Текст книги "Сказки века джаза (сборник)"

Автор книги: Френсис Фицджеральд

Соавторы: Антон Руднев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Благословение

Ha многолюдном Балтиморском вокзале стояла жара, и Лоис пришлось провести бесконечно долгие, липкие секунды у стойки телеграфа, ожидая, пока клерк с торчащими вперед зубами сосчитает и пересчитает слова в срочном сообщении толстой дамы, чтобы точно определить, содержит ли оно безобидные сорок девять или же фатальные пятьдесят одно.

Томясь ожиданием, Лоис решила, что не совсем точно помнит адрес, и потому вытащила из сумочки письмо и пробежала его глазами.

«Дорогая, – начиналось оно, – я все понимаю и чувствую себя самым счастливит в этом мире тягот и невзгод. Если бы я только мог дать тебе все то, что тебе предназначено, – но я не могу, Лоис; мы не можем соединить свои судьбы узами брака и в то же время не можем расстаться, признав, что вся наша любовь была ничем.

Милая моя, когда пришло твое письмо, я сидел в полумраке, думая и размышляя о том, могу ли я просто уехать и забыть тебя. Уехать, может быть, за границу, в Италию или Испанию, чтобы прогнать от себя боль потери там, где осыпающиеся руины древних цивилизаций будут созвучны опустошению моего сердца – и вот принесли письмо от тебя.

Моя любимая, моя самая храбрая на свете девочка, если ты телеграфируешь мне, то я смогу встретиться с тобой в Вилмингтоне – а до этого момента я буду здесь, буду просто ждать и надеяться, что мои сны о тебе когда-нибудь станут явью.

Говард».

Она читала это письмо так много раз, что уже помнила его наизусть, и все же оно снова ее поразило. В письме она увидела столько мелких черт человека, его написавшего: смесь безмятежности и печали в его темных глазах; скрытое, беспокойное возбуждение, которое она иногда чувствовала при разговоре с ним, его мечтательную чувственность, которая погружала ее разум в дремоту. Лоис было девятнадцать лет, она была романтична, любознательна и бесстрашна.

Толстая дама и клерк пришли к компромиссу в пятьдесят слов, Лоис получила бланк и написала свой текст. В окончательности ее решения не было никаких полутонов.

«Это просто судьба, – думала она, – именно так все в этом проклятом мире и происходит. Если до этого момента меня удерживала только трусость, то теперь меня не нужно будет удерживать. Поэтому пусть все идет своим чередом, а мы никогда не будем ни о чем жалеть». Клерк пробежал глазами ее телеграмму:

«Приехала Балтимор сегодня проведу день братом встретимся Вилмингтоне среду пятнадцать часов Люблю Лоис»

– Пятьдесят четыре цента, – восхищенно сказал клерк.

«И никогда не жалеть, – думала Лоис, – никогда не жалеть…»

II

Пятна света просачивались на лужайку сквозь кроны деревьев. Деревьев, похожих на высоких, томных дам с веерами из перьев, легкомысленно кокетничающих с безобразной монастырской крышей. Деревьев, похожих на учтиво склонившихся над мирными аллеями и тропинками дворецких. Деревья, деревья, заполнившие все холмы, рассеянные рощицами, длинными линиями и лесами по всему восточному Мэриленду, подобно нежному кружеву на кайме пшеничных полей, – темный непрозрачный фон для цветущих зарослей или диких заросших садов.

Некоторые деревья были еще совсем юными и веселыми, но деревья, росшие в монастыре, были много старше, чем сам монастырь, который по монашеским стандартам был еще дитя. Говоря точнее, он даже и не назывался монастырем, а всего лишь семинарией; но мы тем не менее будем называть его монастырем, несмотря на викторианскую архитектуру с пристройками в стиле Эдуарда VII и даже несмотря на «вудровильсонскую» патентованную «вечную» черепицу.

Позади, за стенами, располагалась ферма, на которой сильно потели полдюжины мирян, методично и неумолимо передвигавшихся по грядкам огорода. Слева, за стеной вязов, находилось импровизированное бейсбольное поле, на котором три новичка бросали мяч четвертому: игра велась, как и положено, с длинными пробежками, громким пыхтеньем и сопением. Как только раздался густой звук колокола, пробившего очередные полчаса, на переднем плане возник рой людей, похожих на черные листья, раздуваемые по шахматной доске тропинок, полускрытых учтивыми деревьями.

