Текст книги "Сказки века джаза (сборник)"

Автор книги: Френсис Фицджеральд

Соавторы: Антон Руднев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Они сняли квартиру в Гарлеме. После двухнедельных поисков, во время которых уверенность в практической ценности академических знаний была безжалостно похоронена, Горацию удалось найти место клерка в «Южно-американской экспортной компании», – от кого-то ему довелось услышать, что экспорт сейчас на подъеме. Марсия собиралась играть еще несколько месяцев – по крайней мере до тех пор, пока он не «станет на ноги». Для начала ему дали сто двадцать пять долларов жалованья, пообещав, конечно же, что оно будет удвоено всего через несколько месяцев, – так что Марсия отказывалась даже обсуждать возможность лишиться тех ста пятидесяти в неделю, которые ей исправно платили.

– Нас можно звать «голова и плечи», дорогой, – мягко заметила она, – и плечам придется потрястись еще немножко, пока хорошенько не встряхнется голова.

– Я ненавижу твою работу, – печально возразил он.

– Но, – решительно ответила она, – твоего жалованья не хватит на квартиру. Не думай, что мне нравится выступать на публике – мне не нравится. Я хочу принадлежать только тебе. Но мне кажется, что я буду выглядеть дурочкой, если только и буду делать, что сидеть в комнате, ждать тебя и считать солнечных зайчиков на обоях. Когда ты будешь получать три сотни в месяц, я уволюсь.

И, несмотря на то что гордость его была сильно уязвлена, Горацию пришлось согласиться, что она говорит мудро.

Март сменился апрелем. Май объявил ультиматум паркам и прудам Манхэттена, и они были счастливы подчиниться. Гораций, у которого не было никаких привычек – у него ведь просто не было времени на их формирование, – оказался покладистым мужем, и, так как у Марсии не могло быть собственных мнений по поводу занимавших его предметов, в семье практически не происходило никаких серьезных столкновений. Их мысли вращались в различных сферах. Марсия выступала в роли практичного «мастера на все руки», а Гораций то по-прежнему существовал в привычном ему мире абстрактных идей, то с ликованием спускался на землю, чтобы воздать толику почитания и обожания своей жене. Она постоянно изумляла его – свежестью и оригинальностью мышления, активной и чистой жизненной энергией и никогда не изменявшим ей юмором.

Марсия перешла работать в вечернее шоу, и ее коллеги ясно видели, как она гордится интеллектом своего мужа. Они знали Горация только как тощего, с плотно сжатыми губами, инфантильного на вид молодого человека, каждый вечер встречавшего и отвозившего ее домой.

– Гораций, – сказала Марсия как-то вечером, когда они, как обычно, встретились у выхода в одиннадцать часов, – ты выглядел, как призрак, когда стоял спиной к фонарям. Ты теряешь в весе?

Он неопределенно помотал головой.

– Не знаю. Мне сегодня прибавили жалованье, сто тридцать пять долларов, и…

– Не важно, – строго сказала Марсия. – Ты убиваешь себя, работая по ночам. Ты все читаешь и читаешь эти книжищи по экономии…

– Экономике, – поправил Гораций.

– Да, ты читаешь каждую ночь, когда я уже вижу десятый сон. И ты уже снова начал сутулиться, как до свадьбы.

– Но, Марсия, я должен…

– Нет, ты не должен, дорогой. Кажется, в данный момент хозяйка лавочки – я, и я не дам своему парню разрушить свое здоровье и испортить глаза. Ты должен заниматься гимнастикой.

– Я занимаюсь. Каждое утро я…

– Да, я видела. Эти твои гантели даже у чахоточного не поднимут температуру и на градус. Я имею в виду настоящую физкультуру. Ты должен ходить в гимнастический зал. Помнишь, ты как-то говорил мне, что был таким хорошим гимнастом, что тебя даже пытались выставить на соревнования от колледжа, и ты не выступал только потому, что на тот день у тебя была назначена встреча с Герби Спенсером?

– Мне нравилась атлетика, – задумчиво сказал Гораций, – но спорт отнимет у меня слишком много времени.

– Ладно, – сказала Марсия, – я предлагаю тебе сделку. Ты начинаешь заниматься, а я обещаю прочесть одну из тех книжек в темном переплете.

