Текст книги "По живому следу"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– В город пойду, повидаться кое с кем надо.

Мотя (это он тогда с ними разговаривал ночью)

как-то зло на меня посмотрел, но промолчал, а Авербух – ничего, покивал, сказал только, чтобы я ночевать приходил. Если захочу. А захочу я, нет ли – какая разница? Ну походил я день по городу, проголодался. К вечеру, понятно, задумался: спать где? Подумал, подумал – да и к этим двоим вернулся. Дверь мне Авербух открыл, а сам к Моте поворачивается (оба они на месте были) и вроде как подмигивает:

– Я ж тебе говорил.

А мне так объясняет:

– Поспорили мы, вернешься ты или нет. Вернулся, молодец! И соображаешь, и не из пугливых.

– Ты смотри, он ведь и совсем соображать сможет, – пробурчал себе под нос Мотя и глазом сверкнул. Нехорошо так сверкнул, угрожающе.

– Ничего, всегда ведь договориться можно. – Это Авербух отвечает.

Накормили они меня опять, и спать я снова на кухне лег, на раскладушке.

На следующее утро, как я в город уходить собрался, Авербух мне говорит:

– Вообще-то положено тебя в милицию сдать, к матери вернуть, как ты на это смотришь?

А как я могу смотреть? Понятно – не хочу.

– Тогда ладно, – кивает тот. – Только ты уж осторожнее сюда ходи и не говори никому, где ешь да где ночуешь. А то и без нас тебя заберут.

И деньги мне дает, вроде как на сигареты. Ушел я. А к вечеру вернулся. И вот какая история получилась.

Я, когда к дому подходил, гляжу, выводит Мотя пацана какого-то, постарше меня, и пацан такой тихий-тихий. Он ему денег в руки сунул, посадил в машину и увез. Что бы, думаю, такое? Не понравилось мне это, вот честное слово, уже тогда что-то замечать стал, но поднялся в лифте, в квартиру позвонил, Авербух открывает.

– Что, – спрашивает, – рано так?

Но ничего – впустил, не приставал больше. На кухню привел, поесть дал, я, когда ел, спросил насчет того пацана. Он снова кивает (вот ведь привычка дурацкая!):

– А ты думаешь, что ты один по городу голодный ходишь? Другие тоже есть хотят. Щербинин сегодня одного подобрал, накормили мы его здесь. Отморозок, говорю, этот пацан, вроде как дурачок. Таким-то труднее всего, ты вот парень боевой – прорвешься. А ему куда деваться?

Но я-то видел, что пацан какой-то не такой…

Через час примерно вернулся Мотя, о чем-то они там с Щербининым в коридоре поговорили.

– Ну что? – один спрашивает.

– Все в порядке, – другой отвечает, – камень на шею – и в Истру…

– Напрасно, напрасно… – сказал Щербинин, – зачем это все?

– А затем, – зло отрезал Мотя, – что мне моя жизнь гораздо дороже, чем сто таких пацанов…

А потом Щербинин вошел и на меня глазами зыркнул.

– Ты что не спишь? – спрашивает.

Я молчу.

Ну он сразу и понял, что я все слыхал. Тут они на меня оба навалились, связали и в рот кляп вставили.

Где-то через час слышу – входная дверь хлопнула. Вроде вышел кто-то. А на кухню Авербух вломился. На меня не взглянул даже, сел к столу, закурил. Вижу – злой стал, думает о чем-то, зажигалку в руках вертит.

Скоро и Мотя вернулся. И сразу на дружка набросился:

– Ну что теперь с этим, – на меня показывает, – делать?! Что ты вечно лезешь со своими планами?! Говорил я тебе: на кой он нам сдался?! Говорил? А ты все – «больше заработаем»!

Авербух уже вроде как успокоился, решил все:

– Замочить его накладно. Это, братец мой, другая статья…

Он как про «замочить» сказал, Мотя на него глазами заморгал, а Авербух усмехается:

– Не мельтеши. Что с ним делать – еще подумаем. Но то, что он никому ничего не расскажет, это точно. Сделаем так, чтоб не рассказал. Подумаем и сделаем.

И все это при мне говорят, гады. Я соображаю – действительно сделают так, чтоб молчал. Мне аж худо стало. Короче, минут двадцать они совещались. Решили на какую-то дачу меня везти, а там, мол, будут смотреть.