Некоторые из этих черных листьев были очень старыми, с щеками, покрытыми морщинами, напоминавшими рябь на глади потревоженного бассейна. Были и листья среднего возраста, чьи фигуры в развевающихся рясах в профиль казались несколько асимметричными. Они несли толстые тома Фомы Аквинского, Генри Джеймса, кардинала Мерсье, Иммануила Канта; у многих в руках были пухлые тетради с конспектами лекций.

Но больше всего было молоденьких листочков: девятнадцатилетних мальчишек со светлыми волосами, с лицами, выражавшими суровую добродетель; молодых мужчин за двадцать, уже лет пять вращавшихся в миру и оттого глубоко уверенных в себе, – их было несколько сотен, из столиц, городов и местечек Мэриленда, Пенсильвании, Вирджинии, Западной Вирджинии и даже из Делавэра.

Среди них было много американцев, много ирландцев и ирландских ортодоксов, довольно много французов, несколько итальянцев и поляков, и все они шли, непринужденно держась за руки, парами, тройками или группами, и почти у всех губы были поджаты, а подбородок выступал вперед, потому что все они были иезуитами, членами ордена, основанного в Испании пятьсот лет назад трезвомыслящим солдатом, который учил людей удерживать брешь или держать салун, читать проповедь или писать договор, и заниматься лишь этим своим делом, не задавая лишних вопросов…

Светило солнце. Лоис сошла с подножки конки у внешних ворот. Ей было девятнадцать, у нее были золотистые волосы и глаза, которые люди из чувства такта старались не называть зелеными. Когда баловни музы видели ее в вагоне конки, то украдкой вытаскивали из карманов карандаши и на оборотах случайных конвертов пытались изобразить профиль, или, точнее, взаимное расположение ее бровей и глаз. Позже, посмотрев на результат своего вдохновения, они обычно разрывали рисунки в клочки, вздыхая и ничего не понимая.

Несмотря на то что Лоис была облачена в щегольской дорожный костюм, она даже не подумала остановиться, чтобы стряхнуть пыль, покрывшую одежду в дороге, и сразу направилась по центральной аллее, бросая любопытные взгляды по сторонам. На ее напряженном лице было написано какое-то смутное ожидание, но это выражение не было ничуть похоже на то знаменитое выражение, которое появляется на лицах девушек, прибывающих на выпускной бал в Принстоне или Нью-Хейвене. Впрочем, поскольку здесь не бывало никаких выпускных балов, никто этого не заметил.

Ее интересовало, как он выглядит и узнает ли она его? На фотографии, висевшей дома над бюро, он был тощим мальчишкой со впалыми щеками, резко очерченным ртом, в плохо подогнанном одеянии послушника – единственном, что указывало на то, что он уже принял решение, как распорядиться своей жизнью. Конечно, тогда ему было только девятнадцать, а сейчас уже – тридцать шесть, и он уже давно не выглядел так; на последних снимках его фигура была шире в плечах, а волосы стали более жидкими, – но ее представление о брате всегда основывалось на впечатлении от того большого фотопортрета. И поэтому ей всегда было его немного жаль. Что это за жизнь для мужчины! Семнадцать лет приготовлений, и все еще даже не священник – и не станет им еще целый год.

Лоис казалось, что все будет слишком официально, если она выпустит инициативу из своих рук. И Лоис собиралась приложить все силы для создания впечатления сошедшей на землю радости, впечатления, которое она могла создать даже тогда, когда ее голова раскалывалась или у ее матери был нервный кризис, и даже тогда, когда она сама находилась в мечтательном, любознательном или отчаянном настроении. Ее брат, без всяких сомнений, нуждался в радости, и он ее получит, хочет он того или нет.

Приближаясь к огромной, ничем не примечательной входной двери, она увидела, что от группы неожиданно отделился один человек и, подобрав полы рясы, устремился к ней. Она отметила, что он улыбался и выглядел просто громадным – и очень надежным. Она остановилась в ожидании, почувствовав, что ее сердце забилось непривычно часто.