– «Дневник» Пипса? Тебе должно понравиться. Он пишет достаточно популярно.

– Не для меня. Это будет что-то вроде пережевывания стеклянной тарелки. Но ты все время говоришь мне, что это расширит мой кругозор. Так вот: ты ходишь в гимнастический зал три раза в неделю, а я принимаю одну большую дозу Пипса.

Гораций задумался.

– Ну что ж…

– Ну давай, соглашайся! Ты для меня будешь прыгать на трапеции, а я для тебя попытаюсь впитать в себя немного культуры.

Гораций в конце концов дал согласие, и в течение всего жаркого лета три, а то и четыре вечера в неделю проводил, занимаясь на трапеции в гимнастическом зале Скиппера. А в августе он признался Марсии, что это позволило ему с большей эффективностью трудиться в умственной сфере в течение дня.

– Mens sana in corpore sano, – сказал он.

– Не верь в это! – ответила Марсия. – Я как-то пробовала патентованное лекарство и пришла к выводу, что все это вздор. Лучше заниматься спортом.

Однажды вечером – уже наступил сентябрь – к Горацию, повторявшему свои упражнения на кольцах в полупустом зале, обратился задумчивый толстяк, который уже несколько дней с заметным интересом наблюдал за ним.

– Слушай, парень, а можешь сделать ту штуку, которую ты вчера делал?

Гораций заулыбался с высоты.

– Я сам это придумал, – сказал он. – Меня вдохновила четвертая теорема Евклида.

– Из какого он цирка?

– Он уже умер.

– Небось сломал себе шею, выполняя этот трюк. Я сидел тут вчера и думал, что ты наверняка сломаешь себе шею.

– Вот как? – сказал Гораций, и, перепрыгнув на трапецию, выполнил трюк.

– Что, ни шея, ни плечи не болят?

– Поначалу болели, но за неделю я написал об этом quod eras demonstrandum.

– Гм…

Гораций свободно повис на трапеции.

– Не думал заняться этим профессионально? – спросил толстяк.

– Да нет.

– Будешь получать хорошие деньги, если сможешь делать такие трюки так легко.

– А вот еще, – энергично бросил Гораций, и толстяк разинул рот от удивления, наблюдая, как Прометей в розовом трико снова победил богов и сэра Исаака Ньютона.

На следующий вечер Гораций вернулся с работы домой и застал заметно бледную Марсию, лежавшую на диване в ожидании его прихода.

– Сегодня я два раза падала в обморок, – без лишних предисловий начала она.

– Что?

– То. Видишь ли, через четыре месяца у нас появится ребенок. Доктор сказал, что мне надо было прекратить танцевать еще две недели назад.

Гораций сел и задумался.

– Я рад, конечно, – меланхолично сказал он. – Я имею в виду, рад, что у нас будет ребенок. Но нам предстоят серьезные расходы.

– У меня двести пятьдесят долларов в банке, – с надеждой сказала Марсия, – и еще мне на днях заплатят жалованье за эти две недели.

Гораций быстро подсчитал итог.

– Вместе с моим жалованьем у нас получится четырнадцать сотен за ближайшие полгода.

Марсия еще больше побледнела.

– И все? Конечно, можно поискать место певицы на этот месяц. А в марте я снова смогу выйти на работу…

– Да ты что! – резко оборвал ее Гораций. – Ты останешься дома. Так, посмотрим – нам придется платить врачу, и няньке, да еще и горничной. Значит, нужно раздобыть побольше денег.

– Ну что ж, – устало сказала Марсия, – я не знаю, что теперь делать. Все теперь держится только на голове. Плечи выходят из дела.

Гораций поднялся и надел пальто.

– Куда ты собрался?

– Есть одна идея, – ответил он. – Я скоро вернусь.

Через десять минут, на пути к гимнастическому залу Скиппера, он уже спокойно удивлялся сам себе, забыв об иронии. Как бы он смеялся сам над собой еще год назад! Как бы развеселились все без исключения, узнай они об этом! Но, однажды открыв дверь на стук самой жизни, ты всегда позволяешь многому войти вместе с ней.

