя рассчитывать на слово Царей, поскольку они рабы (esclaves)»^[133] – безапелляционно заявлял французский журнал как раз в том же году, когда Невилль побывал в России. Нельзя не вспомнить по этому поводу следующего пассажа Невилля: «Московиты, собственно говоря, варвары. Они подозрительны, недоверчивы.., все они рабы, за исключением 3 иностранных семей». Очевидно, Невилль здесь не так далек от того пристрастного и искаженного образа Московии, который сложился во французской литературе до него.

Нерасположение Невилля к России и к русским проявляется порой имплицитно, в слишком большом отклонении его сообщений от действительности, очевидной для непредвзятого наблюдателя. Так, стены подмосковных монастырей уже в середине XVII в. («пятьдесят лет назад» для Невилля) были анахронизмом, а не защитой от поляков и татар (в последнем качестве они выступали в последний раз соответственно в 1619 и 1570 гг.). В московских городских банях мужчины и женщины не находились «вперемежку», как сообщает Невилль – общим был только вход («Нравы и религия московитов»). Подобные примеры можно продолжить.

Если попытаться выразить основной пафос «Записок», то это будет неспособность России к реформам, крушение самой возможности европеизации с отставкой кн. В.В.Голицына. Пророчество Невилля о том, что с приходом Нарышкиных к власти московитов «принудят не учиться ничему, кроме чтения и письма, как прежде» или вообще заставят залезть «в свою прежнюю шкуру», было опровергнуто реформами Петра Великого. Однако современники восприняли «Записки о Московии» не как политический прогноз, а как антипетровский памфлет.

Сделанные выше выводы об истории текста «Записок» легли в основу данного издания. В качестве основного текста для публикации был избран текст I Ганноверского списка, варианты подведены по Парижскому. Исключение составляет «Посвящение Людовику XIV», изданное по Парижскому списку^[134].

В основном критическом тексте не подведены варианты по первому изданию. Наиболее существенные дополнения, которые оно содержит, воспроизводятся в приложении в оригинале и в русском переводе. Подобному решению способствовало и то, что полный текст первого издания знаком русскому читателю по переводу 1891 г.

При издании французского текста тщательно сохраняется орфография подлинника. При этом, учитывая, что речь идет не об автографах, допускаются два систематических отступления:

1) уничтожены произвольные прописные буквы и введены, для облегчения чтения текста, прописные буквы в собственных именах и географических названиях там, где это не сделано в рукописях; 2) введены апострофы там, где это необходимо для отделения слова от предлога, которые в ином случае оказываются неудобочитаемыми.

При этом не вводились новые accent-aigue, accent-grave или accent-circomplexe, которых требовала бы современная орфография. К сожалению, нельзя было обойтись подобным образом с орфографией подлинника. В 1 Ганноверском списке текст внутри абзаца разделен лишь запятыми с точками и запятыми. Иногда на начало фразы указывает прописная буква, перед которой нет пунктуационного знака. Исходя из этого, текст пришлось разбить на предложения по смыслу, опираясь при этом как на запятые, так и на прописные буквы.

При подведении вариантов во французском тексте исключались варианты правописания (например, те же sy и si). Исключение делалось для вариантов собственных имен, которые носят значимый характер.

Фразы, вынесенные в обоих списках на поля, внесены в текст по смыслу. Они выделяются во французском тексте и в переводе скобками, после которых стоит звездочка. Поскольку каждая звездочка обозначает одно и то же, этот вид ссылок не оговаривается каждый раз особо.

Сводный французский текст практически полностью отражен в русском переводе. Понятно, что число вариантов в русском тексте оказалось несколько сокращено, поскольку некоторые из них передают теряющиеся при переводе оттенки смысла. Наиболее важные социально-политические термины, транслитерация русских слов и некоторые имена собственные продублированы в русском переводе в скобках по-французски для удобства читателя. Вместе с тем, наличие параллельного французского текста сделало возможным свести количество этих вставок к минимуму.