Ночевал я на полу. Так и спал связанный на кухне. Да и спал-то недолго. Во-первых – как тут уснешь? Все себе передумал, страшно было, а во-вторых – под утро, пока темно еще было, вынесли меня на улицу, в машину сунули. Нес вроде Щербинин. А машина не та была, на которой они обычно ездили. Фургончик какой-то маленький. Меня в нем и положили. А сами в кабину сели. Ехали мы часа два. Но я время не очень замечал. Только зубами скрипел – уж очень руки и ноги затекли. И от веревок больно.

Потом чувствую – встали. Не на переезде где-нибудь и не на светофоре, а совсем встали, приехали. Щербинин двери открыл и меня наружу вытащил. Уже утро было. И машина возле дома деревянного стояла. Действительно, дача большая, богатая. Сад, а слышно, что трасса недалеко автомобильная. Но других домов рядом не видно.

Мотя меня на плечо забросил и внутрь понес. Там через две комнаты, и по лестнице – в подвал. Только в подвале мне тряпку изо рта вынул. Так мне к тому времени поплохело, что вырвало меня сразу. Мотя разозлился, ударить хотел, но Авербух (он следом спускался) не дал:

– Подожди. Хрен с ним – руки развяжем, сам же и уберет.

Хотел я им ответить, но промолчал. Страшно было. Вот честное слово – так страшно, что и вспоминать не хочется.

– Так развязывать? – Мотя спрашивает.

– Погоди. Для дела он нам и в таком виде сгодится. Даже очень.

Потом велел он Щербинину свету добавить (тот каким-то рубильником щелкнул – действительно светло-светло стало), а сам наверх сходил, видеокамеру принес. Я, связанный, на полу корчусь, а он это дело на пленку снимает. А потом велел Щербинину штаны с меня стащить. Тот сначала не хотел, но Авербух пообещал, что будет его со спины снимать. Когда Щербинин надо мной наклонился, я закричал, так он мне опять тряпку в рот запихивать стал. Авербух, гад, все снимал, я видел. Только Мотя вдруг меня за руку схватил и рычит:

– Останови камеру. Смотри.

И на татуировку мою показывает. Авербух плечами пожал:

– Ну и что?

– Примета особая. Мало ли кто потом увидит. Стирай все, на фиг.

– Ты совсем обалдел! Лицо же его снимаем. Что уж там о наколке говорить! Да и не видно ее будет на пленке.

– Стирай, говорю!

– Очкуешь ты! И ведь всю дорогу так!

– Стирай, сука!

Мотя от меня отошел, к корешу своему подступает. Щербинин стоит и вроде не вмешивается. Авербух шаг назад сделал, сплюнул:

– Да черт с тобой, сейчас сотру. И правда – не до съемок. Пойдем наверх, выпьем для успокоения нервов. Да не трясись. Вот уже стираю.

И поднялись они по лестнице, меня одного оставили. Первый раз за несколько лет я Витьку Семенова добром вспомнил. Пригодилась мне наколочка. Ну, думаю, и гады! Тряпку изо рта выплюнул (Мотя ее недалеко засунуть успел), и опять стошнило меня, казалось, что кишки внутри переворачиваются.

…Прожил я на этой даче несколько дней. И не все время в подвале. Вот как дело было.

В тот день, когда привезли меня, Щербинин ко мне в подвал спустился (через час примерно после того, как они выпивать пошли), развязал. И про то, что я тряпку изо рта выплюнул, ничего не сказал. Оно и понятно: из подвала кричи не кричи, никто не услышит. Я и не кричал. Соображал только – как быть теперь. К вечеру мне Авербух поесть принес.

Так и пошло. Кормили они меня раз или два в день. Иногда вообще ничего не приносили, не заходили даже. Наверное – в город уезжали. Но я не возникал, заговаривать с ними стал: показывал, что оклемался уже, но бежать не собираюсь, понимаю, что бесполезно. Через два дня разрешил мне Авербух на веранду выйти, типа воздухом подышать. Рядом со мной стоял – а как же! Следил, чтобы я не дернул с дачи. А я ничего: дышу воздухом, и все. Потом второй раз так было, третий… За мной вроде бы по-слабже следить стали. А все равно не понятно, чем это дело кончилось бы. Не век же они меня на этой даче сторожили бы.