Зал был ярко освещен, и когда его глаза привыкли к свету, он увидел задумчивого толстяка, усевшегося с большой сигарой на куче тряпичных матов.

– Слушайте, – прямо начал Гораций, – вы серьезно говорили вчера, что я могу зарабатывать деньги своими трюками на трапеции?

– Ну да, – удивленно сказал толстяк.

– Я все обдумал, и я хочу попробовать. Могу выступать по вечерам и по субботам – да в любое время, если деньги действительно хорошие.

Толстяк поглядел на часы.

– Ну что же, – сказал он, – надо повидаться с Чарли Палсоном. Он возьмет тебя сразу, как только увидит, как ты работаешь. Сегодня уже поздно, но завтра я его приглашу.

Толстяк был верен своему слову. Чарли Палсон действительно появился в зале на следующий день и провел час, в изумлении наблюдая, как чудо-гимнаст невероятными параболами проносился в воздухе, а на следующий вечер он привел с собой двух тучных господ, которые выглядели так, будто родились, попыхивая толстыми сигарами и разговаривая о деньгах низкими, страстными голосами. В следующую субботу торс Горация Тарбокса совершил свое первое появление в профессиональном качестве на гимнастическом шоу в «Парке Кольмана». Несмотря на то что число зрителей приближалось к пяти сотням, Гораций нисколько не нервничал. С детства он читал доклады перед публикой и хорошо овладел фокусом сценического отстранения.

– Марсия, – весело говорил Гораций тем же вечером, – я думаю, что мы потихоньку выбираемся из этой чащи. Палсон считает, что сможет устроить мне выход на «Ипподроме», а это означает контракт на всю зиму. «Ипподром», ты же знаешь, довольно большая…

– Да, кажется, я о нем слышала, – перебила Марсия, – но мне бы хотелось узнать побольше об этом твоем трюке. Это ведь не «смертельный номер»? А то они все больше похожи на попытки публичного суицида…

– Ничего особенного, – тихо сказал Гораций. – Но только если ты сможешь придумать более изящный способ уйти из жизни, чем рискнуть ради тебя, то тогда это и будет та самая смерть, которой я себе желаю.

Марсия поднялась и крепко обняла его.

– Поцелуй меня, – прошептала она, – и скажи «любимая». Мне нравится слушать, как ты называешь меня «любимая». И принеси мне завтра какую-нибудь книжку. Что-нибудь легкое и занимательное, не Сэма Пайпа. Я просто не знаю, чем заняться днем. Я хотела писать письма, но мне некому их посылать.

– Пиши мне, – сказал Гораций, – я буду их читать.

– Если бы я умела, – очень тихо сказала Марсия. – Если бы я только знала все слова, я бы написала тебе самое длинное в мире письмо о любви – и никогда бы не устала его писать.

Прошло два месяца. Марсии, естественно, становилось все хуже, и несколько ночей подряд на арену «Ипподрома» выходил очень усталый и нервный атлет. Следующие два дня его место занимал еще более бледный юноша, почти не срывавший аплодисментов. Но по прошествии двух дней снова появился Гораций, и те, что сидели в первых рядах, могли заметить выражение блаженного счастья на лице юного акробата даже в тот момент, когда он беззвучно проносился в воздухе в самом апогее своего изумительного и уникального разворота плечами. После этого выступления он смеялся в лифте и, поднимаясь по лестнице в квартиру, перескакивал сразу через пять ступенек – а затем осторожно, на цыпочках, вошел в тихую комнату.

– Марсия, – прошептал он.

– Привет, – слабо улыбнулась она ему. – Гораций, я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал. Загляни в верхний ящик моего комода, ты увидишь там большую кипу бумаги. Это книга – что-то вроде книги – Гораций, я написала ее за эти три месяца, пока лежала в постели. Я хочу, чтобы ты передал ее Питеру Бойсу Уэнделу, который напечатал мое письмо в газете. Он сможет сказать, хорошая ли это книга. Я писала ее так, как думалось, так же, как я писала то письмо. Это история обо всем, что со мной случилось. Ты передашь ее ему, Гораций?

– Да, дорогая.

Он наклонился над постелью, положил свою голову рядом на подушку и начал гладить ее светлые волосы.

