Текст книги "Чужие деньги"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

54

Егора Князева забрали рано утром. Его забрали, оставив Валентине пустой, белый, непомерно увеличенный в размерах день. Словно сию минуту радио приглушенно мурлыкало новости этого часа, за окном моргали слипающимися ресницами фонари, Данька капризничал, пытаясь прикинуться, что он заболел, чтобы не идти в детский сад, Владик вопил, что младший братец увел ручку у него из пенала, Егор раздевался, сидя на постели – вернулся с ночной смены… И тут раздался звонок. Валентина побежала открывать, уверенная, что это принесли бумажку о повышении квартплаты. Почему так рано? Чтобы застать наверняка, чтобы она не могла отвертеться, что не получала. Увидев милицейскую форму, ни слова не вымолвила, просто онемела, лишь посторонилась, чтобы они прошли. Удостоверения рассматривала, ничего не соображая. Почему-то удивилась, что среди ворвавшихся в ее дом нет той милой девушки с украинским певучим выговором, которой она так откровенно рассказала о Питере, навлекая на себя беду.

Не только на себя… Когда они вошли в спальню, Егор сидел на кровати в расстегнутой на груди рубахе, по счастью, в брюках и в одном носке: другой носок он держал в руках. С ним говорили очень вежливо, попросили проехать с ними, чтобы помочь выяснить некоторые обстоятельства. Один из пришедших тщетно показывал документы Егору, который в бумажки не смотрел, предпочитая созерцать, словно впервые увиденную редкость, свой носок. Второй начал методично перетряхивать квартиру, и Валентина, просыпаясь от своего временного бесчувствия, осознала, что одним из предъявленных документов был ордер на обыск. Проверила – точно, он и оказался. Владика отпустили в школу; он разом забыл и о пенале, и о потерянной ручке и. только все оборачивался, будто потерянной ручкой был он сам и остался лежать где-то в дебрях этой враз очужевшей, вздыбленной квартиры. Даня перестал скулить, боясь отвлекать взрослых: происходит что-то опасное и по-взрослому непонятное, где всем не до него, а значит, надо сжаться и терпеть, когда оно закончится и прояснится. Уголком застывшего сердца Валентина испытала благодарность к младшему: стойкий растет человечек!

Егор тем временем все так и сидел, словно на него перекинулось Валентинино оцепенение. Он никого ни о чем не просил, никого не проклинал. Хотя, если честно, имел на это право… Ледяная корка, которая сковала Валентину, пошла глубокими черными трещинами, словно уже наступила весна, из трещин хлынула горячая вода, почему-то соленая, и оказалось, что это слезы. Заливаясь слезами, Валентина опустилась на колени перед Егором, и вынула из рук злосчастный носок, и принялась натягивать его на безжизненную, холодную и волосатую ступню с желтыми обломанными ногтями, и сокрушалась, что у нее не нашлось времени позаботиться, последить, стрижет ли муж ногти, и слезы капали на эти ноги и на носок. Егор заскрипел зубами, словно она стригла ему ногти и вдруг порезала, и свирепо вскочил, наступив ей на руку, и ринулся со слепым бешенством непонятно куда – то ли убегать через все еще раскрытую дверь, то ли прыгать с балкона, и его подхватили, и удержали, и заломили руку. Валентине стало окончательно ясно, что Егора арестовали и сейчас поведут в тюрьму. И вот тогда-то она отбросила свои глупости с носками, и вытерла слезы, и пошла собирать ему теплые вещи, потому что так всегда поступает русская женщина в соответствующей ситуации, потому что она знает, как поступать, когда мужа арестовывают: знает от матери, от бабки, из художественной литературы… просто знает, и все.