– Лоис! – воскликнул он, и через секунду она оказалась в его объятиях. Неожиданно ее бросило в дрожь.

– Лоис! – снова воскликнул он, – как я рад! У меня не хватит слов, Лоис, чтобы рассказать тебе, как я ждал этого дня! Лоис, да ты просто красавица!

У Лоис перехватило дыхание.

В его голосе чувствовалась скрытая вибрирующая энергия и то странное обаяние, которым, как она раньше думала, из всей семьи обладала только она.

– Я тоже очень рада… Кайс!

Она не без удовольствия покраснела, впервые произнеся его имя.

– Лоис, Лоис, Лоис, – ошеломленно повторял он. – Дитя мое, зайдем внутрь на минутку, я хочу представить тебя отцу настоятелю, а затем пойдем гулять. Я должен поговорить с тобой о тысяче вещей.

Его тон стал серьезным:

– Как мама?

Мгновение она смотрела на него, а затем сказала то, что вообще-то не собиралась говорить, приняв решение всячески избегать этой темы:

– О, Кайс, она… она все хуже и хуже, по всем статьям.

Он медленно понимающе кивнул в ответ:

– Нервы, да… расскажешь потом подробнее. А сейчас…

И вот она уже находилась в маленьком классе с большим столом и что-то говорила маленькому веселому седому священнику, задержавшему ее руку в своей на несколько секунд дольше положенного.

– Так вот ты какая, Лоис!

Он сказал это так, будто уже годы знал ее понаслышке.

Он умолял ее присесть.

Появилось еще два энергичных священника, которые поздоровались с ней за руку и обращались к ней как к «сестренке Кайса», и она обнаружила, что это ее совсем не раздражает.

Они выглядели абсолютно уверенными в себе; она ожидала встретить застенчивость или по крайней мере внешнюю сдержанность. Последовало несколько непонятных ей шуток, которые рассмешили всех остальных, и маленький отец настоятель назвал смешливое трио «невежами-отшельниками», что рассмешило и ее, потому что кем-кем, а уж отшельниками они точно не были. У нее сразу возникло впечатление, что все они очень любили Кайса: отец настоятель звал его по имени, а другой священник полуобнимал его за плечо на протяжении всего разговора. Затем все жали ей руку, и она пообещала зайти попозже «на мороженое», и улыбалась, улыбалась, и была почему-то очень рада… и сказала себе, что это было от того, что Кайсу было очень приятно похвастаться ею среди своих.

А затем они с Кайсом шли по тропинке, держась за руки, и он рассказывал ей, какой прекрасный человек отец настоятель.

– Лоис, – вдруг сказал он, – прежде всего я хочу сказать тебе, как много для меня значит твой приезд. Я слышал, как весело живут в миру, и считаю, что с твоей стороны было очень мило заехать к нам.

У Лоис захватило дыхание. К этому она не была готова. Сначала, когда она только обдумывала план поездки в балтиморскую жару, она хотела провести ночь у подруги и затем ненадолго заехать к брату, чувствуя себя при этом сознательно приносящей жертву добродетели, надеясь, что брат не будет ханжески обижен тем, что она никогда не приезжала к нему, но прогулка с ним по тенистой аллее оказалась легкой и удивительно приятной.

– Да, Кайс, – быстро сказала она, – ты знаешь, я просто не смогла ждать ни дня больше. Я видела тебя последний раз, когда мне было пять лет, и, конечно, я ничего не помню – как бы я смогла идти по жизни дальше без того, чтобы хотя бы одним глазком не взглянуть на своего единственного брата?

– Это очень мило с твоей стороны, Лоис, – повторил он.

Лоис смутилась – обаяния ему было не занимать.

– Я хочу, чтобы ты рассказала мне все о себе, – сказал он после короткой паузы. – Конечно, я немного слышал о том, как вы с матерью жили в Европе все эти четырнадцать лет, и мы все очень переживали, Лоис, когда у тебя была пневмония и ты не могла приехать вместе с матерью – да, точно, это было два года назад, – а затем я, конечно, встречал твое имя в газетах, но это все не то. Я совсем не знаю тебя, Лоис.