Но как-то выводит меня Авербух из подвала наверх, на стул усаживает и объясняет, что в город меня снова повезут, на старую квартиру. Я испугался: ну вот, думаю, и решились. Завезут куда-нибудь подальше и прикончат. Видно, по лицу моему этот прыщ понял, о чем я думаю, и зло сощурился.

– Не дрейфь. Никто тебя не тронет. Пока слушаться будешь. Заказ у нас срочный. Поможешь.

– В смысле? – спрашиваю.

– Не суйся не в свое дело. Да еще раньше времени.

А потом усмехнулся:

– Девочек любишь? Имеешь шанс попробовать.

Я промолчал, а минут через десять посадили меня в тот же автофургончик, в котором туда привезли, только руки и ноги связывать не стали и рот не заткнули. К машине меня Щербинин своим ходом вел. Я огляделся – места как будто знакомые. Но задумываться тогда некогда было, Щербинин меня в фургон затолкал, сам рядом сел – приглядывать.

Когда доехали – уже вечер был. Из машины выводили – тоже не связывали, только пригрозили, что убьют, если что. Да я и не рыпался.

В квартире меня сразу в ту комнату сунули, где у них видеокассет навалено. А сами на кухню пошли, видимо. Я огляделся – не изменилось в комнате ничего за это время. Но не все хорошо видно. Верхний свет не зажигали, лампочка только на стене над диваном горела. Я выключателем щелкнул, тогда только ее и заметил. Девчонку-то.

Она в углу сидела, на полу прямо. И ноги под себя поджала. Ну девчонка и девчонка. Лет примерно ей как и мне (я тогда правильно угадал, она потом сказала, что ей пятнадцать), курносая. И смотрит на меня как на привидение. Испугалась. То есть больше испугалась, она и раньше не сильно спокойная тут сидела. Но ничего девчонка оказалась, не совсем уж их трусливых. Я вообще-то их знаю, чуть что – в слезы. А эта, когда я на середину комнаты вышел, не шевельнулась даже. Только следит за мной глазами. И молчит. И я молчу. Стыдно мне чего-то стало. Да и о чем тут особенно говорить? А сам прислушиваюсь, что там за стенкой, на кухне делается. Тихо пока. Ладно.

– Ты кто?

Я даже вздрогнул, оборачиваюсь. Девчонка спрашивает. А сама, как и раньше, смотрит на меня. Не моргнет. Боится.

– Долго рассказывать, – отмахнулся. – Ты сама кто такая?

– Соня. Меня один человек похитил, а потом сюда привез, мы что с тобой, заложники?

Смотрю – хоть и боится, а так говорит, как будто даже интересно все это. Ну как девчонки такими дурами быть могут? Я рот раскрыл, чтобы объяснить, что это за лавочка, и вдруг чувствую, что кроме «э» да «в общем», из себя ничего выдавить не могу. Объяснить вроде надо, а… думаю – ну как это?.. В смысле – как это называется по-приличному. По-приличному эта байда вроде никак не называется. А может, называется, но я не знаю. В общем…

Посмотрел я на эту Соню снова. А она вроде как смеется надо мной:

– Ты что такой красный стал?

Но тут за стеной, на кухне, чем-то грохотнули, с нее смех в момент слетел. Опять на меня глазами сумасшедшими глядит. То-то, не фиг зубы скалить.

– Плохо тебе тут будет сейчас, – говорю. – Они эти… извращенцы.

Она подняла глаза и говорит:

– Мне одна девушка перед отъездом рассказала, что Мотя тут одного мальчика убил. Она случайно подсмотрела. И на пленку все засняли…

Тут я похолодел. Понял, что они со мной в подвале на даче сделать хотели…

Уж лучше бы она помолчала. Спасибо, что кричать не собралась. Но бледная вся стала, смотреть страшно.

– А девушка-то? Они ей ничего не сделали?

– Я же говорю – она случайно подсмотрела. Они не знали. А потом она к себе уехала, в Кишинев.

– Не бойся. Сейчас что-нибудь придумаем.

Я это, конечно, сказал, но что тут придумаешь? А девчонка смотрит на меня – будто я вообще у нее последняя надежда. Сел на диван, соображаю. На нее, Соню то есть, только стараюсь не смотреть, не могу я, оказывается, когда на меня так глядят. Может, потому, что никому я до этого времени так сильно нужен не был. Это я в одной книжке такую штуку вычитал. Потом все думал: как это? Вот понял. Вообще – так себе ощущение.