После того как Егора увели, в доме воцарилось глумливое спокойствие – спокойствие аквариума, из которого выкачали воду, и на дне осталась трепыхаться единственная рыбка по имени Валентина. Валентина не проводила мужа на улицу; честно говоря, она не стремилась даже выглянуть из окна, хотя в синей утренней мутности было трудно что-либо отчетливо разобрать. Наступила оттепель, термометр показывал плюс четыре градуса, но погода, ради прогноза которой она включила радио, утратила всякое значение. Заторможенно фантазируя на тему, что скажет Владик в школе, когда учительница спросит, почему он опоздал, Валентина выключила радио (на протяжении всего пребывания представителей органов власти в доме оно продолжало мурлыкать, вскрикивать и бормотать, наигранной жизнерадостностью придавая сцене ареста Егора подкладку абсурда) и села за кухонный стол. Рукавом смахнула крошки на пол. Непонятно, что ей делать здесь, за столом: есть не хотелось, хотя она за всеми заботами так и не успела позавтракать. Телесные желания отпали, словно Валентина незаметно для себя умерла: должно быть, это стряслось в промежутке между тем, как Егор рванулся к балкону, и поисками теплого белья в нижнем отделении шкафа. Надо было позвонить на работу и предупредить, что она сегодня не придет, но рука замирала на полпути к телефонной трубке. Во-первых, придется объяснять причину, а это тяжело. Во-вторых, Валентина не была до конца уверена, что не придет в редакцию: чем же она будет заниматься, как же она проведет этот день? Долгий, бессмысленный, полный саднящей боли день… Совсем рассвело, посветлело – то есть ровно настолько, насколько может посветлеть в пасмурном декабре.

– Мама, а в садик я сегодня не пойду?

Младший детеныш, забытый за всеми передрягами, стоял на пороге кухни босиком, в посеревших от многочисленных стирок трусиках и маечке с головой Микки-Мауса на пузе. Не понимая, что происходит, он с эгоизмом существа, не приучившегося к сочувствию, радовался тому, что на сегодня будет избавлен от детсадовской манной каши, этой гадкой ненавидимой размазни, коллективного сидения на горшках, придирок воспитательницы, подножек хулиганов из старшей группы, и в то же время ощущал, что его мир переменился – настолько переменился, что мама сидит какая-то чужая, и страшно к ней подойти. И уж совсем он оказался сбит с толку, когда мама, взлетев с табуретки, подхватила его на руки, обняла, стиснула до того, что стало трудно дышать, уткнулась лицом в его живот. До боли…

– Мам! Ты что?

Первую часть жизни, до замужества, Валентина провела среди женщин: мама, подруги мамы, Валины школьные и институтские подруги. Во второй части главными стали мужчины. Егор. Сыновья, Питер. Ее дорогие мужчины, смысл ее стремлений, средоточие ее помыслов. Как бы она хотела, чтобы им было хорошо! Как старалась она, чтобы каждый получал от нее то, в чем нуждался, как боялась кого-то обидеть, нарушить существующее между ними равновесие… И чего, спрашивается, добилась? Егор убил Питера. Сыновья лишатся отца: в лучшем случае, если Егору не дадут пожизненное, он вернется только спустя много лет, когда Владик и Даня станут взрослыми. По ее вине. Ни один психолог не предупредил ее о такой возможности.

– Мам, ты плачешь, что ли?

– Нет, маленький, не плачу. – Валентина оторвала от животика сына свое лицо: красное, с отпечатком складок майки, но сухое. – Знаешь что, Данилка? Если в сад мы сегодня не добрались, пойдем-ка погуляем.

– Давай! – Тревоги Дани улетучились в преддверии блистающей перспективы. – Давай, мама, поедем в «Детский мир»… нет, лучше в зоопарк, смотреть на енотов с длинными хвостами…

– Куда скажешь, туда и поедем, роднулик. Только погоди, мама должна позвонить на работу, предупредить, что сегодня не придет.

Встряхнувшись, Валентина обрела в себе силы набрать номер редакции..

– Алло!

– Алло, Валя, это вы? – зашумела трубка. – Где вы? У нас номер пора сдавать в типографию! Валечка, как вы могли нас бросить в такую минуту? Вы заболели?

– Эмма Анатольевна, – голос Валентины не сорвался, но звучал для нее самой словно издалека, – сегодня я приехать не смогу. С мужем случилось несчастье.