Завершая этот очерк, я не могу не поблагодарить за советы в работе профессора Р.Г.Скрынникова, хранителя отделения Rossica Российской Национальной библиотеки И.Г.Яковлеву, научных сотрудников Библиотеки Российской Академии наук В.А.Сомова и Л.Г.Мазунову, сотрудницу Рукописного отдела Нижнесаксонской библиотеки Анке Хёльцер, директора Отдела рукописей Национальной библиотеки Флоранс Каллю, профессора Лондонского университета Линдси Хьюз, профессора Кельнского университета Андреаса Каппелера, профессора Сорбонны В.А.Водова, профессора университета Монпелье Жоржа Дюлака, профессора Руанского университета Мишеля Мерво и профессора Билефельдского университета Штефана Мерля.

ЗАПИСКИ О МОСКОВИИ

[ПОСВЯЩЕНИЕ КОРОЛЮ]

КОРОЛЮ /П1/

СИР^[135],

Маркиз де Бетюн^[136], узнав в июле 1689 г., что посланники Швеции и Бранденбурга^[137] направились в Московию, счел необходимым для службы ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ послать в эту страну кого-нибудь, кто смог открыть цель переговоров этих послов. Он оказал мне честь, предложив мне это поручение, хотя я уже путешествовал туда и не раз испытал подозрения этих варваров; при упоминании о службе Вашему Величеству я принял предложение, но попросил лишь господина Маркиза де Бетюна принять во внимание, что въезд в эту страну разрешен только иностранным послам и купцам^[138]. /П2/ Он взял на себя труд добиться одобрения моей поездки Польским Королем^[139]: но этот монарх, по избытку доброты ко мне, сообщил ему, что практически невозможно, чтобы я не был узнан в этой стране царским послом^[140], который сейчас находится при его дворе, или другими, видевшими меня, что в этом случае меня сочтут шпионом и сошлют на всю жизнь в Сибирь и что, поскольку речь идет о службе Вашему Величеству, он хочет дать мне возможность совершить это путешествие столь же безопасно, сколь и успешно. Для этого он снабдил меня верительными грамотами к Царям и паспортами. Тотчас я пустился в дорогу с необходимым обозом, так как, согласно последнему договору между Поляками и Московитами было условпено не избавлять более послов от расходов и не предоставлять им подвод^[141]. Через 14 дней я был на границе, хотя от Варшавы до Кадина (Casine), последнего польского города, 160 немецких лье. Я известил о своем приезде и поручении губернатора Смоленского герцогства, куда приехал на следующий день и был принят, как это описано в рассказе о моем путешествии. Прождав 10 дней возвращения гонца, которого губернатор^[142] послал ко двору, чтобы узнать, что ему надлежит делать, я отправился в Москву, и был помещен в доме, который был предназначен для меня первым Министром в 50 шагах от городских ворот, куда вскоре прибыл приветствовать и сопровождать меня пристав Спафарий^[143] (Spatarus). Восемь дней спустя он проводил меня в Приказ или Совет, после чего я получил разрешение увидеть посла Польши^[144], а также Швеции, Дании^[145] и Бранденбурга и нескольких немецких офицеров, и был довольно рад, обнаружив цель переговоров послов Швеции и Бранденбурга, состоявшую в том, чтобы бросить тень на образ действий Польского Короля, который, как они уверяли, в интересах Вашего Величества стремился к заключению сепаратного мира с Турками, в ущерб Лиге^[146], чтобы затем получить возможность произвести в Вашу пользу смятение в Герцогстве Пруссии. И посланник Голландии^[147], чтобы подтвердить это, убеждал Московитов, что я француз и приехал в Московию для того, чтобы выведать их секрет. Эти сообщения заставили их принять решение запретить мне выходить /П3/ из дома в течение 8 дней. Но посланник Польши так громко жаловался на ту несправедливость, которую чинили его монарху в моем лице, что Совет разрешил мне выходить, сообщив, что они ограничили мою свободу только из боязни, чтобы народ, узнавший об этих подозрениях, не нанес мне оскорбления. Это дало мне повод сказать, что я хорошо знаю Францию и что ее король, со всеми его миллионами, не захотел бы дать и сто экю, чтобы открыть все секреты Царей, и что имея честь быть послом Польского Короля, я не боюсь народа.