Она обнаружила, что анализирует его личность, как анализировала личности всех знакомых ей мужчин. Ей стало интересно, не был ли внезапно возникший эффект близости вызван постоянным повторением им ее имени. Он произносил его так, как будто ему нравилось это слово, как будто в его звуках для него содержалось какое-то особое значение.

– Итак, ты училась в школе, – продолжал он.

– Да, в Фармингтоне. Мама хотела, чтобы я пошла в католическую школу для девочек, но я не захотела.

Она украдкой посмотрела на него, желая узнать, не задела ли его.

Но он всего лишь медленно кивнул:

– За границей полно монастырских школ, да?

– Да. И знаешь, Кайс, здесь эти школы совсем другие. Здесь даже в самых лучших так много простушек.

Он опять кивнул.

– Да, – согласился он, – думаю, это так, и знаю, как ты к этому относишься. Меня здесь это тоже поначалу раздражало, Лоис, хотя об этом я бы никогда не сказал никому, кроме тебя; и ты, и я – мы оба хорошо чувствуем такие вещи.

– Ты имеешь в виду людей здесь?

– Да. Конечно, некоторые из них были вполне нормальными, из нашего круга, но были и другие. Например, один парень по имени Реган, – я ненавидел его, а сейчас он мой самый лучший друг. Прекрасный человек, Лоис, я познакомлю тебя с ним позже. Он из тех, с которыми ты, как говорится, пошла бы в разведку.

Лоис думала о том, что Кайс был именно тем человеком, с которым она лично пошла бы в разведку.

– А как ты… а как ты вообще сюда попал? – спросила она, немного смутившись. – Учиться, я имею в виду. Конечно, мама рассказывала мне историю с пульмановским вагоном…

– А, это…

Кажется, воспоминание было для него неприятным.

– Расскажи мне. Я хочу услышать твою версию.

– Да ладно, ничего нового я тебе не расскажу. Был вечер, я ехал весь день и думал, думал о сотне вещей сразу, Лоис, а затем я неожиданно почувствовал, что напротив меня кто-то сидит, почувствовал, что сидит он уже какое-то время, и я подумал, что это просто новый попутчик. И вдруг неожиданно он наклонился ко мне и я услышал слова: «Я хочу, чтобы ты стал священником, вот чего я хочу». Ну, я подпрыгнул и крикнул вслух: «О господи, только не это!» – свалял дурака сразу перед всем вагоном. Видишь ли, передо мной вообще никого не было. Через неделю после этого случая я пришел в Иезуитский колледж в Филадельфии и на коленях прополз последний пролет лестницы, ведшей в кабинет настоятеля.

Снова воцарилось молчание, и Лоис увидела, что взгляд ее брата стал отстраненным, его глаза были направлены вдаль, на залитые солнцем поля. Она была тронута тоном его речи и неожиданной тишиной, которая, казалось, окутала его, когда он кончил говорить.

Только сейчас она заметила, что его глаза были такими же, как у нее, – не считая отсутствия зеленого оттенка, – и что линия его губ была в реальности мягче, чем на фотографии – или его лицо приобрело другие очертания? На макушке у него уже была небольшая лысина. Она подумала, что это, наверное, от того, что он слишком часто носит головной убор. Ей показалось ужасным, что мужчина начинает лысеть и никому нет до этого дела.

– Кайс, а ты был в юности… набожным? – спросила она. – Ну, ты понимаешь. Был ли ты религиозен? Может, это, конечно, слишком личный вопрос…

– Да, – сказал он, а его взгляд все еще был направлен вдаль, – и она почувствовала, что его напряженная отстраненность была такой же частью его личности, как и его внимание. – Да, думаю, что был – когда не был пьян.

Лоис слегка затрепетала.

– Ты пил?

Он кивнул.

– У меня была привычка превращать плохие привычки в норму.

Он улыбнулся и, взглянув на нее своими серыми глазами, сменил тему разговора.

– Дитя мое, расскажи мне о матери. Я знаю, что последнее время тебе с ней было ужасно тяжело. Я знаю, что ты была вынуждена принести многие жертвы и мириться с непримиримым, и хочу, чтобы ты знала, что я думаю, что ты вела себя как надо. Я считаю, Лоис, что ты там вроде как за нас двоих.