– Хорошо… то есть, что я говорю! Мы безмерно сочувствуем… Валя, вы меня слышите?

– Да, Эмма Анатольевна. – Надо держаться: в ближайшие годы Валентинина зарплата – единственное, на что семья может рассчитывать. – Завтра я обязательно выйду на работу. До свидания.

Енотов они с Даней в тот день не увидели: еноты были не то на зимних квартирах, не то на карантине. Слишком тепло, не по погоде, одетые, бродили мать и сын по аллеям вокруг прудов зоопарка по асфальтовым оттаявшим дорожкам. Валентина крепко сжимала ладошку ребенка, сразу по выходе из дома избавившегося от варежек (подобно всем детям, он предпочитал скорее замерзнуть, чем перегреться), и размышляла о том, что у многих женщин мужья сидят в тюрьме. Жены заключенных не умирают и не впадают поминутно в истерики, а стойко переносят свою несчастливую судьбу: готовят передачи, ездят на свидания, вяжут теплые носки. И казалось, ей бы полегчало, будь приговор уже объявлен: дрожь миротрясения сменилась бы заботой о таких вот мелочах. Намного легче, когда ничего уже нельзя исправить.

Но может быть, Егор не убивал Питера? Может быть, в Великих Карательных Инстанциях, куда его увели, разберутся и отпустят? Может быть, они с Данечкой вернутся домой, а Егор – там? Чтобы эта надежда подольше не развеивалась или, может быть, чтобы дать ей время осуществиться, Валентина все бродила и бродила по зоопарку. Купила Дане два воздушных шарика, заворачивала то в дельфинарий, то в кафе, тратя деньги, точно они имели смысл искупительной жертвы.

И, страстно желая вернуть Егора, при этом она – что за двоемужница! – безумно жалела, что Питер мертв. Он присутствует на свете только в Валентининой памяти, видимый с таких неожиданных сторон, с каких, она уверена, не открывался никому: ни официальной жене, ни сотрудникам, ни героям его книг. Померкнут ее воспоминания – окончательно развеется прах его следов на нашей земле. В стремлении удержать любовника, замедлить распад его образа, Валентина, держа за руку мальчика – сына Питерова соперника, – вспоминала и вспоминала тот послед-ний раз, когда она видела Питера. Наверное, это были не простые воспоминания, потому что себя она представляла с точки зрения Питера, как бы со стороны…

ЭПИЗОД ИЗ ПРОШЛОГО ПИТЕРА ЗЕРНОВА

«Этим утром я принял решение»

– Мелкий дождь бьет в окно, мне теперь все равно, и тебя рядом нет, рядом нет, – заливалась блюзовым голосом певица начала девяностых, знать не знавшая, что незамысловатая песенка в ее исполнении навевает смертельную тоску на некоего американскою журналиста с русскими корнями. Радио в кафе было настроено на станцию «Европа плюс», пахло разлитым пивом, по фарфоровой пепельнице был размазан окурок сигареты предыдущего посетителя, мелкий дождь и в самом деле бил в окно… На этом сходство с песней кончалось. Питер, в отличие от лирической героини, не изнывал от одиночества: рядом сидела его любимая, полная дождевой свежести и печали осеннего листа. И ему было не все равно, что случится дальше: от того, что скажет эта женщина, зависела его последующая жизнь. Примет ли Валя его предложение?

«Соглашайся, пожалуйста, соглашайся! – внутренне молил Питер. – Мы будем счастливы, весь мир откроется перед нами. Каждый из нас сделал в свое время ошибку, лишь потому, что мы поздно встретились, но других ошибок мы избежим. Ты ведь не станешь выгонять из дома моих друзей? Не превратишь нашу семейную жизнь в ряд обязательных ритуальных действий, рассчитанных на внешнее благополучие? Не сделаешь аборт? Не надо сейчас про аборт…»

Валентина медлила. Чего-то она ждала от Питера. Или в чем-то не решалась признаться?