Наконец, когда шведский и бранденбургский послы были отпущены безо всякого успеха, я сразу же дал знать об этом маркизу де Бетюну, попросив его отозвать меня, поскольку предвидел скорый мятеж. Для моей безопасности после первых же смятений необходимо было оставаться в моем доме, не в силах выйти, где утешением служила только беседа с моим приставом, который только два месяца тому назад вернулся из Китая, куда он был послан. Сведения, которые я получил от него, были очень любопытны и могут быть очень выгодны Вашему Величеству, благодаря легкости, с которой можно было бы установить наземную торговлю с этой страной; по этому случаю я решил коснуться их особо в этих записках.

Спустя некоторое время после моего возвращения в Польшу, маркиз де Бетюн, узнав, что Курфюст Саксонский^[148] и Герцог Ганноверский^[149] должны встретиться в Карлсбаде в Богемии, попросил Короля Польши послать меня принести соболезнования Герцогу Ганноверскому в связи со смертью его сына, о чем он только что ему сообщил, и в надежде узнать предмет разговора этих князей, чтобы предупредить об этом Ваше Величество. Я предпринял это путешествие и дал отчет маркизу де Бетюну обо всем, что я открыл, и что речь шла только о предложениях соглашения между ними относительно герцогства Лауэнбургского^[150], о чем они не смогли договориться.

Наконец, СИР, Ваше Величество сообщило Королю Польши о смерти госпожи Дофины, и он назначил князя Радзиевского^[151] (Rarstocki), находящегося сейчас в Париже^[152] в Академии, высказать со своей стороны соболезнования Вашему Величеству в связи /П4/ с этой утратой. Но маркиз де Бетюн просил его передать это поручение мне, надеясь, что, благодаря этому, я смог бы надежно доставить письма, которыми он меня снабдил для Вашего Величества и для Вашего посланника в Гамбурге, что я и сделал, и, переезжая ото двора ко двору, где я хорошо известен и всегда был хорошо принят, узнать там состояние дел князей. Я нашел его достаточно расшатанным всюду, исключая герцогство Ганноверское и этот дом, и вынужденным вновь просить мира у Вашего Величества.

Я был удостоен звания посланника к Вашему Величеству, которого покорнейше прошу благосклонно принять все, что мое рвение к службе заставляет меня предпринять, и отчет, который я приношу со всеми частностями, которые могут быть достойны Вашей любознательности во время отдыха, которому Вы предаетесь посреди шума и славы Ваших войск и Вашего участия в решении судьбы Европы, которую победы и высшая справедливость предали в Ваши руки^[153].

Дерзаю надеяться, СИР, на эту особую милость Вашего Величества, оставаясь с пылким и неутомимым рвением.

СИР,

ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

нижайший, покорнейший

верноподданный и слуга

Де ла Нефвилль

РАССКАЗ О МОЕМ ПУТЕШЕСТВИИ / Г1, П5 /

Оказав мне честь, Польский король назначил меня своим чрезвычайным послом в Московию 1 июля 1689 г.; 19 июля я выехал из Варшавы по Смоленской дороге, так как Киевская – самая короткая – была в это время опустошена татарами. Как только Воевода или губернатор области, более любезный, чем это свойственно московиту по рождению, получил сообщение, что я выехал из Кадина (Cazime) в Смоленск, он послал навстречу мне пристава, или дворянина^[154], и переводчика, которые встретили меня за пол-лье не доезжая до города, проводили меня внутрь крепостных стен в предместье на другом берегу Днепра, и поместили меня в одном доме, пока воевода не укажет мне другого; один из них отправился известить его о моем приезде. Он тотчас прислал ко мне с поздравлениями, сопроводив их угощениями: по бочонку водки, испанского вина и меда, двумя баранами, теленком, возами с рыбой и овсом. Он предоставил мне также выбрать дом в городе в предместье. Я выбрал дом в предместье, поскольку там вообще не было ворот, городские же запирались очень рано. На следующий день я нанес ему визит в замке, где он ожидал меня вместе с митрополитом^[155] и некоторыми местными дворянами.