И вдруг слышим – звонок телефонный. Наверняка мобильник у Авербуха. В квартире обычного телефона вроде не было, я не видел. И звонок – в коридоре. Авербух только буркнул в трубку:

– Да. Встречаю.

И потом входная дверь хлопнула.

Я встал, к двери комнаты подошел, в коридор выглянул – никого нет. И свет на кухне горит. Не знаю, как мне эта мысль торкнула, бывает, говорят, это…

Ну в трудных ситуациях, потом вспомнил, как называется.

Короче, подошел я к кухонной двери, она приоткрыта, видно, что Щербинин за столом сидит, ко мне спиной. Я на дверь плечом надавил и задвижкой щелкнул. Щербинин уже через секунду ломиться стал, да так ругается, что я и от Сивого пьяного редко слышал. Давай, думаю, давай, паскуда. Матерись, в другой раз на кухне стеклянные двери ставить будешь. А задвижку твою просто так, с налету, не вышибешь. Я пробовал, знаю.

Думать-то я это думаю, а сам – обратно в комнату. Соньку за руку хватаю и к входной двери волоку. Закрыта дверь. Да только изнутри ее открыть – квартирником быть не надо. Пока, Щербинин, привет Авербуху! Ох, лохи, ну и лохи! Все я вам теперь припомню!

На площадку лестничную выскочили – куда дальше? По уму, вверх бы по лестнице да переждать. Но больно уж этот придурок на кухне орет. Придурок и есть: о соседях-то подумал, дядя? Ты их, что ли, на представление сзываешь?

А тут, слышим, кто-то по лестнице спускается. А, думаю, где наша не пропадала! И вниз! А Сонька, молодец, поспевает. Последний раз по-настоящему страшно было, когда из подъезда выбегали. А если не Авербух спускался? Если он сейчас нам навстречу? Но пронесло. А на улице меня не догонишь. Даже когда девчонка рядом шлепает. Да я тот район за неделю, пока туда ночевать приходил, так изучил – местные позавидуют. На улицах фонари, конечно, а во дворах темновато. Ищите! Но и дворами мы долго бежали, пока Сонька совсем не запыхалась, потом шагом пошли. Сонька оглядывается все:

– Не гонятся они за нами?

– Гонятся, – говорю, – будь спокойна, только не догонят. Сейчас мы их сами достанем. Я им, гадам, так врежу, будут помнить.

– Надо в милицию сообщить, но сначала ноги отсюда подальше унести.

Мы как раз на улицу выходили, там остановка, и троллейбус только что подошел. Я и номера не разглядел, вижу, что в центр куда-то идет, и ладно, сам заскочил и Соньку затянул, поехали. В окно гляжу – темно. Вроде и знакомые дома, а вроде и нет.

– А тебя? – Сонька спрашивает.

– Чего?

– Тебя как зовут?

Нашла время знакомиться! Да мне-то что.

– Коля, – отвечаю.

А сам гляжу, за окном район вроде центральный, но незнакомый какой-то. Ну не бывал я там. Не пришлось. Ладно хоть светло везде: фонари вот такие, каждый как четыре наших вышнегорских.

– Пошли. – Соньку к выходу волоку.

– В милицию пойти надо.

– Щас найдем тебе какую-нибудь милицию, не видишь – центр, здесь уж точно есть что-нибудь рядом.

Мне, конечно, к очередному лейтенанту, с его дурацкими протоколами, не очень идти хотелось, но надо же было Авербуха со Щербининым сдать, гадов.

Прошли одним переулком, другим. Видим, здание огромное, желтое. И хоть ночь уже, окна в нем светятся, подъездов много. Возле одного вроде вижу, мужик в форме стоит. Мы к нему.

– Это не милиция? – спрашиваем.

А мужик смеется (все-таки противные у них у всех, у милиционеров, улыбки, не нравятся они мне, хоть убейте).

– Можешь и так обозвать, по малолетству твоему тебя прощаю. Это, брат, МУР.

И снова смеется:

– А тебе зачем в милицию-то?

– Нам начальника нужно, только главного.

– А не главный не подойдет?

– Не подойдет.

Тут и Сонька встряла:

– У нас сообщение об опасных преступниках.