«Преисполненная тайны русская женщина! Я познал тебя – в библейском ветхозаветном смысле, как познает муж жену свою; но чтобы узнать тебя, строй твоих мыслей, код твоих поступков, не хватит целой жизни… Как с Норой? Нет, не как с Норой! Ты для меня вся – созвучие; Нора – диссонанс. Прислушиваясь к тебе, я узнаю возможности собственного звучания. Какая мелодия сложится из нас?»

– Знаешь, Валя, – нарушил Питер молчание, которое начинало становиться нестерпимым, – независимо от того, что ты сейчас скажешь, я принял решение.

– Неужели? – откликнулась Валентина. В приглушенном освещении кафе, в рефлексах скользящих по стеклам дождевых струй, она казалась видима словно сквозь матовое стекло; ее рыжеватые волосы отплывали в невозвратное. – И, конечно, не далее как этим утром?

– Да, после бессонной ночи… Чему ты смеешься?

– Ничего. – Просто это слова старой песни. Речитатив: «Этим утром я принял решение, принял решение». Из советского фильма про моряков-подводников, уходящих в героическое плавание.

– Значит, опять песня? Я ждал чего-то похожего. И относительно моряков ты права. Правда, не уверен, будет ли мое плавание героическим, или я бесславно кану в пучину вод… Не стану утомлять тебя загадочными метафорами, скажу прямо: я решил остаться в России. Совсем. Переселиться в Москву, или даже не обязательно в Москву, принять российское гражданство.

Валентина смотрела на Питера широко раскрытыми глазами. То ли не одобряла его решения, то ли просчитывала последствия.

– Видишь ли, Валя, что касается моей, как это принято называть, самоидентификации, я всегда колебался между двумя национальностями, двумя культурами… Нет, вру! На самом деле, несмотря на русскую фамилию и уважение к дворянским предкам, я вырос типичным американцем. И вот теперь, словно Колумб, наоборот, пристал к берегу Старого Света… Валя, я открыл Россию! Причем надеялся, дурак, что смогу в любой момент ее закрыть, как перевернутую страницу надоевшей книги. Что поделать, у меня – две родины. Кого-нибудь другого открытие всей правды о современной России – тягостной, неприглядной правды – заставило бы сделать выбор в пользу Америки. Со мной получилось наоборот. Что сильнее заставляет нуждаться в родных: благополучие или несчастье? Россия в нужде, в беде, она призывает родных по крови и духу, чтобы они защитили ее от трех врагов.

Первый враг прикрывается чалмой и вооружен полумесяцем, напоминающим серп, который срезает все на своем пути. Куда, упадет тень полумесяца, там не растет искусство, нет места для свободы. Все несогласное отсекается под корень. Россия и Америка полны мечетей, но найдите мне православный или католический храм в Саудовской Аравии! Музеи достижений исламской цивилизации пестрят изделиями рук завоеванных народов, но где образцы искусства с родины пророка, из Аравии? Захватить, отнять, покорить весь мир – вот психология воинствующего ислама. Слабое звено мирового порядка – Россия: она находится в наибольшей опасности.

Второй враг не подступает извне: он всегда гнездился в России, но в кризисные эпохи становится особенно страшен. Казнокрадство, взяточничество, продажность чиновников, тотальное воровство разъедают даже сильный государственный организм. Но когда защитные силы организма подорваны, мафия может стать для него соломинкой, сломавшей спину верблюду… извини, я снова выражаю свою мысль, как американец.

Наконец, третий враг – совсем недавно я стоял на его стороне – это мой мир, гордо называющий себя цивилизованным: Америка и Западная Европа. С недоумением взирает он на это уменьшившиеся, но все еще гигантские пространства, заселенные непонятно кем. Россия для него – кривое зеркало, все в ней не так: и климат, и религия, и история. Ему кажется, станет лучше, если Россия исчезнет, аннигилируется, вернется к состоянию феодальной раздробленности, удельных княжеств. Недальновидные политики, которые стремятся к этому, не отдают себе отчета в том, что в случае ликвидации России на Запад навалятся два тяжеловеса: исламский мир и Китай. И если одному противнику справиться с ним проблематично, то двое прикончат его наверняка.