Мне нечего сказать об этом городе, срубленном из дерева, как и все здешние города, и окруженном простой каменной стеной, чтобы избежать набегов поляков. /Г2/

Чтобы оказать мне, или, скорее, себе самому больше чести, он приказал поставить 6000 человек при оружии, выстроенных от моего дома до своего в ряды (это местные крестьяне, которых в таких случаях собирают в войска и дают им достаточно чистую одежду; они получают от Царя 4 экю платы и минот соли в год, все дети с 6 лет призываются и получают эту плату, благодаря чему эти отряды состоят из стариков и детей, так как службу оставляют лишь со смертью)*, между которыми я проехал в моей карете, сопровождаемой верхом подстаростой Могилевским или наместником короля и дюжиной офицеров гарнизона, которым Польский король приказал проводить меня вплоть до того, когда воевода введет меня во двор Кремля. /П6/

Он спустился с лестницы, чтобы подождать меня, откуда провел меня в свои покои, где мы так и не сели. После нескольких приветствий с обеих сторон, где переводчиком был генерал-майор Менезий^[156], шотландец по рождению, говорящий на всех европейских языках, воевода приказал принести несколько чарок водки, которые необходимо было осушить за здоровье Польского короля и Царей. После этого я был отпущен воеводой, проводившим меня до середины лестницы, где он остался посмотреть, как я садился в карету. Я вернулся к себе прежним порядком, где нашел генерала Менезия, который ждал меня с приказом воеводы составить мне общество во время пребывания в этом городе. Я был приятно удивлен, найдя в столь варварской стране человека с такими достоинствами, так как, помимо всех языков, которыми он в совершенстве владеет, он в курсе всех дел, а его история заслуживает того, чтобы я рассказал о ней.

Повидав красивейшие области Европы, он уехал в Польшу, надеясь вернуться оттуда в Шотландию. Там у него была интрига с женой одного полковника литовских войск, который, взревновав из-за частых визитов, которые тот наносил его жене, поставил в засаду слуг, чтобы убить его. Но, предупрежденный женщиной, он принял все меры: задел мужа, принудил его к поединку и убил. Необходимо было тотчас скрыться. Но, не имея проводника, он попал в сторону Московитов, которые вели в то /Г3/ время войну с Польшей. Сначала его держали как военнопленного, но когда он счел за лучшее для себя рассказать правду о своей истории, то был поставлен перед выбором – служить Царю или отправиться в Сибирь. Он выбрал второе, из-за своей склонности к путешествиям. Но отец нынешних Царей захотел его видеть и, найдя его услужливым, не только приблизил его ко двору, но и дал ему даже 60 крестьян (каждый крестьянин в этой стране приносит своему хозяину около 8 экю в год). После этого он женил его на вдове одного датчанина^[157], Марселиса, который первым открыл секрет изготовления железа в Московии, что сегодня приносит царям 100 000 экю в год.^[158] Этот монарх, не сомневавшийся после этого в его преданности, назначил ему в 1672 году /П7/ отправиться в Рим, чтобы предложить папе Клименту Х объединение Русской церкви с Римской на определенных условиях^[159]. Вернувшись оттуда безо всякого успеха, он был сделан генерал-майором и некоторое время спустя, царь Алексей Михайлович, чувствуя близкую смерть, назначил его воспитателем юного царевича Петра, своего сына, при котором он все время находился вплоть до начала правления^[160] царя Ивана^[161], и когда царевна Софья и князь Голицын не смогли заставить его отказаться отстаивать интересы Петра, то принудили его отправиться жить в Смоленск^[162] и участвовать в последней кампании, в надежде, что он погибнет там. В то же время эта немилость служит сегодня причиной его успеха, так как, имея случай узнать в этом гарнизоне деда Петра по матери, который был там простым полковником, он вернул его в Москву, как только его внук стал государем, и он несколько раз оказывал мне любезность, угощая меня у себя с отцом и сыном Нарышкиными^[163].