У Лоис промелькнула мысль, сколь малым ей пришлось пожертвовать: последнее время она постоянно старалась избегать своей нервной, больной матери.

– Юность нельзя приносить в жертву старости, Кайс, – уверенно заявила она.

– Я знаю, – вздохнул он, – нельзя было всю тяжесть сваливать на твои плечи, дитя мое. Я очень хотел бы быть рядом, чтобы помочь тебе.

Она увидела, как быстро он перевернул с ног на голову ее утверждение, и мгновенно поняла, какое его качество позволило ему это сделать. Он был добрым. Ее мысль сбилась с колеи, и она нарушила молчание не относящейся к разговору фразой.

– Быть добрым тяжело, – резко произнесла она.

– Что?

– Да так, – смущенно сказала она. – Мысли вслух. Я думала… о разговоре с человеком по имени Фредди Кеббл.

– Брат Мори Кеббла?

– Да, – сказала она, удивленная при мысли о том, что он знает Мори Кеббла. Тем не менее в этом не было ничего особенного. – Ну, на той неделе мы с ним говорили о том, что такое быть добрым. Ох, я не знаю… я говорила, что человек по имени Говард… что один мой знакомый очень добрый, а он не согласился со мной, и мы начали спорить о том, что такое «добрый» по отношению к мужчине. Он утверждал, что я имела в виду что-то вроде слезливой мягкости, но я-то знала, что это не так, – и тем не менее я не смогла точно выразиться. Теперь я поняла. Я имела в виду совершенно противоположное. Я думаю, что «добрый» подразумевает и твердость, и силу.

Кайс кивнул.

– Я понимаю, о чем ты. Я знал старых священников, в которых это было.

– А я говорю о молодых! – вызывающе сказала она.

– Ну что ж…

Они подошли к опустевшему бейсбольному полю, и, указав ей на деревянную скамейку, он сам во весь рост растянулся на траве.

– Кайс, а этим молодым людям здесь хорошо?

– А они выглядят недовольными, Лоис?

– Да нет. Но те мальчики, вот те, которые только что прошли… Они уже…

– Дали обет? – рассмеялся он. – Нет, но дадут через месяц.

– Навсегда?

– Да. Только если не сломаются умственно или физически. Конечно, при такой дисциплине, как у нас, многие отсеиваются.

– Но это же мальчишки! Разве они не упускают все шансы за пределами монастыря – как и ты?

Он кивнул:

– Некоторые – да.

– Кайс, но ведь они же не знают, что делают! У них же нет никакого опыта, они просто не знают, что теряют.

– Думаю, что так.

– Но это несправедливо. Жизнь их просто попугала для начала. Они все пришли сюда детьми?

– Нет, некоторые в юности болтались без дела и вели довольно беспутную жизнь – Реган, например.

– Думаю, что это как раз для них, – задумчиво сказала она, – для тех, кто познал жизнь.

– Нет, – серьезно ответил Кайс, – я не уверен, что битье баклуш дает человеку опыт, которым он может поделиться с другими. Некоторые из наиболее свободомыслящих людей, которых я встречал, к себе относились даже слишком сурово. А вставшие на путь истинный распутники отличаются как раз поразительной нетерпимостью. Ты согласна со мной, Лоис?

Она кивнула, все еще задумчиво, и он продолжил:

– Мне кажется, что когда один слабый приходит на помощь другому, то это вовсе не та помощь, которой они оба ожидают. Это что-то вроде соучастия в пороке, Лоис. После твоего рождения, когда у мамы стали случаться нервные припадки, она часто уходила поплакать к некоей миссис Комсток. О господи, это всегда вызывало у меня дрожь! Она говорила, что это ее успокаивает, бедная старая мама… Нет, я не думаю, что для того, чтобы кому-либо помочь, ты должен вывернуть душу наизнанку. Настоящая помощь приходит от более сильных людей, которых ты сам уважаешь. И их участие кажется тем большим, чем меньше в нем личных чувств.