Как одолеть врагов России? Есть много рецептов, и я предлагал свои… Но сейчас вижу, что главное, без чего самый лучший рецепт не сработает, – это любовь к России. Ее надо любить и нежить, как женщину, как слабое драгоценное существо. Постоянно. И потому я остаюсь.

Валентина сидела опустив лицо.

– А что это за рецепты? – спросила она.

– О них – как-нибудь в другой раз. А сейчас ты должна ответить: мы поженимся? Валя, я не могу без тебя.

И Валентина ответила. С тех пор она продолжает слышать эти жестокие слова, каждый раз, как вспомнит о Питере, – о, миллион сто тысяч раз!

– Дай мне время. Я хочу взвесить свои чувства, я хочу обдумать все в тишине. Давай не встречаться… некоторое время. А потом я сообщу тебе свое решение.

И после она терзала ручкой календарик, назначая Питеру день смерти. В это время радио грянуло старую добрую дурацкую песенку группы «Воnеу М» о Распутине: «Ra, Ra, Rasputin, russian crazy love mashine» – и Питер неожиданно расхохотался, облегченно и радостно, как человек, сбросивший с плеч тяжелый груз.

– Над чем ты смеешься?

– Я расскажу тебе об этом, когда мы в следующий раз встретимся. Если встретимся…

Больше она никогда не узнает: над чем он смеялся?

55

Палата, где скучал Турецкий, была прелестный уголок… в общем, выбирать не приходилось, но эта одноместная комнатушка его действительно всем устраивала – и своими высокими потолками, создающими впечатление, избытка свежего воздуха, и кнопкой включения ночника, до которой было легко дотянуться, и функциональной кроватью, позволяющей принимать полусидячее положение. Присутствовала в палате и тайна: антресоли, чьи вечно запертые дверцы, замазанные масляной краской в несколько слоев до неразличимости щели между ними, располагались как раз над входной дверью. О том, что скрывается на антресолях, выдвигались разные предположения. Рюрик Елагин с пылом бывшего археолога настаивал на том, что там находится небольшой склад оружия, забытый в годы Второй мировой войны, когда больница служила военным госпиталем. Ирина Генриховна, основываясь на том, что в хирургическом отделении обучают студентов, высказывалась в том духе, что в палатах на всякий случай должны храниться учебные таблицы и муляжи. Охранник Леша горой стоял за предметы противопожарной безопасности. Сам Александр Борисович придерживался совсем уж макабрической версии: будто бы на этих антресолях, тянущихся вдоль всего отделения, рядами выстроились банки с заформалиненными в них частями тела, которые отчекрыживают почем зря местные хирурги. Подтвердить то или иное предположение не представлялось возможным, так как дверцы были замурованы наглухо. Раззадоренный Леша как-то раз, пользуясь двухметровым ростом, влез на стул и пытался просунуть в щель лезвие ножа. Но безрезультатно: антресоли умели не выдавать доверенные им секреты.

Зато в один прекрасный день, сразу после перевязки, на которой самый главный специалист подтвердил, что раненый следователь скоро сможет вернуться к разгребанию скопившихся за время его отсутствия служебных дел, в палате Турецкого появилась сестра-хозяйка. По мановению ее указательного пальца, украшенного сразу двумя серебряными перстнями, санитар с невозмутимым лицом внес и подставил прямо под антресоли небольшую лестницу-стремянку, и сестра-хозяйка, лихо подобрав халат и юбку выше колен, начала преодолевать крутой подъем.

– Леша, – скомандовал Турецкий в предвкушении разгадки, – зови Ирину Генриховну.

Но Ирина, привлеченная суетой, уже спешила к месту развития событий. Пробравшись рядом со стремянкой, для чего пришлось поджать живот, она заняла удобный пункт наблюдения, у изголовья кровати. Леша приоткрыл рот. Турецкий надел очки, которыми обычно не пользовался. Словом, все живое замерло в ожидании.