А тот все улыбается:

– Тогда еще вернее попали, это, ребятки, МУР.

– Чего-чего? – спрашиваю.

– МУР. Московский уголовный розыск. Кино про капитана Жеглова видал?

Ну а кто ж его не видал-то? Понятное дело… Я чуть на асфальт не сел.

– Дяденька, так нам сюда и нужно… Доложите начальнику, только самому главному!

Поглядел на нас мужик, нехотя к трубке потянулся.

– Приемная? Тут, понимаешь, такое дело… Дети к Вячеславу Иванычу просятся… Какие? Ну дети как дети… Говорят, информация о преступниках имеется… Нет, скажут только самому главному… Жду.

И к нам повернулся:

– Ну вот, ребятишки, доложил я. Сейчас за вами спустятся.

Минут через десять из подъезда другой мужик выходит.

– В чем, – спрашивает, – дело?

– Да вот, – первый мужик говорит, – дети к Вячеславу Иванычу просятся.

– Ого!

– Говорят – главного начальника им подавай.

Второй к нам с Сонькой поворачивается:

– Вы, ребята, кто такие?

– Я Коля, а ее Соней зовут. Мы сейчас из одной квартиры сбежали, там преступники живут. Мы покажем. Только нам самого главного начальника надо. Вы главный?

– Нет. Но я вас к нему отведу. Идите за мной. Там расскажете.

И дежурному:

– Распорядись, чтобы чего-нибудь поесть принесли… Для детей…

35

Коля почесал содранную коленку. Вот уже полчаса он сидел в этом кабинете, в кожаном кресле, которое противно липло к голой коже на ляжках – брюки бы, а не шорты, и сидеть было бы хорошо, мягко – он совершенно проваливался в это большое кресло. Пока ему все нравилось: и хозяин кабинета, и чай с сушками, которые были такие крепкие, что от них болели зубы, и интересные штуки на столе – телефон с рогульками, степлер, папочки в прозрачных обложках, и картинки на стенах, а особенно то, что слушали его здесь внимательно, как взрослого, разговаривали уважительно и все записывали. Коля был горд. Он и сам в глубине души считал себя абсолютно взрослым и опытным – недаром он столько шлялся, везде был, все видел, чего с ним только не происходило! И разве не он вывел из логова преступников Соньку, вон она сидит, глазами хлопает, сомлела от горячей еды, которой их тут накормили… Без него она б пропала, это точно! Что с нее взять. Девчонка…

Вячеслав Иванович Грязнов сидел вечером в своем кабинете на Петровке, 38, не ожидая ровным счетом никаких незапланированных происшествий. Скоро уже должен был наступить конец рабочего дня, тянувшегося так долго, так медленно. Несколько дел, бывших в ведении Вячеслава Ивановича на данный момент, совершенно от его активности не зависели – ему оставалось только присутствовать в кабинете на всякий случай и наблюдать, как постепенно развиваются события.

День выдался теплый, кабинет приятно нагрелся, было по-домашнему хорошо и скучно. Можно было бы почитать газету, спуститься в кафе или вообще уйти с работы пораньше, но Вячеслав Иванович придавал мелочам огромное значение, более всего на свете ценил пунктуальность и серьезное отношение к своим обязанностям. Этого он всегда требовал от подчиненных, того же старался придерживаться сам, чтобы вообще иметь моральное право что-то с кого-то требовать. Сотрудники знали за ним эту слабость, и потому дисциплина во вверенном Вячеславу Ивановичу заведении была на высоте, чем он втайне гордился.

Итак, он сидел в своем любимом кожаном кресле, в котором так приятно тонуло расслабленное тело – единственная потачка собственным слабостям и старым костям, – и, сложив руки на животе, практически дремал, прислушиваясь к мерному городскому шуму за окном, напоминающему шуршание морской раковины.

Из дремотных раздумий его вывел мелодичный звонок местного телефона, стоящего на столе прямо у него под носом. Еще прежде чем проснуться окончательно, генерал автоматически взял трубку и произнес дежурное:

– Грязное слушает!

– Вячеслав Иванович! – раздался на том конце провода голос помощника. – К вам тут… дети!