– Но людям нужно человеческое участие, – возразила Лоис. – Им нужны «разговоры по душам».

– Лоис, в глубине души каждый хочет почувствовать, что другой слабее него. Вот что скрывается за такой «человечностью»… Здесь, в этом старом монастыре, Лоис, – продолжил он с улыбкой, – с самого начала из нас стараются выдавить гордыню и жалость к самим себе. Нас заставляют скоблить полы и так далее. Что-то вроде теории о спасении своей жизни путем ее потери. Видишь ли, мы думаем, что чем меньше человек похож на человека в твоем понимании, тем более хороший из него получится слуга для всего человечества. И в это мы верим до конца. Когда один из нас умирает, его родственникам не разрешают забрать тело. Его хоронят здесь, среди тысяч других, а на могиле ставят простой деревянный крест.

Неожиданно его тон изменился, и он бросил на нее веселый взгляд.

– Но глубоко внутри, в сердце, есть вещи, от которых никто не может избавиться, я, например, ужасно люблю свою младшую сестренку!

Повинуясь неожиданному желанию, он села на траву рядом с ним и, вытянувшись, поцеловала его в лоб.

– Ты сильный, Кайс, – сказала она, – и я люблю тебя за это… И еще ты очень добрый.

III

Они вернулись к настоятелю, и Лоис была представлена еще полудюжине близких друзей Кайса; среди них был один молодой человек по имени Джарвис, выглядевший довольно бледным и хрупким, который, как она знала, приходился внуком их соседу, старому мистеру Джарвису, и она мысленно сравнила этого отшельника с его родными беспокойными дядями.

И еще там был Реган – с испуганным лицом и пронзительным, проникавшим, казалось, прямо в душу, блуждающим взглядом, чаще всего задерживавшемся на Кайсе с выражением, больше всего напоминавшим благоговение. Она поняла, что имел в виду Кайс, когда говорил, что это хороший человек, с которым можно пойти в разведку.

«Типичный миссионер, – промелькнуло у нее в голове, – Китай или что-то вроде…»

– Пусть сестренка Кайса покажет нам, что такое шимми, – широко улыбнувшись, потребовал один юноша.

Лоис рассмеялась.

– Боюсь, что тогда отец настоятель выставит меня за стены монастыря. Да и вообще я не очень хорошо танцую.

– Думаю, что из этого не выйдет ничего хорошего для души Джимми, – внушительно заявил Кайс. – Он слишком много размышляет о таких вещах, как всякие шимми. Как раз тогда, когда он стал монахом, начали танцевать… матчиш, да, Джимми? – и весь тот первый год это занимало его мысли. Если бы ты видела, как, чистя картошку, он обнимал кастрюлю и совершал какие-то нечестивые движения ногами…

Последовал общий смех, к которому присоединилась и Лоис.

– Одна старая леди, которая приходит сюда слушать мессы, как только узнала, что ты приехала, прислала Кайсу мороженого, – среди общего веселья прошептал ей на ухо Джарвис. – Здорово, правда?

В глазах Лоис показалось умиление.

IV

Полчаса спустя в церкви все пошло как-то не так. С тех пор как Лоис последний раз была на службе, прошло уже несколько лет, и поначалу ее заворожили сияющая дароносица с центральным белым пятном, сама атмосфера, насыщенная ладаном, лучи солнца, пробивавшиеся сверху сквозь цветные стекла витража с изображением Святого Франциска Ксавье и падавшие светло-красным узором на рясу стоявшего впереди монаха; но с первыми звуками «О Salutaris Hostia» на ее душу, казалось, опустилась какая-то тяжесть. Кайс находился справа от нее, а Джарвис слева, и она бросала неуверенные взгляды то на одного, то на другого.

«Да что со мной такое?» – раздраженно подумала она.

Она опять посмотрела на них. Не было ли в их лицах странной холодности, которую она не замечала раньше? Их губы теперь казались неестественно бледными, а взгляды – застывшими. Она задрожала: они напоминали мертвецов.

Она почувствовала, что связь их с Кайсом душ ослабла. Это был ее брат – да, именно он, это неестественное существо. Она непроизвольно засмеялась.

«Да что со мной такое?»