Первый министр, будучи предупрежден, что я находился в Смоленске, столице одноименного княжества, которое король Польши во имя [Священной] лиги уступил Царям в 1686^[164], послал указ воеводе сопроводить меня установленным порядком в столицу, что значит «двор», которую мы неточно называем Москвой, что на самом деле служит названием протекающей здесь реки. Я выехал 20 августа, в сопровождении /Г4/ пристава, капитана и 6 солдат. Первое доказательство своей храбрости эти господа представили мне при переезде леса длиной в 20 лье, безо всякого человеческого жилья, где нужно было переночевать и оставить лошадей пастись. Ночью поднялась буря, такая сильная, что лошади убежали из табора, то есть круга из повозок, который был устроен, и ушли в лес. Заметив это, я сказал офицеру, чтобы он приказал одним солдатам идти искать их, а другим – наломать хвороста в 50 шагах оттуда, чтобы разжечь огонь, на что офицер и солдаты ответили в один голос, что и за 100 дукатов (ducats) никто из них не покинет табора, потому что в таком же случае, семь лет тому назад, несколько их товарищей были убиты в этом месте. Итак, нужно был ждать до утра, и все лошади по звуку свистка (свисток служит московитам кнутом и шпорами, чтобы подгонять своих лошадей)* этих трусов вернулись в табор, после чего я продолжил /П8/ свое путешествие, вплоть до предместья столицы, отделенного от города только рекой Москвой, которую переходят в этом месте вброд. Офицер, который сопровождал меня, указал мне там дом и просил меня подождать его возвращения и распоряжений первого министра, которого он известит о моем приезде. Два часа спустя он вернулся с приказом перевезти меня через реку и проводить в дом, предназначенный для меня, куда вскоре явился пристав Спафарий, чтобы приветствовать меня со своей стороны, с приказом оставаться при мне^[165]. Мне также были выделены для охраны, согласно обычаю, офицер и шестеро солдат, которым было предписано никого не пускать ко мне, пока я не буду принят в Совете. Нужно было терпеть этот обычай в течение 8 дней.

Наконец, Голицын^[166] приказал позвать меня в Приказ (это 4 очень просторных здания, которые этот князь приказал построить, в которых находится несколько комнат, каждая из которых занята своим советом, находившимся до правления Голицына в нескольких сараях)^[167]*, где он председательствовал, сидя во главе большого стола, с несколькими боярами по обе стороны. Он велел предложить мне стул, после чего переводчик с латинского попросил мои письма. Я представил ему письма великого канцлера Литовского^[168], адресованные ему, в которых тот сообщал ему, что король послал меня в Московию для своих дел и уполномочил вручить свое письмо Царям. Он приказал ответить мне, /Г5/ что поговорит с царем Иваном, который один находится в Москве, и что он надеется, что я скоро буду принят. Затем он спросил у меня, согласно обычаю, новости от канцлера, не решаясь, из почтительности, спросить о короле (Польские короли никогда не пишут к министрам этой страны),* после чего, когда я встал, чтобы удалиться, он также поднялся и пожелал мне вскоре иметь счастье видеть царя.

Несколько дней спустя я послал из вежливости попросить у него аудиенции в его доме^[169], где я был принят так, будто бы дело происходило при дворе какого-нибудь итальянского князя. За время разговора на латыни обо всем, что происходило в Европе, и о том, что я думал о войне, которую вели с Францией император и столько князей^[170], в особенности же о революции в Англии^[171] (он разбирался в новостях той страны, куда я был послан королем Польши в это время и был там задержан и ограблен на обратном пути)*, он предложил мне все виды водок и вин, советуя мне в то же время предупредительным^[172] образом не пить вовсе. Он обещал добиться для меня аудиенции через несколько дней, что и сделал бы, если бы не его опала, которая привела к такой перемене в делах, что сразу стали слышны призывы к поджогу и убийствам. И если бы счастливая судьба не дала царю Петру смелости схватить предводителей партии царевны, /П9/ то произошла бы настоящая резня, вроде тех, о которых мы уже говорили.