– Милая моя, – мягко сказал он.

– Нет, – пробормотала она, – зови меня так, как я тебе говорила.

– Любимая, – страстно прошептал он, – любимая, любимая…

– Как мы ее назовем?

Гораций задумался. Они оба замолчали, счастливые и немного усталые.

– Мы назовем ее Марсия Хьюм Тарбокс, – наконец сказал он.

– Почему Хьюм?

– Потому что это он нас познакомил.

– Неужели? – пробормотала она, полусонная-полуудивленная. – Я думала, его звали Чарли.

Ее веки сомкнулись, и спустя мгновение медленное, размеренное колыхание одеяла на ее груди наглядно продемонстрировало, что она крепко заснула.

Гораций на цыпочках подошел к комоду и, открыв верхний ящик, нашел кипу исписанных небрежным почерком страниц. Он взглянул на титульный лист:

Марсия Тарбокс

Сандра Пипс,

или

Синкопированная

Он улыбнулся. Значит, Сэмюэл Пипс все-таки произвел на нее впечатление. Он перевернул страницу и начал читать. Улыбнувшись еще шире, он продолжил.

Прошло полчаса, и он внезапно осознал, что Марсия проснулась и смотрит на него с постели.

– Милый, – послышался шепот.

– Да, Марсия?

– Тебе понравилось?

Гораций кашлянул.

– Кажется, я зачитался. Просто отлично!

– Дай ее Питеру Бойсу Уэнделу. Скажи ему, что у тебя были высшие баллы в Принстоне и что ты точно знаешь, что книга хорошая. Скажи ему, что это – бестселлер.

– Хорошо, Марсия, – нежно сказал Гораций.

Ее веки снова сомкнулись, и Гораций подошел к постели, поцеловал ее в лоб и задержался на мгновение, с нежностью глядя на нее. Затем он вышел из комнаты.

Всю ночь перед его глазами плясали небрежный почерк, постоянные грамматические и орфографические ошибки и нестандартная пунктуация. Он просыпался несколько раз за ночь, исполненный доброжелательной бессмысленной симпатии к желанию души Марсии излить себя в словах. Для него в этом было нечто неопределенно-патетическое, и впервые за несколько месяцев он вспомнил о своих собственных полузабытых мечтах.

Ему хотелось написать серию книг, популяризующих новый реализм, подобно тому, как Шопенгауэр популяризовал пессимизм, а Уильям Джеймс – прагматизм.

Но жизнь рассудила иначе. Жизнь всегда хватает людей и заставляет их цепляться за летящие кольца. Он рассмеялся, вспомнив стук в дверь, прозрачную тень в Хьюме, угрозу поцелуя.

– И это все еще я, – вслух удивленно произнес он, лежа на постели, окончательно проснувшись. – Это я – тот человек, сидевший в Беркли, опрометчиво рассуждавший о том, будет ли стук действительно существовать, если бы не было уха, его слышащего. Этот человек – я! Меня могли бы посадить на электрический стул за все его преступления! Бедные неосязаемые души, пытающиеся материализоваться! Марсия с ее написанной книгой, я – с ненаписанными моими… Долго выбираем себе посредника, а затем берем что дают – и счастливы этим!

V

«Сандра Пипс, или Синкопированная», с предисловием репортера Питера Бойса Уэндела, стала печататься «с продолжением» в «Джордан Мэгэзин», а в марте появилась отдельным изданием. С самого начала публикации она привлекла широкое и пристальное общественное внимание. Довольно тривиальный сюжет – девушка из провинции Нью-Джерси приезжает в Нью-Йорк, чтобы выступать на сцене, – рассказанный просто, но со своеобразной живостью и постоянным призвуком печали, выражавшимся в неадекватности языка; все вместе обладало неотразимым очарованием.

Питер Бойс Уэндел, который – так уж получилось – как раз в это время ратовал за обогащение американского литературного языка путем немедленного введения в словари всех выразительных жаргонных слов, выступил в качестве ярого апологета и метал гром и молнии в поддержку нового таланта, ярко выделяясь на фоне остальных умеренных литературных обозревателей.