Она провела рукой перед глазами, и тяжесть усилилась. От запаха ладана ей стало плохо, а нота, которую выводил один из теноров хора, скрежетала по ее ушам, как звук грифеля по доске. Она заерзала и, подняв руку, чтобы поправить прическу, обнаружила, что на лбу выступили капли пота.

«Здесь жара, как у черта в аду».

Она снова тихо рассмеялась, и затем в одно мгновение тяжесть на ее сердце превратилась в холодный страх… Это свеча на алтаре! Все неправильно – все не так! Почему никто этого не видит? Там что-то было! Что-то появлялось из нее, облекаясь в форму и приобретая определенные черты…

Она пыталась побороть свою растущую панику, уговаривая себя, что это всего лишь фитиль. Если фитиль не очень ровный, свечи всегда как-то странно себя ведут – но не так же! С невообразимой быстротой внутри нее стала собираться какая-то сила, ужасная, всепоглощающая сила, исходившая из всех ее чувств, из каждого уголка ее разума, и когда она поднялась волной внутри нее, она почувствовала чудовищное, ужасающее отвращение. Она прижала руки к бедрам, держась подальше от Кайса и Джарвиса.

Что-то в этой свече… она наклонилась вперед и в следующее мгновение почувствовала желание броситься к ней – неужели никто не видит?.. Никто?

– Уф-ф!

Она почувствовала, что место рядом с ней освободилось, – что-то ей подсказало, что Джарвис судорожно вздохнул и очень резко присел… затем она опустилась на колени, и когда пылающая дароносица медленно покинула алтарь в руках священника, она услышала страшный звон в ушах – звук колоколов походил на звук миллионов молотов… а затем, через мгновение, которое, казалось, тянулось целую вечность, по ее сердцу прокатился стремительный поток – послышались крики и грохот, как будто волн…

Она думала, что кричит, что зовет Кайса, а ее губы беззвучно артикулировали:

«Кайс! О господи! Кайс!!!»

Неожиданно прямо перед собой она почувствовала чье-то сверхъестественное присутствие, воплотившееся в форме светло-красного узора. Она знала. Это был витраж с изображением Святого Франциска Ксавье. Ее разум зацепился за него, ухватился за него мертвой хваткой, и она снова почувствовала, что зовет, громко зовет: «Кайс! Кайс!!»

А затем из бесконечной тишины раздался голос:

«Господи, благослови!»

Постепенно нарастая, по церкви прокатился ответ:

«Господи, благослови!»

Слова бесконечно повторялись в ее сердце; в воздухе снова появился умиротворяющий, таинственный и сладковатый запах ладана, и свеча на алтаре потухла.

«Благословенно имя Господне!»

«Благословенно имя Господне!»

Все картины смешались в крутящийся вихрем туман. Едва подавив крик, она покачнулась и упала назад прямо в протянутые руки Кайса.

V

– Лежи и не двигайся, дитя мое.

Она снова закрыла глаза. Она лежала на траве, на открытом воздухе, ее голову поддерживал Кайс, а Реган прикладывал ей ко лбу влажное полотенце.

– Я в порядке, – тихо сказала она.

– Знаю, но полежи, пожалуйста, еще минутку. Там было слишком жарко. Джарвису тоже стало дурно.

Она рассмеялась, увидев, как робко Реган дотронулся до нее полотенцем.

– Я в порядке, – повторила она.

Но хотя ее разум и сердце наполнило теплое спокойствие, она все-таки чувствовала себя разбитой и понесшей кару, как будто кто-то подержал ее обнаженную душу в своих руках, отпустил и рассмеялся.

VI

Через полчаса она, опершись на руку Кайса, шла по длинной центральной аллее к воротам.

– Как быстро пролетел день, – вздохнул Кайс, – мне так жаль, что ты плохо себя чувствовала, Лоис.

– Кайс, да все уже прошло, правда. Не думай об этом.

– Бедное дитя. Я просто не сообразил, что после дороги сюда по такой жаре выстоять службу для тебя будет слишком тяжело.