– Пропустите… – сказал Грязнов, медленно избавляясь от остатков сна, туманивших его мозг, и одновременно вспоминая, что где-то он слышал эту фразу – «пустите детей приходить ко мне»… И только потом, резко выпрямившись в кресле, переспросил: – Постой, Саша, я тут задремал, извини… Не мог бы ты еще раз повторить, мне со сна бог весть что почудилось…

– Вячеслав Иванович, – повторил Саша извиняющимся голосом, – к вам дети…

– Кто?! – изумился Грязнов.

– Два… двое. – Помощник с помощью интонации пытался передать начальнику, что он здесь совершенно ни при чем, как ему сказано, так он и докладывает, – два гражданина юного возраста, по пятнадцать лет, вернее, гражданин и гражданка… Хотят говорить только с самым что ни на есть главным начальником МУРа. – Произнося последнюю фразу, Саша подпустил юмору, приглашая Грязнова рассмеяться, но Вячеслав Иванович был настроен чрезвычайно серьезно и смеяться над детской наивностью вовсе не собирался. – Разрешите доложить, – подпустил в голос интимности Саша, – дело, кажется, серьезное… Я тут их немного поспрашивал, хоть они и отнекивались…

– Ну что ж. Веди их ко мне…

Положив трубку, Вячеслав Иванович встал, потянулся, хрустнув суставами, прошелся по кабинету, чтобы немножко размяться. Вскоре дверь кабинета чуть скрипнула, приотворилась и так замерла.

– Заходите, заходите, – приветливо сказал Грязнов в сторону двери. – Пожалуйста!

В дверь просунулась остриженная голова мальчишки с грязными разводами на щеках, любопытные глаза обшарили кабинет и внимательно осмотрели начальника. Затем парень, решив, видимо, что жизни его ничто не угрожает, прошел в кабинет и встал, переминаясь, а за ним вошла и остановилась у двери белобрысая девочка.

– Смелее! – Грязнов сделал приветственный жест. – Проходите, не стесняйтесь. Я совершенно нестрашный. Разве что с виду…

– Да мы вас и не боимся… – сказал гость, шмыгнув носом.

– Так чего ж у двери стоите?

– Так… А вы действительно самый главный начальник? – спросил недоверчиво мальчик.

– Правда.

– Самый-самый?

– Пожалуй, что главнее меня никого нет в этом здании… Хочешь проверить мои документы?

Так как парнишка не улыбнулся, а лишь опять шмыгнул носом, генерал, ухмыляясь про себя, достал из кармана удостоверение МУРа и протянул мальчику. Мальчик внимательно изучил удостоверение, исподлобья взглядывая на Грязнова, как это делают таможенники на вокзалах. Вид у него стал гораздо более свободный, словно он все опасался чего-то и вдруг успокоился.

– Тогда нам надо с вами серьезно поговорить. У нас для вас важные сведения, – сообщил посетитель.

– Ну так, – сказал Грязнов, забирая у парня свое удостоверение, – теперь, когда вы знаете, что меня зовут Вячеслав Иванович – а для некоторых и дядя Слава, – сказал он, строго и свысока поглядев на детей, – неплохо бы и вам назвать свои имена и присесть, чтобы нам было удобно беседовать.

– Николай, – сказал мальчик, – А она вот – Соня.

– Очень приятно, – отреагировал Грязнов, – хотите чаю?.

Он нажал кнопку и попросил секретаршу принести два стакана.

– Ну-с… – Генерал приготовился слушать, но гость его уже отвлекся.

– Ух ты! – воскликнул он. – Ну тут у вас и кресло!

– Хочешь в нем посидеть? – спросил Грязнов.

Парень кивнул.

Вот так и случилось, что беспризорник Коля, болтая ногами, сидел в кресле начальника МУРа Вячеслава Ивановича Грязнова, а сам генерал расположился при нем на стуле для посетителей, приготовившись слушать. Скромная, стесняющаяся незнакомых людей девочка Соня отошла и села в уголок на диван, дуя на горячий стакан и держа его обеими руками.

– Так что вас привело ко мне, Николай, – спросил Грязнов, – надеюсь, не пустое любопытство?