Марсия получила по триста долларов за каждую часть публикации «с продолжением», что пришлось очень кстати, так как, несмотря на то что ежемесячное жалованье Горация было гораздо больше того, что когда-либо платили Марсии, Марсия-младшая стала часто издавать пронзительные крики, которые родители интерпретировали как требование оказаться поскорее в спокойной атмосфере за городом. Апрель застал их уютно устроившимися в бунгало в Уэстчестере, с местом под будущую лужайку, местом для гаража, местом для всего, в том числе и для звуконепроницаемого кабинета, в котором – как клятвенно было обещано мистеру Джордану – Марсия будет закрываться для занятий бессмертно-нелитературной литературой, как только нужда в ней ее дочери хоть немного ослабнет.

«Совсем даже не плохо», – думал Гораций как-то вечером, направляясь домой со станции. Он обдумывал несколько открывшихся перспектив: четырехмесячный контракт с пятизначной суммой за участие в водевиле и потенциальная возможность снова вернуться в Принстон благодаря гимнастике. Как странно. Когда-то он собирался вернуться туда благодаря философии, а сейчас его нисколько не тронуло известие о приезде в Нью-Йорк его былого кумира Антона Лурье.

Под его каблуками захрустел гравий. Он увидел, что в гостиной горит свет, а на площадке перед домом стоит большой лимузин. Скорее всего, опять мистер Джордан убеждает Марсию приняться за работу.

Она услышала его шаги и вышла навстречу. Ее силуэт четко обрисовывался на фоне освещенной двери.

– Приехал какой-то француз, – нервно шепнула она, – я не могу повторить его имя, но, кажется, он жутко умный. Надо тебе с ним потрепаться.

– Какой француз?

– Не переспрашивай, все равно не знаю. Он приехал час назад с мистером Джорданом и сказал, что мечтает познакомиться с Сандрой Пипс, и так далее.

Когда они вошли, двое мужчин поднялись со стульев.

– Здравствуйте, Тарбокс, – сказал Джордан. – Я решил познакомить двух знаменитостей. Я привез к вам монсеньора Лурье. Монсеньор Лурье, разрешите вам представить мистера Тарбокса, мужа миссис Тарбокс.

– Неужели Антон Лурье? – воскликнул Гораций.

– О да! Я не мог не прийти! Я был просто обязан прийти! Я прочел книгу мадам, и я был очарован ею, – он засунул руку в карман, – о, я и про вас читал. В этой газете, которую я сегодня читал, есть и ваше имя.

Наконец он нашел в кармане вырезку.

– Прочтите вслух, – важно сказал он, – там есть и про вас.

Взгляд Горация скользнул к концу текста.

«Яркое явление американской литературы, – значилось там. – Взят новый тон, и этот факт определяет все качества книги. Ее появление можно сравнить только с появлением „Гекльберри Финна“».

Взгляд Горация скользнул еще ниже – и дальше он в ошеломлении прочитал: «Марсия Тарбокс связана со сценой не только как зритель, но и как жена артиста. В прошлом году она вышла замуж за Горация Тарбокса, который каждый вечер приводит в восторг юных зрителей „Ипподрома“ своим изумительным номером с парящими кольцами. Говорят, что супруги называют себя „Голова и плечи“, что, без сомнения, является отражением того факта, что ум миссис Тарбокс олицетворяет собой, конечно же, интеллектуальную половину союза, а гибкие и проворные плечи ее мужа, несомненно, физическую. Миссис Тарбокс, кажется, вполне заслуживает незаслуженно забытого звания литературного „вундеркинда“. В свои двадцать…»

Гораций не стал читать дальше и с очень странным выражением внимательно посмотрел на Антона Лурье.

– Я хочу дать вам один совет, – неожиданно хриплым голосом произнес он.

– О чем вы?

– О стуке. Никогда не открывайте! Пусть себе стучат – обейте дверь чем-нибудь мягким.

Хрустальная чаша

Прошли и раннекаменный, и позднекаменный, и бронзовый века. И через многие годы наступил он – хрустальный век. Молодые дамы хрустального века сначала убеждали молодых кавалеров с длинными, вьющимися усами сделать им предложение, а после венчания еще несколько месяцев сидели и писали письма с благодарностями за сыпавшиеся на молодоженов дождем хрустальные подарки: чаши для пунша, чаши для мытья рук, изящные стаканы, бокалы для вина, мороженицы, конфетницы, графины и пепельницы. Хотя хрусталь и не был чем-то новым для 90-х годов XIX века, он все же оставался особым материалом, отражавшим ослепительный свет моды, разливавшийся от квартала Бэк-Бэй до скоростного Среднего Запада.