Она весело рассмеялась:

– Думаю, это из-за того, что я не очень часто хожу в церковь. Мое религиозное рвение обычно ограничивается литургией. – Она замолчала, а затем быстро продолжила: – Не хочу тебя шокировать, Кайс, но у меня нет слов, чтобы выразить, как неудобно стало быть католиком. Кажется, теперь это уже никуда не годится! Что касается морали, то католиками являются некоторые из самых безалаберных парней, которых я только знаю! А самые умные ребята – я имею в виду, те, которые думают и много читают, – кажется, уже ни во что не верят.

– Давай поговорим об этом. Конка все равно приедет только через полчаса.

Они присели на скамейку у аллеи.

– Вот например Джеральд Картер, он опубликовал один роман. Он просто оглушительно хохочет, когда кто-нибудь упоминает о бессмертии… А вот Гова… – ну, другой парень, с которым я хорошо знакома, состоял в научном клубе, когда учился в Гарварде, и теперь говорит, что ни один образованный человек не может верить в сверхъестественную сущность христианства. Он говорит, что Христос был социалистом! Тебя это не шокирует?

Она замолчала.

Кайс улыбнулся:

– Монаха ничто не шокирует. Монахи в силу своей подготовки умеют держать удар.

– Ясно, – продолжила она, – но это же сейчас везде! Все традиционное кажется таким… ограниченным. Церковные школы, например. Появилась настоящая свобода, а католики этого не видят – взять хоть контроль рождаемости…

Кайс еле заметно вздрогнул, но от Лоис это не ускользнуло.

– Ох, – быстро сказала она, – извини, просто сейчас для разговоров уже нет запретных тем!

– Может, так и лучше…

– О да, много лучше. Ну что же, вот и все, Кайс. Я просто хотела объяснить, почему я могла показаться тебе слегка равнодушной на службе…

– Я не шокирован, Лоис, я все понимаю лучше, чем ты думаешь. Мы все через это проходим. Но я знаю, что все в конце концов придет в норму, дитя мое. Дар веры, который есть и у тебя, и у меня, укажет нам верный путь.

Говоря это, он встал, и они снова пошли по аллее.

– Я хочу, чтобы ты иногда молилась и обо мне, Лоис. Я считаю, что твои молитвы будут именно тем, что мне нужно. Потому что я думаю, что мы очень сблизились за эти несколько часов.

Ее глаза неожиданно блеснули.

– О да, да! – воскликнула она. – Я чувствую, что ты мне ближе всех в этом мире.

Он неожиданно остановился и указал на обочину аллеи:

– Мы можем… займет всего минуту..

Это была Пьета, статуя Непорочной Девы в человеческий рост, установленная в полукруге камней.

Чувствуя себя немного неловко, Лоис упала на колени рядом с братом и безуспешно попыталась произнести молитву.

Но не успела она вспомнить и половину текста, как он уже поднялся и снова взял ее под руку.

– Я хотел поблагодарить Ее за то, что Она подарила нам этот день, – просто сказал он.

Лоис почувствовала комок в горле, и ей захотелось как-нибудь дать ему понять, как много это значило и для нее. Но нужные слова не приходили.

– Я всегда буду помнить, – продолжал он, и его голос слегка задрожал, – этот летний день и тебя. Все прошло так, как я и ожидал. Ты такая, как я и думал, Лоис.

– Я ужасно рада, Кайс.

– Видишь ли, когда ты была маленькая, мне посылали твои фотографии: сначала ты была совсем малышкой, затем уже ребенком в гольфиках, играющим на пляже с совочком и ведерком, а затем, совсем неожиданно, ты стала задумчивой маленькой девочкой с чистыми, любознательными глазами, – я часто думал о тебе. У каждого мужчины должен быть кто-то живой, ему не безразличный. Я думаю, Лоис, что старался удержать рядом с собой твою маленькую чистую душу – даже в те моменты, когда суета полностью захватывала меня и любая мысль о Господе казалась сущей насмешкой, а желание, любовь и миллион других вещей вставали передо мной и говорили: «Ну же, посмотри на нас! Смотри, мы и есть Жизнь! А ты к нам поворачиваешься спиной!» Все время, пока я шел сквозь эту тень, Лоис, я всегда видел твою детскую душу, чистую, непорочную и прекрасную, порхающей впереди меня.