Понятия не имея о своей исторической миссии, сестра-хозяйка добралась до верхней площадки переносной лестницы, пошарила в кармане и вытащила связку ключей, массивных и старомодных, точно из фильма о Буратино, только не золотых, а никелированных. Ключик пощелкал в замочной скважине, и волшебная дверца отворилась. Настала тишина. В тишине зародилось смущенное прысканье и бульканье, в течение секунды переросшее в откровенный смех.

– Что такое? – не оборачиваясь, строго спросила сестра-хозяйка, на всякий случай одергивая юбку.

На антресолях громоздились в несколько ярусов подкладные эмалированные судна, и сестра-хозяйка, доставая их по одному, передавала вниз, санитару, который строил у себя на руках пирамиду из суден все с тем же невозмутимым лицом. Ирина прикрыла рот ладонями, плечи у нее тряслись, как от рыданий; Леша согнулся в три погибели, Турецкий схватился за свои швы, опасаясь, что они разойдутся от хохота…

Извините, здесь лежит Александр Борисович Турецкий?

Вакханалия смеха лопнула, как воздушный шарик: что-то вопиюще несмешное, противоречащее самой мысли о веселье, вошло в палату вместе с этой девушкой, настолько тонкой, что стремянку она обогнула, даже не задев. Белый халат, на два размера больше, чем нужно, свисал с плеч жалко и перекошено, точно переломанные в стиральной машине и неотглаженные крылья. Под халатом – черный свитер и черная юбка, сливающиеся в одно сплошное непроницаемое пятно. Лицо казалось очень узким из-за свисающих на него по обе стороны не слишком чистых русых волос. Руки незнакомка держала подчеркнуто на весу, ни до чего не дотрагиваясь, словно боясь заразиться.

«Она ранена», – почему-то подумал Турецкий, хотя никаких внешних признаков повреждения на девушке не было. Но разве только физические раны заставляют страдать? Психические бывают опаснее, иных особо чувствительных личностей они в гроб вгоняют вернее пули и ножа!

– Хорошую эпитафию вы мне составили, – улыбнулся Турецкий, – «здесь лежит Александр Борисович Турецкий»…

– Извините, – вспыхнула девушка.

Турецкий смутился, что задел ее неуместной иронией, хотя, если вникнуть, что особенного он сказал? Юная недотрога подняла руки и вытянула их, почему-то ладонями вверх, стремительно и резко – Ирина прямо вздрогнула. На запястьях розовели довольно свежие, стянутые поросячьей кожицей, следы от бритвы.

– Я тоже совсем недавно лежала в больнице, – призналась необычная посетительница так, будто это все объясняло. – В психушке. Сразу предупреждаю, потому что вам потом будут говорить, что я все выдумала, что у меня это бред, потому что я ненормальная. Но вы, пожалуйста, не верьте. Может, я сейчас и не совсем нормальная, но это только потому, что слишком много узнала.

Сестра-хозяйка, завершив отбор суден, замкнув волшебные дверцы антресолей и спустившись по лестнице, не торопилась покидать палату, подозрительно выпучив глаза на посетительницу. В Ирине Генриховне и Леще тоже чувствовалась боевая готовность номер один, на случай, если клиентка психушки вытащит из-под халата бритву и с самурайским визгом примется кромсать Турецкого. Разгадав настроения окружающих, девушка скромно пододвинула к кровати стул и, ровно держа спину, как эталон школьницы, присела рядом. Руки она положила на колени, на манер египетских статуй, вниз ладонями, ко всеобщему облегчению скрыв вопиющие о беде рубцы на запястьях.

– Я Лиза Плахова, – сказала она. – Паспорт показать?

– Не надо, – остановил ее Турецкий, как только она потянула из скрытой под правой полой халата миниатюрной сумочки краснокожую паспортину. Он вспомнил (фотографическая память, совмещающая живого человека с его изображением), что именно эту совсем молоденькую красавицу еще недавно любили запечатлевать фото– и телекамеры в составе блестящего плаховского семейства. Она очень изменилась… Лиза. Плахова, что с тобой стряслось?