Все оставалось в таком состоянии шесть недель. Я не знал, к кому можно обратиться, и это заставило меня принять решение написать письмо молодому Голицыну^[173], фавориту Петра, в котором я изложил ему удивление, в каком я находился, не получив никакого ответа на записку, которую я представил по приезде, чтобы получить аудиенцию и вручить мои письма. На это он принес мне несколько извинений в связи с прошедшими смятениями, убеждая меня, что царь со дня на день вернется в столицу (что он и сделал действительно 1 ноября)*.

Как только я был извещен о его приезде, я потребовал аудиенции у его фаворита, к которому даже отправился лично, и который принял меня не так, как его родственник, так как потребовалось осушить несколько чарок водки, и весь разговор прошел во время питья. Я смог вытянуть из этого пьяницы только то, что я буду принят через три дня, после чего в моей /Г6/ воле будет уехать. Но Голицын оказался в немилости до этого срока, и я принужден был принять иные меры.

Должность думного дьяка или государственного секретаря по иностранным делам^[174] была par interim^[175] отдана некоему по имени Емельян^[176] (Emilian) (имя, которое на славянском языке означает лапу, хорошо подходит ему, так как он очень корыстен и гребет обеими руками).* Хотя этот человек был креатурой великого Голицына и обязан был ему своим возвышением, будучи первоначально простым подьячим (un petit notaire), он не преминул первым^[177] очернить память о своем благодетеле. Ревниво относясь к тому, что я не разу не обращался к нему, чтобы добиться моего отпуска, но всегда к Голицыну, фавориту Петра, он, как только тот попал в немилость,^[178] отказался выполнить указ, которого Голицын добился для меня у царя Петра: предоставить мне дожидаться до Крещения, чтобы получить аудиенцию, или возвращаться, на чем настаивал Польский король, который узнал о последствиях этих смятений. Он воспользовался этим случаем, чтобы обелить свое поведение, и убедить Петра, что меня необходимо удержать еще на некоторое время, внушая ему, что Польский король послал меня в Москву, чтобы вместе с первым министром принять меры и уверить Царевну и Голицына в его покровительстве, подтверждая это подозрение /П10/ тем обстоятельством, что я, вопреки существовавшему в этой стране обычаю и свойственным почестям, нанес несколько частных визитов этому князю. Будучи хорошо осведомлен обо всем, что происходит, я додумался до уловки, которая заключалась в том, чтобы, тайно предложив деньги Емельяну, добиться моего отпуска. Это было обещано сделать за 100 дукатов. Вместо того, чтобы посылать ему эту сумму, как просил тот, кто разговаривал от его имени, я решил принести ее сам, под предлогом нанесения визита. Мой друг Артамонович^[179](Harthemonewich), которому я открыл дело, находился у него в тот час, когда этот министр указал мне предстать перед ним. Я имел удовольствие говорить с ним в присутствии этого юного господина [Артамоновича – А.Л.] очень гордо и смело (нужно гордо говорить с московитами, если хочешь встретить хорошее обращение)*, подчеркивая все время, что права человека ущемлены в моем лице, и что я вижу, что Польский король был плохо осведомлен, когда уверял меня, давая мне это поручение, что /Г7/ московиты уже более не варвары, что мне настолько досадно находиться среди них, что я хотел бы, чтобы он позволил мне выкупить свою свободу за деньги. Но имея честь быть посланником великого Короля – соседа и союзника царей – я не мог сделать ничего больше, кроме как дать ему знать, что мне мешают подчиниться его приказу, – немедленно вернуться, не дожидаясь аудиенции. Закончив эту речь по латыни, во время которой мой друг Артамонович был переводчиком, и опустошив несколько чарок