После свадьбы чаши для пунша выстраивались на буфете: самая большая гордо устанавливалась в центре; стаканы располагались на «китайской горке», подсвечники ставились по краям – и борьба за существование начиналась. Блюдо для конфет теряло свою маленькую ручку и становилось игольницей, покорно перемещаясь в спальню на втором этаже; прогуливающийся котенок сбрасывал маленькую вазу с буфета; наемная горничная раскалывала на куски вазу побольше, ударив ее о сахарницу; бокалы изнемогали в сражениях и падали со своих тонких ножек, и даже изящные стаканы исчезали один за другим, как десять негритят. Последний из них, испуганный и изувеченный, заканчивал свою карьеру на полочке в ванной в качестве стакана для зубных щеток, среди других потертых экс-джентльменов. И в тот момент, когда он падал на пол, заканчивалась эпоха.

Полдень славы хрустального века уже давным-давно миновал, когда любопытная миссис Роджер Файрбоат заглянула к прекрасной миссис Гарольд Пайпер.

– Моя дорогая, – сказала любопытная миссис Роджер Файрбоат, – я прямо-таки влюблена в ваш дом. Я думаю, что он – произведение искусства!

– Ну что вы… Благодарю вас! – сказала прекрасная миссис Гарольд Пайпер, и в ее юных темных глазах блеснули огоньки. – Вы должны заходить к нам почаще. Я почти всегда провожу вечера в одиночестве.

На это миссис Файрбоат могла бы заметить, что не поверила ни на йоту и не видит причины, в силу которой в это можно было бы поверить, – ведь весь город судачил о том, что мистер Фрэдди Гедни вот уже полгода чуть ли не ежедневно заглядывает к миссис Пайпер. Миссис Файрбоат находилась уже в столь зрелом возрасте, когда любые слова молодых и красивых женщин не вызывают особого доверия…

– Больше всего мне нравится ваша столовая, – сказала она. – Весь этот дивный фарфор и эта огромная хрустальная чаша!

Миссис Пайпер рассмеялась так мило, что желание миссис Файрбоат как-нибудь намекнуть об истории с Фрэдди Гедни почти что исчезло.

– Ах эта большая чаша!

Когда миссис Пайпер выговаривала слова, ее губы походили на яркие лепестки розы.

– У нее есть даже своя история…

– Неужели?

– Помните ли вы молодого Карльтона Кэнби? Когда-то он ухаживал за мной. В тот вечер, когда я сказала ему, что собираюсь замуж за Гарольда – это было семь лет назад, в 1892-м, он в конце концов взял себя в руки и сказал: «Эвелин, я хочу подарить тебе на память вещь, такую же тяжелую, как твой характер, такую же прекрасную, пустую и прозрачную, как ты». Он немного испугал меня – его глаза так потемнели! Я подумала, что он собирается подарить мне дом с привидениями или что-нибудь вроде такой коробочки, которая взрывается в руках, когда ты ее открываешь. Но на следующий день он прислал мне чашу, и – конечно же! – просто великолепную! Ее диаметр, или периметр, или как-там-еще-это-называется, 2,5 фута – или даже 3,5! Не важно, наш буфет все равно слишком мал для нее!

– Моя дорогая, не правда ли, весьма, весьма странный подарок? А после этого он, кажется, уехал из города?

Миссис Файрбоат царапала курсивом в памяти – «тяжелая, прекрасная, пустая и прозрачная».

– Да, он уехал на Запад… Или на Восток – или куда-нибудь еще, – ответила миссис Пайпер, излучая то божественное неведение, которое позволяет красоте не подчиняться законам времени и пространства.