И тут Николай вздохнул тяжело, отставил стакан и принялся рассказывать:

– Ну, значит, так… Сам я немосковский, издалека… Бродяжу туда-сюда, в Москву часто к вам приезжаю – больно мне город ваш нравится, жить здесь хочу; вот вырасту и непременно в Москве жить буду. Вот… Ну и, короче, на вокзалах-то не очень, там и бомжи пихают, и ваш брат – милиционер… Вот, и так было, что я уже два дня не жравши – ну таскал из помойки у забегаловок ништяки… остатки в смысле, только там народ голодный подобрался – мало что оставляли, так, засохшую корочку в кетчупе… Я уж думал – все, или дуба дам, или украду чего, больно домой возвращаться не хочется. Ну и вот подваливают ко мне два типа в шляпах, аккуратные такие, типа того что – жрать, наверное, хочешь, пойдем, мы тебя на халяву ужином накормим. Ну я ж не дурак, знаю, что бесплатный сыр в мышеловке, и спрашиваю: а что мне нужно будет делать? Ну а они: ничего, мол, может, пару фотографий с тебя сделаем… Ну, думаю, с фотографий с меня не убудет… Вот, и привезли меня на квартиру, я сперва идти не хотел, потом подумал: авось не убьют… Действительно, ужином накормили, картошка там, хлеб, огурцы, потом еще заставили ванну принять – ты, говорят, грязный… Я уж думаю: усыновить они меня, что ль, хотят? Да не, не похоже было. И что интересно – типы такие модные, красивые, а квартирка так себе, вонюченькая, хоть и большая, дряни там всякой полно, лестницы какие-то старые, газеты на полу… Правда, техника: видак там, телик, и еще какие-то такие штуки к потолку прикручены, лампы большие в фольге, когда горят – очень жарко от них. Только одна комната и есть хорошая, и то напоказ – они там кино снимают, это они мне, значит, сказали… Ну вот, а потом спать меня отправили.

Уже в первые пять минут Грязнов нахмурился, потом вообще помрачнел как туча, потом прервал рассказчика и спросил:

– Может, есть хотите? – и распорядился принести поднос с обедом из столовой.

– Ну вот так я и попался, – рассказывал между тем Коля, болтая ногами, – иногда приводили каких-то наших… В смысле молодежь, – пояснил Коля. – Но мне сперва понравилось – не на вокзале ночевать, думаю, перебьюсь как-нибудь, поосмотрюсь… Ну и потом тоже ничего было, иногда смешно. Фотографировать меня не стали, а вот в кино хотели снимать. Правда, не сняли… Да какое там кино – глупость одна. Камерка маленькая, они с руки ею снимают, а потом смотрят в окошечко, что получилось. И снимают-то такое, что сказать стыдно. Я бояться стал – думаю, а ну как они сумасшедшие? Нет, гляжу – не сумасшедшие. Просто им за это бабки текут, от тех, кто это кино покупает; а вот те, я так понимаю, точно сумасшедшие… Ну а мне какой интерес на потеху психам плясать?

Ну а потом надоело – глупости все это, думаю. Ну мы и сбежали с Сонькой… Она вообще ничего, хоть и девчонка, не трусиха какая-нибудь, только молчит много, но я уж привык. Даже хорошо – другие девчонки, бывает, все время трещат, так что голова звенеть начинает…

– Сколько человек было в квартире? – спросил Грязнов, доставая лист бумаги из ящика стола, откручивая колпачок ручки и внимательно слушая мальчика.

– Да всего два, еще иногда тетка приходила, большая, голос такой еще громкий, вот она всех гоняла-то!

– А зовут их как, ты знаешь? Внешность описать можешь?

– Да могу, но вот зовут как… Они и по именам-то друг к другу не обращались. Щербинин, кажется, одного звали. Другого Авербух… И Мотя…

«Мотя, – автоматически отметил Грязнов, – где-то я уже слышал это имя совсем недавно…»

– А как обращались?

– Да нормально… Они за нами и не смотрели почти. Я так понимаю, у одного денег было меньше, а у другого больше. Вот он и шумел… А вот тетку я помню, зовут Лейла.

– Ну и что, что-нибудь необычное делали с тобой? – осторожно спросил Грязнов, чтобы не испугать и не задеть мальчика.

– Да нет, – пожал плечами мальчик и цинично усмехнулся, – не успели… Вы зря думаете, что я маленький, – пояснил он важно, – я с десяти лет из дому бегаю, меня все ловят и отправляют обратно, а я опять…

– Что, так плохо дома? – поинтересовался генерал сочувственно.