водки и испанского вина за здоровье Царей, я откланялся этому министру, которому послал в подарок с польским дворянином^[180] 100 дукатов, о которых сказал, что они якобы предназначены его секретарю. Емельян не решился их принять, поэтому я повсюду сообщил о его благородстве,^[181] будучи извещен, что только так можно добиться от него моего отпуска. В это время Петр обязал своего фаворита Голицына вернуться ко двору. Я сразу отправился увидеть его и порадоваться с ним его возвращению. Он показался мне очень удивленным тем, что Емельян еще не отправил меня, следуя указу, который ему /П11/ дал перед своим отъездом, что он будет жаловаться Царю, который считал меня уже уехавшим, и, что, поскольку я так долго ждал, не имея чести подойти к руке его Величества, то он сделает так, чтобы я получил эту честь. Два дня спустя я был приятно удивлен, увидев двух спускавшихся ко мне царских камер-юнкеров (gentilshommes de la chambre du Czar) (Это дворяне только по имени, поскольку это незначительные люди, все состояние которых составляет 200 ливров от царей в год)*. После их обычных церемоний, которые заключаются в многочисленных крестных знамениях или поклонах перед какой-нибудь иконой Богородицы, которая всегда повешена в углу, они приветствовали меня от имени Царя, справясь о моем здоровье, на что я ответил чарками водки, выпитыми через силу за здоровье тех же особ, что и всегда. Они объявили мне, что Царь хотел видеть меня, пожаловать подарками и оплатить мои расходы, начиная с приезда в Москву и вплоть до дня моего отъезда, что, ожидая, Царь послал мне обед со своего стола (он состоял из куска копченой говядины в 40 фунтов, несколько рыбных блюд, поджаренных на ореховом масле, половины поросенка, дюжины полупрожаренных пирогов с мясом, чесноком, и шафраном и трех больших бутылей с водкой, испанским вином и медом; легко понять по этому перечню блюд, насколько почетным было это угощение)*. Я ответил, что не премину сообщить Королю обо всех почестях, которыми царь захотел отличить меня. На следующий день другой дворянин пришел предупредить меня, чтобы завтра я был готов к аудиенции. Но, /Г8/ вместо аудиенции, он сообщил мне, что, так как Цари уезжали вместе в этот день на богомолье, то я не смогу увидеть их до возвращения. Узнав это, я тут же отправился к Голицыну, где был и Артамонович, спросивший у меня, как я нашел обед, посланный мне Царем. Я ответил им, что, к сожалению для меня, французские повара так избаловали мой вкус, что я не могу более оценить другой кухни, засвидетельствовав это тем, что уже давно соскучился по французскому рагу. Я пригласил их на следующий день к себе на угощение, что они и приняли, при условии, что там будут только их друзья, которых я попросил им позвать самим – датский комиссар^[182] и некоторые другие^[183] торговцы, к которым они обычно ходят пить, чтобы поберечь свое вино. Оба они казались столь довольными этим обедом, что послали несколько блюд своим женам и унесли с собой все сушеные фрукты, уверяя меня, что они никогда так вкусно /Г9/ не ели, и что я не могу рассчитывать на такой же прием у них. Три дня спустя после этого пиршеств Артамонович пригласил меня к себе пообедать и очень хорошо угостил. Вся еда состояла (из-за их поста, который начался накануне)^[184] из рыбы с Каспийского моря и Волги, которую привозят в садках по этой реке вплоть до столицы. Чтобы оказать мне большую честь, он позвал свою жену^[185] и представил ее мне; я приветствовал ее на французский манер. Она выпила за мое здоровье чарку водки и поднесла после такую же, чтобы я последовал ее примеру. Это единственная женщина в этой стране, которая не пользуется белилами и никогда не нарумянена, поэтому она достаточно хороша собой.