Миссис Файрбоат натягивала перчатки, воздавая хвалу эффекту обширности дома, возникавшему благодаря открывавшемуся из просторного музыкального салона виду на библиотеку. На заднем плане вид включал в себя еще и часть столовой. И правда, это был один из прелестнейших маленьких домиков города, и миссис Пайпер уже поговаривала о переезде в дом побольше, на авеню Деверю. «Судя по всему, этот Гарольд Пайпер, как говорится, печатает деньги», – подумала миссис Файрбоат.

Осенний день клонился к вечеру; на лице миссис Файрбоат, свернувшей в это мгновение на тротуар, появилось то строгое, слегка неприятное выражение, которое почти все состоявшиеся сорокалетние женщины предпочитают носить на улице.

«Если бы я была Гарольдом Пайпером, я бы проводила немного меньше времени на работе и немного больше – дома, – думала миссис Пайпер. – Кто-нибудь из его друзей просто обязан поговорить с ним».

Но если миссис Файрбоат сочла вечер удачным, то, задержись она в доме еще на пару минут, она назвала бы его триумфальным. Ее темная удалявшаяся фигура еще виднелась в сотне ярдов от дома, когда весьма хорошо одетый, но слегка обезумевший молодой человек свернул на дорожку, ведущую к дому Пайперов. Миссис Пайпер, услышав звонок, сама отворила ему дверь и быстро провела гостя в библиотеку– скорее смущенно, чем радостно.

– Я должен был вас видеть, – исступленно заговорил он. – Ваша записка свела меня с ума! Это Гарольд вас так напугал?

Она покачала головой.

– Все кончено, Фрэд, – медленно проговорила она, и губы ее еще никогда не были так похожи на распустившуюся розу. – Вчера вечером он пришел домой в ярости, потому что чувство долга у Джесси Пайпер оказалось сильнее чувства такта: она пришла к нему в контору и рассказала все городские сплетни о нас с тобой. Это ранило его – ох! Я ничего не могу поделать, я просто не могу видеть его в таком состоянии, Фрэд! Он сказал, что мы, оказывается, все это лето были главной темой сплетен в клубе, а он ни о чем и не догадывался! И только сейчас он начал понимать случайно услышанные им обрывки разговоров и завуалированные намеки. Он в ярости, Фрэд, и он любит меня – более того, я его люблю!

Гедни медленно кивнул головой и полуприкрыл глаза.

– Да, – сказал он. – Да, мы с тобой очень похожи. Я так же, как и ты, чересчур хорошо понимаю точку зрения другого человека.

Его искренние серые глаза встретили ее потемневший взгляд.

– Счастливые времена позади. Господи, Эвелин, я весь день просидел в конторе, снова и снова перечитывая твое письмо…

– Ты должен сейчас же уйти, Фрэд, – перебила она, и легкая поспешность в ее голосе стала для него новым ударом. – Я дала ему честное слово, что больше не буду с тобой встречаться. Я знаю, насколько далеко можно зайти, когда имеешь дело с Гарольдом, и твой приход – именно то, чего делать никак нельзя!

Они разговаривали стоя, и, произнося последнюю фразу, она двинулась по направлению к двери. Гедни выглядел глубоко несчастным, пытаясь в этот момент навсегда запечатлеть в сердце ее образ, – а затем они оба застыли, как статуи, неожиданно услышав звуки шагов с улицы. Ее рука сейчас же протянулась и схватила его за отворот пальто, почти что втолкнув через раскрытую дверь в темную столовую.

– Я заставлю его подняться наверх, – прошептала она. – Не двигайся, пока не услышишь, что он поднимается по ступенькам. Затем уходи как можно быстрее.

И он остался один, прислушиваясь в темноте, как она приветствует мужа в коридоре.

Гарольду Пайперу было тридцать шесть, он был на девять лет старше жены. Он был красив – но красоту его портила одна неприятная черта: слишком близко посаженные глаза, вызывавшие у наблюдателя впечатление «одеревенелости» лица, когда оно находилось в состоянии покоя. В ситуации с Гедни он занял самую типичную для него позицию. А именно он сказал Эвелин, что многое обдумал и никогда не будет ни упрекать ее, ни даже вспоминать об этом – что вовсе не обмануло Эвелин; себе же он сказал, что надо смотреть на вещи шире. Как и все люди, озабоченные широтой своего взгляда на вещи, он смотрел на все с зоркостью крота.