– Да не очень. Отец пил, дрался… Пока не посадили… Ну сами понимаете. Так что я немаленький, вы не глядите, я уж столько повидал, что не каждый большой, наверное, столько видел. Ну вы, наверное, видели, – примирительно поправился Коля, – вы ж милиционер, да еще начальник… И вы старый…

– Ну спасибо, – усмехнулся Грязнов, – давай рассказывай дальше… Да погоди, что-то у тебя нос прохудился – вот на тебе мой платок пока, он чистый… Рассказывай, я слушаю.

– Ну и вот. Ничего такого… Вообще-то вот что, – сказал он, подумав, – мне-то там ничего было, может, я бы еще погодил бежать, только вот

Сонька плакала. Дядек этих она боялась, по маме скучала. Она говорит, что другая девушка видела, как пацана убили и на пленку сняли… Что ей там делать? Ей и жить есть где.

– Убили? – нахмурился Грязнов.

Соня кивнула. По щеке тут же покатилась слеза.

– Ну ладно, – решил генерал, – мы потом об этом поговорим…

– А Соня туда так же, как и ты, попала?

– Не, ее дядька на улице увел, а потом передумал и этим двум отдал… Она сама рассказывала.

– А фамилия твоя как? – аж привстал Грязнов.

– Бритвина… – прошептала Соня.

– Так ведь наслышаны мы про тебя, Соня Бри-твина! Обыскались тебя твои родители, уже и не чаяли, что ты жива…

Грязнов не имел опыта общения с сиротами. Следовало бы поскорее отправить ее к родственникам – кто там у нее, отец, мать? Пускай сами разбираются…

– Что ж ты с дядей-то незнакомым пошла? – расстроился Вячеслав Иванович. – Тебя разве родители не учили, что с чужими даже разговаривать нельзя? Ребята, вы даже не представляете, как вам повезло. Все это могло кончиться гораздо хуже, ну ничего, это вам урок. Что ж… Спасибо, Николай, за сведения. – Грязнов поднялся и направился к телефону.

– А что вы с ними теперь сделаете? – заинтересовался Коля. – В тюрьму посадите?

– А как же, обязательно… Нет у нас в стране таких законов, чтобы маленьких да слабых обижать, тем более – девочек… Вот вы нам адрес расскажете, и мы сейчас прямо поедем и всех арестуем, – пообещал генерал.

– Ух ты! – У Коли загорелись глаза. – А мне можно посмотреть, как вы арестовывать будете? Стрелять там будут?

– Нет, стрелять не будут, я думаю, – сказал Грязнов, – а вам незачем ехать. Мы уж как-нибудь сами справимся… Так где, ты говоришь, квартира-то?

– А я адрес не помню, – сказал, что-то прикинув, Коля. – Метро помню, а дальше я только так… глазами.

Грязнов посмотрел на Колю с подозрением.

– Что-то ты хитришь… Может, Соня знает?

Но Соня на диване молча покачала головой – не знаю.

– Ну хорошо, Коля, твоя взяла, – вынужден был согласиться Грязнов, – поедем, покажешь адрес. А Соню твою мы тогда сейчас домой отправим…

– Не, – сказала вдруг Соня первую свою фразу за сегодняшний день, – я с Колей…

– Чего – с Колей?

– Я с Колей поеду… – прошептала. девочка и надула губы, готовясь заплакать.

С одной стороны, следовало бы передать ее на руки родителям, и дело с концом. С другой – Грязнов прекрасно понимал, что девочка пережила тяжелый стресс… А к мальчику она привязалась, конечно, такой уж у нее возраст, он для нее сейчас ближе самых близких родственников, так что исходя из соображений пользы для девочки…

– Ну, молодежь, – развел руками Вячеслав Иванович, – и что мне с вами делать? Хорошо, поехали все вместе, только потом, чур, я вас сам, на своей машине, всех развезу.

– Хорошо, – легко согласился Коля, – пожалуйста… Как хотите.

Вызвав группу оперативников, Вячеслав Иванович погрузил детей в служебную машину и сам поехал с ними. Информацию о том, что Соня Бритвина нашлась, жива и здорова, он попросил передать Веронике Сергеевне Дениса.

По дороге пришлось остановиться, потому что Соня захотела внезапно в туалет, и подождать, пока она забежит в «Макдоналдс».

– И чего терпела? – выговаривал ей Коля. – Видишь, задерживаем операцию! На месте не могла зайти… – Видимо, он на правах старшего окончательно взял над девочкой шефство.