– Вы бы все равно меня вызвали, – продолжала Лиза, – как только обнаружили, кто сделал антиплаховский сайт. Но я не могу ждать, когда вызовут: может быть, тогда меня лекарствами напрочь обработают, и я не сумею говорить откровенно, совсем не сумею ничего сказать. Я ненадолго вырвалась, благодаря одному моему другу, с которым мы полгода чатились… то есть встречались в чате… в общем, не буду его выдавать, это ни к чему. Я хочу вам открыть, как все получилось…

Успокоенная присутствием Леши сестра-хозяйка все-таки вышла из палаты, плотно притворив за собой дверь, и Лиза начала свой рассказ. О причинах, побудивших ее начать собственное расследование семейных тайн, о плодах этого расследования, о том, как ее мать косвенно призналась в убийстве Питера Зернова, и о том, что довело Лизу до попытки самоубийства. Рассказывала полно и откровенно, не стараясь выставить себя в благородном свете, не скрывая неприятных подробностей, которые как будто бы следователю пригодиться не могли, наподобие обстановки в дядиной квартире или режима психиатрической больницы. Когда она замолчала, некоторое время все ожидали продолжения. Но его не последовало.

– Девочка, – мягко спросила преисполнившаяся сочувствия Ирина Генриховна, – чего же ты хочешь?

Лиза проигнорировала вопрос. Сидела ровная, напряженная, как натянутая струна: тронь – и порвется.

– Понимаешь, Лиза, – рассудительно сказал Турецкий, – твои показания, конечно, важны: они указывают нам, где искать. Откровенно говоря, мы по уши завязли в деле Зернова…

– Мне надо дать показания? – явно обрадовалась Лиза. – Вы их запишете? Составите протокол?

– Но твои слова, – закончил мысль Турецкий, – ничего не решают.

– А мой дядя?

– А ты уверена, что он станет разговаривать с милицией?

– Но мне-то он признался!

– Это не доказательство. Любой адвокат посадит нас в лужу, докажет, что ты не слышала никаких признаний, что ты просто неуравновешенная девочка-подросток, которая поссорилась с родителями…

– Но это же неправда!

– Мы с тобой знаем, что правда, а что неправда, – Турецкий был терпелив, – но другие-то откуда это узнают? Для суда нужны четкие доказательства.

«И доказательства мы вскоре получим», – едва не добавил, он, удерживая в уме Герарда Князева. Но проявил осторожность: откуда ему известно, зачем пришла к нему младшая Плахова и насколько правдива рассказанная ею история? «Не болтай», – гласит старый, но в некоторых областях человеческой деятельности по-прежнему актуальный плакат. Между ним и Лизой воздвигся стеклянный барьер, и, ощутив, что ее отторгают, Лиза вскинула подбородок.

– Что же это значит, – надменно проговорила Лиза, – по-вашему, они не должны получить, что заслужили, из-за того, что доказательств нет? По-вашему, мы не можем… ну, подбросить доказательства? Это будет справедливо!

Александр Борисович и Ирина Генриховна не находили слов, глядя на это едва начинающее жить создание, готовое на любые поступки, вплоть до фабрикации улик, ради страшной цели: посадить отца и мать. Преступные дети, восстающие против преступных родителей. Современная комедия нравов по мотивам античных трагедий.

«Хорошо, что наша Нинка не такая!» – с облегчением подумали Турецкие.

Лиза словно раздумывала, что бы еще им сказать, надувала губы, сводила тонкие брови. Вдруг лицо ее прояснилось:

– Не хотите подброшенных улик? Есть и настоящие. Моя мать в последнее время надолго уезжала в Москву. Когда мы приехали на этот раз, на столе в ее кабинете стояла пишущая машинка «Оптима». Выясните, что она на ней печатала и зачем.

После этого повернулась и, придерживая на груди разлетающийся халат, бросилась прочь из палаты с криком:

– Рейнджер! Рейнджер! Пошли отсюда! Нам здесь больше делать нечего!