Сегодня он поприветствовал Эвелин с преувеличенной сердечностью.

– Тебе нужно поскорее одеться, Гарри, – натянуто произнесла она. – Мы опаздываем к Бронсонам.

Он кивнул.

– Я уже одеваюсь, дорогая, – и направился в библиотеку!

Сердце Эвелин громко застучало.

– Гарольд… – начала она, и голос ее слегка дрогнул. Она пошла вслед за ним. Он закурил. – Надо торопиться, Гарольд, – закончила она, остановившись в дверях.

– Зачем? – спросил он с игривым раздражением в голосе. – Ты же сама еще не одета, Эви!

Он растянулся в уютном моррисовском кресле и развернул газету. Эвелин почувствовала, что это означало по крайней мере десятиминутную задержку, – а Гедни все еще стоял, не дыша, в соседней комнате. По всей вероятности, Гарольду хотелось пропустить стаканчик – спиртное было в буфете, и, значит, Гарольд должен был зайти туда перед тем, как подняться наверх. Эвелин пришло в голову, что лучше упредить эту нежданную помеху, самолично принеся ему бутылку и стакан. Она боялась привлечь его внимание к столовой – но рискнуть все же стоило.

В этот момент Гарольд поднялся и, отбросив газету, подошел к ней.

– Эви, дорогая, – сказал он, нагнувшись и обняв ее. – Я надеюсь, ты не переживаешь из-за того, что произошло между нами вчера…

Она, дрожа, придвинулась к нему поближе.

– Я знаю, – продолжал он, – что с твоей стороны это было всего лишь неблагоразумной дружбой. Все мы делаем ошибки.

Эвелин с трудом понимала, о чем он вообще говорил. Ей хотелось схватить его в охапку и потащить наверх по ступенькам. Ей хотелось сказаться нездоровой и попросить его отнести ее наверх – к сожалению, она знала, что он наверняка уложит ее на кушетку прямо здесь и пойдет за виски.

Неожиданно ее нервное напряжение достигло крайней стадии. Она услышала очень слабый, но безошибочно узнаваемый скрип паркета в столовой. Фрэд пытался выйти черным ходом.

Затем ее сердце чуть было не выпрыгнуло из груди – потому что по дому пронесся глухой, звенящий звук, похожий на звук гонга. Рука Гедни задела большую хрустальную чашу.

– Что это? – воскликнул Гарольд. – Кто там?

Она вцепилась в него, но он вырвался; ей показалось, что комната раскололась. Она услышала, как приоткрылась дверь кухни, услышала шум схватки, бряцанье упавшей откуда-то жестянки; в отчаянии бросилась она в кухню и сделала поярче газовый светильник. Руки мужа медленно отпустили шею Гедни; он застыл – сначала в изумлении, а затем на его лице забрезжила боль.

– Боже! – произнес он, и повторил: – Боже!

Он развернулся – казалось, он собирался снова наброситься на Гедни; но затем замер, его мускулы расслабились, и он горько рассмеялся.

– Вы люди – всего лишь люди…

Руки Эвелин обнимали его, ее глаза смотрели на него с неистовой мольбой. Но он оттолкнул ее от себя и, как оглушенный, свалился на кухонный стул. Его взгляд остекленел.

– Ты наставила мне рога, Эвелин… За что, маленькая ведьма? За что?

Еще никогда ей не было так жаль его; еще никогда она не любила его так сильно.

– Она ни в чем не виновата, – кротко сказал Гедни. – Я лишь зашел…

Но Пайпер покачал головой, и выражение его лица было таким, будто его сотрясал какой-то физический недуг и его мозг отказывался работать. Взгляд, неожиданно ставший жалким, отозвался сильным, болезненным аккордом в сердце Эвелин – и одновременно с этим ее захлестнули ярость и гнев по отношению к Гедни. Она почувствовала, как горят ее веки; она топнула ногой; ее руки нервно заерзали по столу, ища какого-нибудь оружия, – а затем она неистово накинулась на Гедни.

– Вон отсюда! – кричала она; ее черные глаза сверкали, маленькие кулачки беспомощно колотили по его вытянутой руке. – Это все из-за тебя! Убирайся! Пошел вон! Вон отсюда!!!